Одинокая птица над полем кружит,

 

   Догоревшее солнце уходит с небес.

 

   Если шкура сера и клыки что ножи,

 

   Не чести меня волком, стремящимся в лес.

 

 

   Лопоухий щенок любит вкус молока,

 

   А не крови, бегущей из порванных жил.

 

   Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,

 

   Расспроси-ка сначала меня, как я жил.

 

 

   Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,

 

   Забывая, каков над землей небосвод.

 

   Там я собственной крови с избытком хлебнул

 

   До чужой лишь потом докатился черед.

 

 

   Я сидел на цепи и в капкан попадал,

 

   Но к ярму привыкать не хотел и не мог.

 

   И ошейника нет, чтобы я не сломал,

 

   И цепи, чтобы мой задержала рывок.

 

 

   Не бывает на свете тропы без конца

 

   И следов, что навеки ушли в темноту.

 

   И еще не бывает, чтоб я стервеца

 

   Не настиг на тропе и не взял на лету.

 

 

   Я бояться отвык голубого клинка

 

   И стрелы с тетивы за четыре шага.

 

   Я боюсь одного - умереть до прыжка,

 

   Не услышав, как лопнет хребет у врага.

 

 

   Вот бы где-нибудь в доме светил огонек,

 

   Вот бы кто-нибудь ждал меня там, вдалеке...

 

   Я бы спрятал клыки и улегся у ног.

 

   Я б тихонько притронулся к детской щеке.

 

 

   Я бы верно служил, и хранил, и берег -

 

   Просто так, за любовь - улыбнувшихся мне..

 

   ... Но не ждут, и по-прежнему путь одинок,

 

   И охота завыть, вскинув морду к луне.