Мой отец погиб как пенсионер- «подснежник»: отправился проверять, как на даче сошел снег. Повез с собой, в рюкзаке, тяжелую печь для сушки фруктов нового урожая. Урожай ожидался в сентябре - зачем надо было надрываться в апреле?!
11 апреля 2005 года, в понедельник, я сидел около часа дня и сортировал файлы отсканированных фотографий. Вдруг позвонила мама и прокричала в трубку: «Дима, папа умер! Папа умер! Папа умер!» Я не мог опомниться. «Сейчас, сейчас», - бормотал я и не понимал, что теперь делать. Мне все казалось, будто это – ошибка, что сейчас перезвонят, скажут, что он – в больнице. Пусть он - без рук или без ног, но живой. Ведь бывает, когда кладешь паспорт не в тот карман, а потом в панике его ищешь - тревога в конце всегда оказывается ложной. Но теперь все было иначе. Я снял денег и поехал в Лугу. Отец упал на пригорке, где стоял его дом, а когда-то давно – дом его дедушки и бабушки. Пятилетним мальчиком он уходил отсюда с ними от немцев. И вот, вернулся сюда же, чтобы умереть. Он был последним представителем Чониных и Волченковых, кто оставался жить на этом пригорке – остальные давно уже умерли или продали свои дома.
Я с детства помню, как отец наставлял меня, если найду его тело, чтоб не бросал, не обыскав. Слева, во внутреннем кармане брюк должен был лежать бумажник, а в нем – кольцо бабушки Вали. Я прибыл на место уже в сумерках, около восьми вечера. Судя по всему, смерть наступила около 11 часов утра. Отец лежал холодный и влажный, словно отсырел в промозглом апрельском тумане. Он упал слегка боком. Одна сторона лица, казалось, была словно примята, и левый глаз плотно закрыт. Другой был приоткрыт и залит кровью. У него за спиной, в рюкзаке, лежал обогреватель, печь «Пичуга», которая его и придавила, ударила в затылок, не дала вдохнуть, когда он упал. Таким я и видел его впоследствии во сне. Я перевернул его, он был тяжелым, словно налит свинцом. Под ремнем, где было сказано, во внутреннем кармане брюк, я нащупал бумажник. Там было кольцо, о котором говорил отец, и деньги - достаточно много, около четырехсот евро. Их почти хватило на то, чтобы довезти труп до Петербурга.
Я не забуду холодную апрельскую ночь - последнюю, которую я провел в промерзшем всей своей друхэтажной каменной пустотой лужском доме. Дров оставалось всего несколько поленьев, я их почему-то пожалел – вспомнил лица отца и деда – вдруг кому пригодится. Печь я топил оккультными книгами отца. Они все были тонкими, в мягких обложках, бумага была сырой. Книги плохо занимались, но потом печь разогрелась, и дело пошло веселей. Я не имел возможности истопить все книги – их было не меньше тысячи - отец возил их сюда рюкзаками дольше года. Дома их у него оставалось гораздо больше. Жаль, что тепла от книг было немного – уж очень быстро они сгорали. Пришлось разжигать печь четыре раза за ночь.
Чуть свет я вышел во двор – над лесом вставало солнце. В саду и на дорогах снега уже не было, но озеро еще лежало подо льдом. Несколько часов я ждал машину, напряженно вслушиваясь в тишину. Солнце было уже высоко, когда я услышал, наконец, шум двигателя. По звуку я понял, что машина поехала не к нам, а за озеро. Я бросился бежать за ней по тропе, которую помнил с рождения, где столько раз ходил вместе с отцом. Дорога пошла в гору. На косогоре, слева в бору, стояли развалины большого деревянного двухэтажного дома. Сразу после войны его построил из соснового бруса дед моего отца, Александр Павлович Чонин – бежавший из советской ссылки по подложной справке. Машина остановилась прямо у развалин - там, где мой отец играл когда-то после войны в мяч, и водитель принялся гудеть. Я бежал, задыхался, кричал, пытаясь привлечь к себе его внимание. Втроем с кам пришлось, мы с трудом подняли тело в кузов на брезенте, который я тут же купил у соседки, тети Люси – брезент, как впрочем и все остальное имущество бедных людей – большое сокровище. Я увез отца из Жемчужины навсегда, а освещенные солнцем силуэты сосен остались на том же месте - над озером, в лазоревом небе, прекрасны и безучастны. Их высокие кроны шумели над головами пяти поколений нашей семьи, укрывая ее в суровые годы коммунистических репрессий, но теперь все было, безусловно, кончено.