Мокрые питерские площади с их неуместной помпезностью и наши провинциальные убогие улочки, не по сезону засыпанные ярко-желтыми лапами кленовых листьев. Ненастье, наст и Насти, сыт и устье... Внутри серо и снаружи. Вырванные памятью картинки, сцены, беспощадно тычущие своей реалистичностью на фоне остального забытья. Миловидная девушка делает минет пареньку с рельефной мускулатурой. Я дома ем испорченную – с бордовыми пятнами – капусту. И мои родители. С пуговицами вместо глаз.

Я лечу над крышами домов, над студгородком, окруженным немыми соснами. Точнее, меня тянет по соединенным крышам, меня свешивает с бордюров, заводит все выше и выше, так что деревенеют пальцы и стекленеет взгляд от асфальта далеко внизу, от верхушек сосен чуть над ним... Вот он, край, антенна, железная лестница, козырек. Две секунды. Я запинаюсь и – а-а-а-х – в руках нет опоры, срываюсь вниз... Туда, куда до судорог страшно смотреть, куда ведет крашеная в синий пожарная лестница, где битый кирпич мешается с рубироидной черной смолой. И пальцы сжимают пустое пространство, как тогда на мосту, и я медленно опускаюсь на землю.
Рядом физфак, возле забора лежит груда книг: матанализ, Демидович и какая-то поэтесса Урбанчич (Урбанович?). Хотел украсть, вокруг же никого, да постеснялся. Вот из стеклянных дверей и библиотекарши вышли, они таскают новые книги куда-то по коридорам внутрь и дальше... Затемненной стеклянностью и глянцевостью факультет похож на вокзал, и только лестницы – старые, истертые, грязные – выдают город; мы все же в Питере...

И фраза, крадущаяся, непроизнесенная, подразумеваемая, серая и тяжелая. Что-то случилось, что-то поменялось. Ничто уже не будет по-прежнему.