И тогда, зачеркнув все лишние звуки,
ты сможешь коснуться моей тишины.
И только лишь ночь её сможет нарушить
единственным словом
Ты...
(С.Сурганова)

Он был серьезным, спокойным, молчаливым. Он был старше ее. Тишина всегда была его родной стихией. Он мог молчать часами, разменивая за день около десятка предложений. Она не обижалась. Наоборот, она считала, что тишина ему очень идет. Его любимым звуком был звук гитары, которую он каждый день нежно ласкал своими точеными, трепетными руками.
Она могла говорить за двоих, ведя странный диалог. Ей хватало его коротких ободряющих кивков и недоуменного пожимания плечами, этого было больше, чем достаточно. Она могла воодушевлено и страстно описывать вслух падение снега на подоконник, путь до дома, могла описать запах и вкус, он обожал ее за это.
У него были удивительные серые глаза цвета утренних туманов, холодного оттенка вечного льда, и отсутствующе – потерянный взгляд. Его взгляд набирал осмысленность и согревался только тогда, когда он смотрел на нее. Глаза его в такие моменты набирали цвет, становились почти синими, в них начинали брызгаться искорки, искорки в самой чистой на свете бирюзе.
Ее глаза были почти суровыми, возможно, испанскими, горький шоколад. Они редко смеялись, но постоянно о чем – то спрашивали. Ему нравилось, как радужка сливалась со зрачком, он постоянно тонул в этой непроглядной бархатной темноте.
Он любил готовить ей крепкий кофе по утрам, того же оттенка, что и ее удивительные глаза, со щепоткой корицы, и постоянно следил, чтобы дома были сигареты.
Она не могла ни работать, ни отдыхать без этих двух атрибутов. Иногда человеку незначительно мало надо для уюта.
Он любил лежать на диване с гитарой в руках, закинув длинные ноги в голубых джинсах на спинку, иногда играя, иногда просто медитируя. А еще он очень любил, когда она ложилась с ним рядом.
Она всегда спрашивала разрешения, а потом осторожно, по – кошачьи уютно, устраивалась вдоль его бока, вытянувшись на животе. Его забавляло, как она раскачивала в воздухе своими длинными, узкими стопами в такт его музыке.
В те редкие моменты, когда он все – таки что – то пел, она совершенно затихала, словно под гипнозом, в чарах его голоса. Он был удивительным, немного глухим, даже хрипловатым. (Она часто смеялась, что это от того, что он редко им пользуется!) Но именно это сочетание сводило ее с ума.
Она пела мало, чаще просто что – то мурлыкала, перемещаясь по квартире в сизой сигаретной дымке. Когда он ловил ее на этом, она страшно смущалась и обещала, что это было в последний раз. Это регулярно повторялось, и это несказанно его веселило, и тогда он улыбался.
У него была нежная улыбка. Чистая, мягкая, иногда она ждала ее днями. Она вообще считала, что его губы созданы для трех вещей: улыбки, песен, поцелуев.
Ее губы скрывали сладость, но часто были немного опущены уголками вниз, что делало ее лицо отрешенно – печальным, но он считал это очаровательным.
Он пах ветром и снегом. Аромат этой свежести регулярно мерещился ей на работе и торопил домой, чтобы открыть дверь и замереть у него на груди, провалившись в этот прозрачный аромат его кожи и волос, чтобы он влился в ее легкие, подобно эликсиру.
Она пахла дюнами, песком, солнцем, карамелью. Этот непроницаемый аромат привязывал его и заставлял следовать за ней везде.
Они были совершенно разными, но они делили общую квартиру и общую жизнь. Они понимали друг – друга с полуслова и отрекались от тех, кто не верил в них.
Он никогда не говорил ей, что любит ее. Он боялся, что грубые слова разрушат ту нежную, прозрачную материю чувств, окружающую их. Всегда говорил ей «люблю» взглядом, иногда, в музыке, еще реже, шепотом, и то только тогда, когда уверен был, что она спала.
Она признавалась ему в любви каждое утро, и, обязательно, перед сном. Она знала его, как себя, поэтому была благодарной. Она знала, о чем он молчит.
Он любил ее.