В Феодосии осень, гора
обезлюдела, брошены дачи,
вот и нам возвращаться пора.
Со двора аромат – не иначе
как ухватистый дед Валентин
полный чан очистительной чачи
перегнал потихоньку один,
и по трубке стекает награда;
он хитер, как Ходжа Насреддин –
говорил, нынче нет винограда,
и выходит фальшивый пророк
из осеннего райского сада
и дает мне на пробу глоток.
В Феодосии осень, отары
повернули на юго-восток,
их ведут молодые татары
к берегам помутневших озер,
а над ними пылают Стожары,
это зимнего неба дозор.
И, вселенной своей тайнозритель
и нисколечко не фантазер,
сквозь очки, словно сельский учитель,
наблюдает явленье Плеяд
мой Вергилий, мой щедрый даритель.
В Феодосии осень, закат
растекается огненной лавой
у подобия адовых врат,
и, увенчан недоброю славой,
из пучины восстал Карадаг
вулканической гидрой стоглавой.
В каждой складке – таинственный знак.
Но единой ландшафтной иконой
лик земли открывается – так
средоточием жизни исконной
были издревле эти холмы.
Или ордами, пешей и конной,
или некими духами тьмы
сметены друг за другом народы.
Вслед за ними уходим и мы.
Ты достойна возвышенной оды,
Феодосия пасмурных дней,
сколько воздуха, сколько свободы!
Я простился тихонечко с ней
там, где мальчик-татарин, подпасок,
выводил к перевалу коней,
где, хозяин и ветра и красок,
среди черных безжизненных скал
галерею трагических масок
Понт Эвксинский вовсю высекал.
Так ответь же, бессонный возница,
что ты здесь, наконец, отыскал?
Помнишь, северных птиц вереница
над простором родимой земли…
Отчего-то все чаще мне снится
Покрова на Нерли.