Он плохо помнил о том, что было дальше. Запомнил обрывки собственного пьяного бреда, сводившегося, в основном, к восхищению ее красотой. «Египтянка... гречанка...» Потом что-то про Таис Афинскую, Александра Македонского и про «триста веков до нашей эры»...
Невнимание слушателей не умаляло его вдохновения. Женщины молчали, изредка переглядываясь со смущенной неловкостью. Когда Мишка по второму кругу затянул оду «солнцу красоты», заскучавшая муза окинула старика с головы до ног взглядом, враз отрезвившим его. Вспорхнувшие черные ресницы явили уже знакомое презрение и брезгливость. И Мишка вдруг увидел себя словно со стороны – уж давно немыт, небрит и нечесан; растянутые дырявые треники и стоящий от грязи свитер...
Кажется, его позорного бегства даже не заметили.
Протерев рукавом пыльный осколок замызганного зеркала, Мишка пришел в ужас. Пару минут проведя в ступоре, решительно открыл старый сундук. Здесь лежало всякое барахло из того, что не получилось пропить. Раскопав кучу слежавшихся вещей, Мишка выволок и торопливо натянул на себя лоснящиеся брюки непонятного цвета и фасона и когда-то белую рубашку. Поверх надел поношенный, но сравнительно чистый малиновый пиджак с потускневшими пуговицами, некогда выменянный у какого-то зека, бывшего деляги. Пиджак оказался мал, узок и с короткими рукавами. После безуспешной попытки распутать давно не стриженные космы, Мишка нахлобучил на голову старую фетровую шляпу с обгрызенными мышами полями и устремился обратно во двор.
Вздохнув с облегчением – женщины сидели на прежнем месте – Мишка поспешно сорвал несколько астр в чужом палисаднике, подбоченился и зашагал к скамейке.
Соседка поперхнулась на полуслове и прижала к себе ребенка. А черноокая дива уставилась на Мишку широко распахнутыми глазами, в которых тут же принялось весело плескаться солнце.
Мишка прокашлялся и сипло затянул некогда любимый романс:
- О, голубка моя...
Смуглая муза запрокинула голову, всплеснув руками, блеснула зубами – и по двору раскатились золотые колокольчики звенящего смеха. Тут же смех полетел отовсюду – хохотала молодая соседка, хихикало ее глупое дите, громко ржали из открытых окон родственнички... Мишка постоял, опустив руки и уронив на землю астры, потом повернулся и ушел в свой подвал.
До самой зимы его никто не видел. Он уходил и приходил тайком, опасаясь попасться на глаза соседям. А те и не тревожили его – дачно-ремонтный сезон был позади, и до старого пропойцы никому не было дела. А под Новый год пришел участковый милиционер и потребовал предъявить ему подозреваемого в краже.
Мишкина дверь не открывалась. Потолкавшись на ступеньках, родственники решили ее выбить. Хрустнула и отлетела в сторону старая одинокая лыжа, которой дверь изнутри подпиралась от сквозняка. Участковый вошел и тихо выматерился.
В промозглом холоде давно не топленной, обледеневшей комнатенки отчетливо ощущался ни с чем не спутываемый запах. На грязной кровати, скрючившись, лежал худой, весь высохший старик. По всему полу были разбросаны какие-то скомканные листы бумаги, на захламленном столе пылились принадлежности для живописи. Поняв, что украденные деньги безвозвратно потрачены, пришедшая с участковым дама в побитом молью полушубке сплюнула и вышла вон. Следом потянулись и Мишкины родственники, негромко обсуждая предстоящие хлопоты.
Участковый прошелся, разбрасывая ногами скомканные листки. Поднял один, развернул, разглядывая неаккуратный набросок, выполненный дрожащей, непослушной рукой. Этими неудачными, совершенно непонятными, с точки зрения милиционера, эскизами был завален весь пол.
Участковый подошел к кровати, стараясь не глядеть на лицо старика, и повернул к себе стоявший рядом мольберт. Картина была закончена.
Среди ярких, почти живых бликов золотого осеннего солнца с листа насмешливо улыбались жгучие цыганские глаза.