Кити была в одном из своих счастливых дней. Платье не теснило нигде,
нигде не спускалась кружевная берта, розетки не смялись и не оторвались;
розовые туфли на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили ножку, Густые
косы белокурых волос держались как свои на маленькой головке. Пуговицы все
три застегнулись, не порвавшись, на высокой перчатке, которая обвила ее
руку, не изменив ее формы. Черная бархатка медальона особенно нежно окружила
шею. Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зеркало на свою шею, Кити
чувствовала, что эта бархатка говорила. Во всем другом могло еще быть
сомненье, но бархатка была прелесть. Кити улыбнулась и здесь на бале,
взглянув на нее в зеркало. В обнаженных плечах и руках Кити чувствовала
холодную мраморность, чувство, которое она особенно любила. Глаза блестели,
и румяные губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности. Не
успела она войти в залу и дойти до тюлево-ленто-кружевно-цветной толпы дам,
ожидавших приглашения танцевать (Кити никогда не стаивала в этой толпе), как
уж ее пригласили на вальс, и пригласил лучший кавалер, главный кавалер по
бальной иерархии, знаменитый дирижер балов, церемониймейстер, женатый,
красивый и статный мужчина Егорушка Корсунский.

(с) Л. Н. Толстой, "Анна Каренина", ч. I, глава XXII.