Родители, даже когда ничем не помогают, закрывают нас собой от смерти. Когда они уходят, ты остаешься с нею один на один, и с тех пор она видит каждый твой шаг, считает твои ошибки. Отца отпевали прямо в крематории. Все стояли со свечами в руках вокруг его гроба. Свеча в маминой руке почти сразу же погасла - мама задрожала, ноги у нее подкосились - она почти упала. Александр Борисович Шустов (приехавший из Москвы на похороны отца) зажег мамину свечу вновь, от своего огня. Его дочь, мою троюродную сестру, тоже зовут Юля. Мама тогда говорила, что на свете останется еще одна Юля Шустова.

Человек умирает, когда чувствует себя лишним, когда не может больше участвовать в жизни близких людей. Смерть – всегда одиночество и расставание. Пока я работал, я помогал родителям. Они расходовали деньги на то, чтобы сохранить свой уклад, каким он был прежде, ничего не менять. Когда я потерял работу, я постепенно перестал их содержать. Нужно было срочно выезжать из страны - они прочли это так, что пора уходить, потому что они больше не нужны. Слова  были бессильны их убедить в обратном: отец умер через три месяца, мама – еще через полгода.

Жизнь и смерть – всегда игра многих факторов, а грань между ними так тонка, что преодолевается почти мгновенно. Увы, обратного пути нет. Смешно слышать примитивные наставления: я долго живу потому, что пью кефир – или вроде того. Однако, продолжительность жизни и ее качество полностью зависят от того, в какой стране живешь. Есть на свете общества, ненавидящие стариков - Россия относится к таковым. Инфаркты и инсульты – болезни поруганной личности – косят пожилых россиян по 2 миллиона в год. К пожилым больным в России не ездит скорая помощь, с неохотой идут врачи. Удел стариков там – лютая смерть в нищете и унижении.

Последние тридцать лет своей жизни отец отработал на холдинге «Ленинец». Это был закрытый военный институт – «шарага». На входе стояла вооруженная охрана в форме. Сотрудников то и дело унижали обысками, выдумывали и другие «секретные» мероприятия. Общий дух подобных режимных учреждений в России состоял в предельном пренебрежительном отношении руководства к своим сотрудникам (исходно, «шараги» создавались в концентрационных лагерях из заключенных – ученых и инженеров). Считалось, что люди должны гордиться тем, что «куют оборону страны» и принимать унижение своего достоинства как должное. В институте делали электронику для ракетных боеголовок - Советскому Союзу не давало покоя высокоточное оружие американцев. Соревнование заключенных со свободными людьми было исходно бессмысленным. С развалом СССР ситуация на предприятии и вовсе стала абсурдной – директором назначили некоего Анцева - сына кого-то из прежних, которому на тот момент только что исполнилось 22 года.

На похоронах отца ко мне подошла его бывшая сотрудница из профсоюзного комитета. Коллеги отца хотели помочь оплатить похороны. Мне это было смешно, но я передал им счета на 12 тысяч рублей - лучше, чем просто выбросить чеки. Через три месяца мне позвонили и попросили подъехать к отцу на работу. Его военный институт - позорная "шарага", цель которой была уничтожить мир - располагался в Коломягах, почти за городом. Я прошел по дорожкам, по которым почти три десятилетия ежедневно ходил отец, перешел, через заброшенную железнодорожную ветку и добрался до проходной. Идти дальше я не мог – на проходной стоял гунн с пистолетом - бухгалтер спускалась ко мне сама. Я увидел копии своих счетов и резолюцию малолетнего директора – исходная сумма была перечеркнута, а сверху надписано – хватит тысячи! В этот миг я вдруг почувствовал, что моими глазами на бумаги смотрит отец. Я даже ощутил, как ему захотелось горько усмехнуться, но у меня, вместо этого, получилась только презрительная ухмылка. Я расписался, получил тысячу рублей и вышел из здания. Проходя мимо нескольких чахлых сосен и березок, я подумал, что мой отец, должно быть, видел их тысячи раз и в зной, и в мороз – они по-прежнему стоят там, у дороги, только отца больше нет.