ГИБЕЛЬ БОГОВ 

Я вернулся в Петербург под новый, 2004, год. Для моих родителей мое возвращение стало вестью о смерти. У меня не было работы, я тщетно ждал известий из Мексики, где мне посулили профессорство. Родители очень переживали за меня. С моего приезда отец начал вести дневник, он чувствовал приближение конца, хотя ждал его совсем с другой стороны. «Мое сердце – дело десятое», - писал он. Ему казалось, что он умирает от рака, который, как он верил, был как-то связан с мучавшей отца с начала 80-х годов паховой грыжей. Органы живота очень сильно болели. Операцию по удалению грыжи он не делал - все тридцать лет боялся, что врачи найдут у него раковую опухоль и заставят оперироваться. Он тяжело пережил гибель своей матери, и лицемерие  советских врачей - как и многие миллионы советских "образованцев", занимался самолечением и надеялся только на себя.

Цитировать здесь записи отца я не считаю нужным – это был дневник обиды и боли человека, существование которого в его стране подошло к своему логическому концу. Как ни странно, его очень удручало рождение третьего внука. Многодетность он считал синонимом нищеты. Он жил в России, и потому считал рождение двух и более детей унизительным для человека признаком его неспособности контролировать себя – вот так действует на человека национальное бессознательное, ориентированное на вымирание. Он был неприятно поражен тем, что я дал сыну немецкое имя. Какое-то время, он связывал это с немецким именем моей тещи (происки тещи).  Отцу также было очевидно, что я не смогу уделять им (родителям) такое же внимание как прежде – в этом он был совершенно прав.

Смерть отца оказалась мгновенной, но из жизни он уходил мучительно долго, больше десяти лет. Отец крайне болезненно воспринимал понижение своего статуса на работе. По профессии он был электронщиком, конструировал схемы и налаживал их вручную, впаивая в нужные места электронные емкости и сопротивления - производство, бесконечно отставшее от любых мировых аналогов. К концу его карьеры в России, наконец, появились компьютеры, и все процессы создания и отладки сложных электронных схем стали проводиться быстрее и дешевле при помощи компьютерного моделирования. В новые условия работы отец не вписывался. Он сам это осознавал и очень страдал. Самое трудное для него в такой ситуации было спокойно отойти в тень - чтобы  не стать смешным, а затем и жалким.

Формально, будучи пенсионерами, мои родители долго продолжали ходить на работу, получая незначительную государственную  пенсию и столь же незначительную зарплату одновременно. Так поступали все их сверстники, поскольку это было единственной возможностью свести концы с концами. Однако на предприятиях терпеть стариков были не расположены, всячески указывая работающим пенсионерам на их физическую и профессиональную несостоятельность. В результате, последние годы работы (и жизни) превратились для моих родителей в сплошной кошмар унижений и осознания собственной неполноценности. В такой ситуации было бы разумно вовремя отступить и бросить ходить на работу, но родители правильно чувствовали, что это станет для них концом.

Дело было не только в тех копеечных подачках, которые бросали им из жалости и по старой памяти в их институтах, созданных по подобию сталинских тюремных шараг, а в потере ощущения своей полезности кому бы то ни было. Мои деды, Сергей и Вячеслав, жили относительно долго, возможно, потому, что отец каждый день напоминал обоим, что они нужны, хотя бы потому, что у них были большие пенсии, а еще, что у них был внук, которого они должны были помогать воспитывать.  Я не говорил такого своим родителям – деньги их были мне не нужны, а внуков Люда им не доверяла. Впрочем, вскоре, они уже и не могли нянчиться с внуками. Мой отказ наследовать родительскому образу жизни вызывал у них страх умереть в мое отсутствие. Образ одиноких стариков, умерших за железной дверью и забытых собственным сыном, постоянно присутствовал на страницах отцовского дневника. Отец горько сокрушался, что я хотел «убежать»  и не мог «понять, что жить нужно в России – иначе некому будет следить за лужской дачей и квартирами в Петербурге». Страх от неизбежности перемен перемен съедал его изнутри. Наш лужский дом после смерти деда Сергея все более разваливался – в нем надо было жить, чтобы поддерживать его и усадьбу в удовлетворительном состоянии. Отец не мог этого делать. Во-первых, ему нельзя было оставить маму одну на долгий срок, а, во-вторых, у отца с некоторых пор перестало получаться жить одному - он прекращал заправлять за собой кровать и начинал питался лишь хлебом с майонезом или с шоколадной пастой, пока его не скручивал жестокий приступ гастрита.

Мои родители в течение всей жизни получали меньше денег, чем их родители на пенсии. Всю жизнь они прожили в квартирах у своих родителей и не сумели стать до конца самостоятельными. Все в семье решалось дедушками и бабушками - квартиры, строительство дачи в Луге – все шло по воле дедушек и бабушек. Папа и мама ничего не приобретали сами - только сохраняли то, что перешло им по наследству. Символично, что и легли они – каждый у своих родителей. В 1993 году мне стоило больших усилий уговорить родителей переселиться из двух комнат коммунальной квартиры в центре, на улице Рубинштейна  - в новую трехкомнатную квартиру на проспекте Ударников. Уговоры шли больше года. Молодые люди, организовавшие расселение старой коммуналки, оказались терпеливы и уступчивы. Но родители не могли понять, как можно покинуть старые комнаты. Их очень смущало то обстоятельство, что стоимость всей коммунальной квартиры в центре города была куда выше, чем новая трехкомнатная отдельная квартира в новом районе. Им казалось, что их обманывают – дают меньше, чем забирают. Родителям принадлежали только две комнаты в коммунальной квартире, где жили пять семей!

К своей новой квартире они так и не привыкли. За тринадцать последующих лет отец не вбил в стену ни одного гвоздя, не прибил плинтусы, оставленные в квартире рабочими, делавшими ремонт, не клеил обоев и ни разу не касался потолка. Мама даже не разбирала коробки, в которых лежали упакованные для переезда старые вещи из квартиры на Рубинштейна. Они так и стояли островами мусора в середине ее комнаты, на шкафах и в кладовке - до самого ее конца. Когда я вскрыл их под крики мамы, уже после смерти отца, в них оказались стопки штопаных трусов, множество старых туфель без каблуков, немытые баночки, в которых родители носили с собой на работу еду - коробки никто не вскрывал с самого переезда. Много лет я просил родителей разобрать вещи и навести порядок. Я грозил им, что после их конца придется нанимать рабочих, чтобы вынести весь хлам на помойку. Они обижались, но так, в конце концов, и получилось – два туркмена носили мусор целый день, а потом я – еще несколько недель.

За годы хранения все родительские «богатства» пришли в полную негодность: пуговицы расслоились, нитки сгнили, одежду проела моль. Одежда нищих советских инженеров была плохо сшита и до неприличия выношена – ее не имело смысла хранить, но за каждую вещь приходилось бороться. Выбрасывая вещь за вещью, я словно наносил удар их памяим. Мама плакала в своей комнате, вопрошала в воздух: «За что?!»  и молилась Богу, слезно повторяя лишь одно слово: «Спаси!»