Ближе к вечеру начался концерт немецкой группы. Сцена располагалась на дне оврага, так что получился естественный Колизей и зрители сидели на пологом склоне. Внизу среди деревьев прыгал солист, кричал что-то на своём о музыкантах, России, публике и звуке. Скорее всего, я подскользнулся, когда хотел спуститься к сцене; помню ветки кустов, хлеставшие по бокам, скользкую траву и что-то мягкое под головой, когда уже перестал катиться. Была больница, толстая сестра в халате, стены в неровной краске, трубочки и пробирки. Всё это промелькнуло очень быстро и практически не оставило воспоминаний. Так было, когда лет в четырнадцать я схватил бронхит, меня нашпиговали лекарствами, так что следующие двое суток (включавшие скорую, носилки, инвалидную коляску и палату в инфекции) стерлись из памяти. Я стоял уцепившись за раму на самом верху оконного пролета. Все стекла были выбиты, и на улицу сиротливо выглядывала белая тюлевая занавеска. Стоявшая где-то на лестнице за моей спиной однокурсница Ю. пошутила насчет шести метров до земли, на что я промолчал, вдруг вспомнив о замечательной хваткости советских крокодильчиков на карнизах. Чуть помедлил, подхватил Ю. за талию и, держась свободной правой за занавеску, плавно опустил девушку на снег. Невдалеке стояли отец с тетей, оба в зимних куртках и шапках; отец что-то флегматично проворчал, прежде чем вся белая картинка утонула в пустоте. P. S. А остановившиеся ровно в полночь года четыре назад часы, которые я ей подарил, пошли! Хватило их, правда, на двадцать секунд, но всё же это очень приятно. |