Бог всегда выполняет пожелания буквально, но порой не так, как предполагал просящий. После смерти отца мне осталась дюжина магнитофонных кассет, на которые он надиктовал свои мольбы к Богу. Он слушал их время от времени, пытаясь уверить себя, что стал «солнцеядом» (т.е. питался только светом, словно растение), что он здоров и полон сил. Он просил Бога «отключить органы», которые все время болели.

В последние годы отец стал очень падким до любой лжи. Она притягивала его перспективой дармового благополучия, которое одинаково уверенно обещали отцу все его «учителя», один за другим. Всем им отец верил безоговорочно и буквально – ждал бессмертия и открытия в себе невероятных способностей, до дрожи обижаясь на любую иронию. В конце каждого увлечения отца ждало жестокое разочарование. «Все врут ради денег. Нигде нет правды!» - то и дело писал он в своем дневнике. Но раньше, чем рука его успевала оторваться от бумаги, его сердце уже снова стремилось  обмануться. Он ждал, что исполнение каких-то простых правил раз и навсегда излечило бы его - «Если каждый день съедать по два миндальных орешка, не будет рака. Если пить перекись водорода, разум останется ясным».  Дома над кроватью у него постоянно работал ионизатор воздуха. После перенесенного инфаркта, дышать озоном было ему не просто вредно, а опасно потому, что озон способствует образованию новых тромбов в крови. Однако, от меня он просто отмахивался. Под конец отец поверил, что произнесение вслух или про себя определенных последовательностей цифр (кодов) может вылечить человека и даже помочь ему обрести бессмертие. Он повесил таблицы с цифрами у себя над кроватью, повторяя день и ночь про себя строки цифр и уверяя себя в грядущем успехе. В то время его здоровье непрерывно ухудшалось. К врачам он не ходил и к церкви относился враждебно.

Внуков своих дедушка Юра тоже учил повторять коды. Я ругался, требовал, чтобы он прекратил прививать детям ложное восприятие действительности. Отец негодовал и заявлял, что я необразован и «зашорен». Чем дольше мы жили неподалеку друг от друга, тем меньше общались. Отец все более погружался в мир иллюзий, прочь от жизни. Несколько раз в телефонных разговорах мы приходили к мысли о том, что потом будем жалеть о потерянных возможностях нашего общения. Однако тогда было ясно, что говорить нам друг с другом не о чем. Целый год наши диалоги проходили по одинаковой схеме: отец либо ругал заграницу, патетически вознося Россию, за которой, словно за жертвенной коровой, вот-вот пойдет весь мир, либо со свирепым рычанием проклинал женщин, которых «люто ненавидел». В ответ ему, я напоминал, что он жив только благодаря загранице, благим матом проклинал «кровавую мачеху» - Россию, а относительно женщин замечал отцу, что он - просто импотент. Месяц проходил за месяцем, но ничего не менялось, - кто-то должен был это прервать.

Когда отец умер, я нашел в его бумагах колдовские таблицы. Их составлению отец научился у своего последнего «гуру» - шарлатана Грабового. Уже после смерти отца, этот последний брался всего за $1000 воскресить детей, погибших в результате террористической атаки в Беслане – по дешевке работал, гад. Подобным таблицам учат психологи на своих семинарах. Их цель – сформировать у человека непротиворечивую систему желаний или ценностей. Круг делился на шесть одинаковых секторов, в каждом из которых следовало записать одно свое желание.

Примерно, раз в две недели, отец заносил туда свои просьбы с удивительной непосредственностью, не связывая и не сопоставляя одну с другой - увещевания психологов прошли впустую: «Найти много золота. Не нуждаться в пище. Стать экстрасенсом». Другие три сектора таблицы, как правило, касались меня. «Запретить Диме продавать дачу в Луге. Запретить Диме трогать квартиры. Прошу, чтобы у Димы не получилось уехать за границу, и чтобы он понял, что должен жить в России». Только в феврале 2005 года, в своей последней таблице, отец вдруг написал, что я мог бы ехать, куда считаю нужным.

В первую неделю марта отец увидел во сне комнату деда Славы в нашей квартире на улице Рубинштейна. Свободных стен у нас не было - во всю 4х метровую высоту, стояли книжные шкафы. Тяжелые зеленые занавеси на окнах были задернуты. На полках шкафов - на столе и под столом, на кровати и под ней – повсюду горели стеариновые свечи. Отец испугался, что будет пожар, и начал их гасить. А свечи – всюду; их было очень много. Отец опустился на четвереньки, пополз под столом, оттуда – под кровать. Но, то ли свечей было слишком много, то ли пространство под кроватью вдруг раздвинулось и превратилось в бесконечный плохо освещенный коридор, заставленный горящими свечами - он полз и полз, пока наконец совсем не выбился из сил. Я понимаю, откуда взялся этот образ – множество свечей в темной дедовой комнате. Когда разрушалась советская империя, зимой мы неделями сидели в Ленинграде без света, а порой и без тепла - тяжелые занавеси тогда закрывали, чтобы от окна не тянуло холодом. В такие дни соседи ходили со свечами в руках по длинному коммунальному коридору и бормотали себе под нос при встрече: «Хуже, чем в блокаду!» Я смотрел сквозь заиндевелые окна на залитые лунным светом заснеженные вершины соседних крыш – наш дом был выше остальных - старые печные трубы, словно идолища страшных языческих кладбищ.

Через неделю, в середине марта, отец увидал во сне деда Сергея, который вдруг сказал невпопад: «Дурак сын!». Никаких подробностей (и нужных знаков препинания) отец в своем дневнике не оставил. Последняя запись, сделанная отцом в дневнике в день смерти, в четыре часа утра, перед отъездом в Лугу. «Темно, холодно и сыро. Я ухожу».