"...когда предлагали его стихи приезжим филологам из западных университетов, те морщились. Подобное, только в прозе, писал в США Чарльз Буковски. Столь же искренне и столь же саморазрушающе. И так же был отторгнут американским истеблишментом. Так же прожил на дне, и умер на дне, вот только антисоветизм ему не могли в оправдание добавить его исследователи. Как и у нас, после смерти стали Чарльза Буковски очищать и облагораживать. Можно восхищаться его творчеством, но нет желания становиться его соседом.



Разбил в туалете сосуд,

Соседи подали в суд.

Слева винтовка, справа винтовка.

Я себя чувствую как-то неловко.

Эстетика абсурда, перенесенная в действительность, абсурд жизни, ставший поэтическим явлением. Может быть, это и есть григорьевское нововведение в поэзию. Не кричать кикиморой, как Дмитрий Пригов, а если случится — и быть этой самой кикиморой, жить её жизнью.

И смешно. И страшно. Вот два главных впечатления от стихов Олега Григорьева.



Топор, сквозь шею ушедший в плаху,

Не может вырвать никак палач.

Он от натуги порвал рубаху.

Раздался хохот сквозь общий плач.



Гламурные, глянцевые битники для истеблишмента США были ближе и понятнее испившегося, исколовшегося, оборванного и вонючего чернушника жизни Чарльза Буковски. Держались от Олега Григорьева подальше и питерские эстеты, предпочитая чистеньких, глянцевых концептуалистов. Вроде бы огромное количество собутыльников всегда было у Григорьева, почему бы и не выпить пару-тройку рюмок с этим испившимся ребёнком, слушая его исторгаемые непрерывно, пусть иногда и корявые, но неожиданные, безобразные и смешные, всегда первородные стихи. Отметившись, прислонившись к такому первородному языческому варварскому дару, записавшись на будущее в штат мемуарных друзей, затем можно и отправляться в свой налаженный глянцевый мир, оставляя материализовавшуюся метафору питерского дна в его узкой щели между ужасом и смехом.



О друге нет и помина,

В углах одна паутина.



Какая-нибудь коллекционерша знаменитостей, наподобие Людмилы Штерн, уже выпустившей книги и о первом поэте — Бродском, и о первом прозаике — Довлатове, наверняка соберёт все легенды о кругах ада Олега Григорьева. Поместив себя на самое почётное место, и всё ложь, ибо в жизни с этими кругами ада не смог соседствовать ни один человек, даже дочка Григорьева в конце концов оказалась в детском доме, куда изредка приходил её навещать отрезвевший отец, в перерывах между Пряжками (где находилась психлечебница,) и «Крестами». Естественно, эти круги ада, постепенно сужаясь, вели поэта прямиком к смерти. Умер в 49 лет от прободения язвы. Мог чуть раньше или чуть позже — от ножа (весь был в шрамах) или от вздувшейся печени, от подружки, как Николай Рубцов, или от износившегося сердца. Такие по жизни долго не живут.



Склонился у гроба с грустной рожей,

Стою и слушаю похоронный звон.

Пили мы одно и то же.

Почему-то умер не я, а он.



При такой жизни смерть становится непременной участницей затянувшихся застолий. Сегодня пили, и умер он, а завтра и за тобой смерть придёт с косой. Уже и страха нет. Одно удивление. И ожидание твоей смерти всем литературным сообществом. Так же, кстати, спокойненько и цинично в Москве эстеты отмечались у Венечки Ерофеева, или у Лёнечки Губанова, наблюдая, как те приближаются к своей смертной черте.



Смерть прекрасна и так же легка,

Как вылет из куколки мотылька." (с)

"От его взрослой поэзии шарахались не по цензурным причинам, не хотелось подпускать к себе в жизнь психологию социального дна, принимать близко к сердцу мир социального невыдуманного абсурда. Заметьте, как быстро освобождается пространство даже в переполненном вагоне метро, когда на сиденье садится испитая, дурно пахнущая бомжиха. Вот нечто подобное происходило и вокруг Олега Григорьева.



Как проходняк квартира,

Но не иду я ко дну.

Один на один с миром

Честно веду войну." (с)