вот поэма Е.Евтушенко посвященная Че:


Странной, уродливой розой из камня
ты распустился на нефти, Каракас,
а под отелями и бардаками
спят конкистадоры в ржавых кирасах.
Стянет девчонка чулочек ажурный,
ну а какой-нибудь призрак дежурный
шпагой нескромной, с дрожью в скелете
дырку просверливает в паркете.
Внуки наставили нефтевышки,
мчат в лимузинах, но ждет их расплата —
это пропарывает покрышки
шпага Колумба, торча из асфальта.
Люди танцуют одной ногою,
Не зная — куда им ступить другою.
Не наступите, ввалившись в бары,
на руки отрубленные Че Гевары!
В коктейлях соломинками не пораньте
выколотые глаза команданте!
Темною ночью в трущобах Каракаса
тень Че Гевары по склонам карабкается.
Но озарит ли всю мглу на планете
слабая звездочка на берете?
В ящичных домиках сикось-накось
здссь не центральный — анальный Каракас.
Вниз посылает он с гор экскременты
на конкистадорские монументы,
и низвергаются мщеньем природы
“агуас неграс” — черные воды,
и на зазнавшийся центр наползают
черная ненависть, черная зависть.
Все, что зовет себя центром надменно,
будет наказано — и непременно!
Между лачугами, между халупами
черное чавканье, черное хлюпанье.
Это справляют микробовый нерест
черные воды — “агуас неграс”.
В этой сплошной, пузырящейся плазме
мы, команданте, с тобою увязли.
Это прижизненно, это посмертно —
мьерда, засасывающая мьерда2.
Как опереться о жадную жижу,
шепчущую всем живым: “Ненавижу!”?
Как, из дерьма вырываясь рывками,
Драться отрубленными руками?
Его руки остались на Кубе
Здесь и любовь не считают за счастье.
На преступленье похоже зачатье.
В жиже колышется нечто живое.
В губы друг другу въедаются двое.
Стал для голодных единственной пищей
их поцелуй, озверелый и нищий,
а под ногами сплошная трясина
так и попискивает крысино...
О, как страшны колыбельные песни
в стенах из ящиков с надписью “Пепси”
там, где крадется за крысой крыса
в горло младенцу голодному взгрызться,
и пиночетовские их усики
так и трепещут: “Вкусненько... вкусненько
Страшной рекой, заливающей крыши,
крысы ползут, команданте, крысы.
И перекусывают, как лампочки,
чьи-то надежды, привстав на лапочки...
Жирные крысы, как отполированные.
Голод — всегда результат обворовывания.
Брюхо набили крысы-ракеты
хлебом голодных детишек планеты.
Крысы-подлодки, зубами клацающие,—
школ и больниц непостроенных кладбища.
Чья-то крысиная дипломатия
грудь с молоком прогрызает у матери.
В стольких — не совести угрызения,
а угрызенье других — окрысение!
Все бы оружье земного шара,
даже и твой автомат, Че Гевара,
я поменял бы, честное слово,
просто на дудочку крысолова!
Его последняя винтовка
Что по земле меня гонит и гонит?
Голод.
А по пятам, чтоб не смылся, не скрылся,—
крысы, из трюма Колумбова крысы.
Видя нсемирный крысизм пожирающий,
видя утопленные утопии,
я себя чувствую, как умирающий
с голоду где-нибудь в Эфиопии.
Карандашом химическим сломанным
Номер пишу на ладони недетской.
Я— с четырехмиллиардным номером
в очереди за надеждой.
Где этой очереди начало?
Там, где она кулаками стучала
В двери зиминского магазина,
а спекулянты шустрили крысино.
Очередь, став затянувшейся драмой,
Марш человечества — медленный самый.
Очередь эта у Амазонки
тянется вроде сибирской поземки.
Очередь эта змеится сквозь Даллас,
хвост этой очереди — в Ливане.
Люди отчаянно изголодались
по некрысиности, неубиванью!
Изголодались до невероятия
по некастратии, небюрократии!
Как ненавидят свою голодуху
изголодавшиеся по духу!
В очередь эту встают все народы
хоть за полынной горбушкой свободы.
И, послюнив карандашик с заминкой,
вздрогнув, я ставлю номер зиминский
на протянувшуюся из Данте
руку отрубленную команданте...