[350x467]О Царском селе писали самыенеобходимые и самые духовные люди нашей культуры, поэтому мне так сложно писать что бы то ни было об этом и моем излюбленном месте. Однако же, я осмелюсь попытаться вырисовать свое Царское село. Царское село 21 века глазами человека взрощенного на культуре и взглядах века 19 и его рубежа с 20ым.

Вновь благодаря Ритиному мужу, вдохновенному фотографу, любителю подводного мира и просто очень хорошему человеку - Косте, я, начав день с подъема в 6 утра, уже в начале восьмого была в еще невинно-непорочном, не запыленным жадно-поверхностными туристами Царском селе. По дороге видела, как сквозь дрему, в рассвете нежилась Нева, спросонья, безмолвно виднелся Смольный, за ним более величаво-умиротворенно просыпалась Лавра, проскакивал Большеохтинский мост, а лишь затем мы въехали на новостальной Вантовый. Время от времени открывая сонные глаза, видела необходимо-обеспечивающие кубы заводских и магазинных махин. Но вот уже буднично-песочной охрой предстали Египетские ворота - через несколько минут я уже была одна в ставшем родным Царском селе. Как и год назад я начала свое паломничество с поклона памятнику Поэту, полюбовалась еще негвалтно-пустыми сувенирными ларьками и вошла в парк.

Вновь жители города Пушкин с сумками или портфелями в руках торопливо ускользают на работу, давно не спят садовники и рабочие парка. А перед глазами в это раннее, столь желанно, но недолговечно прохладное утро предстает осенненно-верный Екатериненский дворец а-ля светотеневой Бенуа. Те же самые резкие перепады уже расцветшего света и ночно-черной тени; холодно-молчаливые скульптуры, авангардно-геометрические кусты и головоломочные лабиринты на газоне. Время от времени в эту символистски-таинственную акварель то тут, то там вплывает неподвижная гладь воды. В этот раз, с заряженным фотоаппаратом, я вдоволь нафотографировала и дворец, и парк, пытаясь передать, вкропить что-то свое, но неизбежно выливаясь в бенуа-акврельность.

Прошла до все такого же чистенько аккуратного, казалось бы до слез нетаинственного Грота, если бы не скульптурные лица мальчиков без зрачков; потом поднялась к Верхней галерее. Насладилась переливами света на решетке, вновь обеспокоенно рассматривала женскую скульптуру с такой неестественно маленькой головой. Зайдя за здание с правой стороны, сквозь решетку смогла ухватить атмосферы книжной античности в виде белоснежных скульптур, видимо готовящихся занять место в здании и потому пока скрытых от зрителя мягко-резкой чернотой тени. С трудом удержала себя от прохождения все того же, привычного маршрута; нарочно забрала посильнее вправо. Не пожалела, увидев и беседку с цепкими косичками вьюнка и трепетно-испуганно вспархивающими птичками, обелиск, заброшенную китайскую беседку, а еще целое поле скошенной, пряной травы, на первый взгляд лишенное каких бы то ни было историчных достопримечательностей, но историчное уже само в себе.

Потом же была одна из самых памятных человеческих встреч поездки - бабушка Тира. На этот раз инициатором была я. Уже собираясь возвращаться, но задержавшись на маленьком, пузатом мостике, я увидела бабушку, которая кормила уточек, близко подойдя к сыро-болотистому бережку. Столько красоты, неожиданно открывшейся гармонии было в ней, столько необъятной доброты, прекрасной в своем незнании, что я почувствовала, что обожаю ее за то, что она этим утром привычно кормит уточек и что я должна непременно подойти, заговорить, также молитвенно-искренне кормить уточек вместе с ней. И я подошла. Она, как и большинство людей ее возраста, была поучительно-снисходительно разговорчива. Предложила мне покормить вместе с ней уточек, рассказала историю спасения улегшейся рядом дворняжки Барсика, звала кормить местных белочек и синичек. Себя же велела величать бабушкой Тирой, ловко хромая, проговорилась, что ей 80 лет, 30 из которых она живет здесь. Мы просто болтали, уходя делали вид, что может еще встретимся, сами понимая, что нет. Одно правда для меня - только наглядная убежденность в существовании таких вот людей, вселяет в меня действенное желание жить, видеть и любить.

В утреннем Царском я всегда начинаю верить в путешествия во времени. Сначала древне-святая бабушка Тира, потом полные, дородные, купечески-достойные работницы, проходя мимо и ропща на примятые цветы, зычно-безбоязннено рассуждали: "Раньше вон все бы на лошадках, аккуратненько, степенно, а теперь - Камаз". Мимо прошел матросик, в которого так бы и хотелось вихрево-беспечно влюбиться, если бы не чинно-назидательный бой часов Чесменской башни. Я присела, отдыхая от вдумчивых фотокадров и исторически-фантазийных встреч на белоснежной, усердно выркашенной лавочке. Доедала черство-волглый черный хлеб бабушки Тиры, вкуснее которого тогда казалось не было ни одного пироженного в мире, и рассуждала, чем мне так нравится здесь, именно этим нетуристическим утром? И я поняла - мне в принципе нравиться участвовать. Не смотреть, запоминать, впитывать, хапать, как происходит это во всех туристических местах, а участвовать, самой ощущать себя частью той историчности, что привыкли подносить раздробленной в ступочке. Здесь я гуляла по тем же дорожкам, что Ахматова, лицеисты, много кто еще, неторопливо размышляла о жизни, поэзии, искусстве, красоте; кормила потомков, быть может, тех же уточек, которых кормили гении Царского до меня. Несомненно, это высшая награда путешествия какого бы то ни было, когда оно связано с именами, событиями, культурой, эпохой. Разве не за эту же возможность личного участия я и люблю музеи-картинные галереи, где можно общаться с работой искусства, забывая об окружающем, времени, эпохе, но будучи связанной с ними, отталкиваться от них. Так я думала, забирая с собой в качестве сувенира запахи царскосельского сена, цветов и шиповника.

На этот раз благоразумно и покорно сначала направилась в сам Екатериненский, подойдя за полчаса; но даже несмотря на эту меру, вынуждена была присоединиться к уже заспираливающеся очереди. Маршрут у меня был другой, 2, отличающийся от стандартного всего на 4 зала, но с непременным заглядыванием в янтарную. Уже в очереди познакомилась в двумя москвичами - мужем и женой, из которых жена сама рисует академически вымуштрованные рисунки и приходится дочкой какому-то, по ее утверждению, значительному художнику своего времени. Очень милая женщина, если бы не ее схоластическая неприязнь ко всему нестандартно-нащупанному, создающему другую реальность и в частности к Филонову.

Две первые антикамеры, задорно-румяненькие от только что законченных реставрационных работ, сохранили пару нетронутых ангелочков, самых милых, кажущихся чумазо-непослушными на фоне своих приторно-позолоченных товарищей. А дальше привычное великолепие, нехлебосольная роскошь, наполненная туристами в незабудково-голубых бахилах, словно выведенных на прогулку в замкнутость тюремного дворика. Самая большая историчность залов, на мой взгляд, осталась в его зеркалах, томно-театрально глядя в которые, воображаешь себе вычурную бальную кутерьму. Прелесть янтарной комнаты мне пока так и не открылась, кроме сознания того, что сотворенное в ней дорого, мастерски-уникально и трудоемко. Выгулка закончена, неспешно, под звуки скрипки местного музыканта и звон монет ему в заслугу, покинула Екатериненский парк до следующего паломничества.

К счастью, на этот раз никаких табличек "Учет", отдающих бюрократизмом, на дверях моего душевно-родного лицея не оказалось. Лицей неизменно, по-домашнему мил и не изменчив. Здесь все так же надо одевать неловкие тапочки вместо опошленно банальных бахил, здесь экскурсию вела та же самая экскурсовод, и даже текст экскурсии на третий раз звучал знакомо до такой степени, что некоторые фразы и даже эпизоды я могла чуть ли не слово в слово вспомнить синхронно с гидом! В лицее всё то же, и это вдохновляет. Как бы мне боялось и не хотелось, чтобы лицей функционировал и поныне, превращенный искажениями нашей эпохи в блатное заведение для платиновых детей. На своем месте библиотека, к которой я мечтала бы прикоснуться, на месте и по-школьному близкие рукописи и шаржи ребят, такие непринужденно-нагловато живые и хваткие рисунки Пушкина (пусть у него и была невысокая оценка по рисованию), на месте, конечно же, самое условно-интересное во все времена - лист с оценками учащихся. На верхнем этаже так же по-спартански свежо, нетронутой стоит пушкинская кровать. Я как всегда тщеславно, но безобидно фантазирую, представляя себя среди лицеистов, среди духа той виртуозной преданности, идеализированного благородства, изящества, неоспоримой талантливости. Учиться в подобном заведении, в подобную эпоху, с подобными людьми было бы моей неисполнимой мечтой. Единственное в чем я могу и в наши дни походить на неправдоподобно верных лицеистов - своим упрямо-осознанным желанием трудиться всю жизнь на благо своего государства, не важно, что оно уже не такое, каким было двести лет назад.

Перед уходом по традиции заглянула в книжную лавку музея, ушла не без очередной книжки по пушкинистике. Зашла в лицейскую церковь, под шум реставрационных работ неумелой рукой поставила две свечки перед покрытой строительной пылью иконой Богоматери. Не торопливо, по-дворянски бездельно прогулялась через Алксандровский парк к модерновски мне дорогому Александровскому дворцу. Пыталась удачно снять это классицистически-внушительно раскинувшееся здание, выхватывая детали, осыпающуюся желтую краску стен, истоптанные ступени лестницы - но ничего передающего так и не вышло. Надев бахилы все того же незабудково-росистого, голубого цвета, я дожидалась экскурсовода, надеясь, что на это раз, не в пример предыдущим, мне повезет.

В модерновском духе Мельцера никаких перемен. Такое же гнетущее впечатление производят стены чересчур напористо-тесно завешанные иконами; так же не по-врубелевски нежен лиловый абажур у кресла Марии Александровны. Стулья словно сделаны из одной, неустающе извивающейся линии, теплотой веет от каминных решеток с невиданными цветами, перед одной из которых стоит не по годам сладкая моя мечта - кресло-качалка со все теми же извилистым завитушками. Кабинет царя так же солидно тяжел благодаря деревянной, статной отделке. Как жаль, что многие вещи интерьеров потеряны, не восстановлены, отстаивая прелесть комнат лишь черно-сизыми фотографиями растянутыми вместо обой на задней стенке каждой залы. Впрочем, тем притягательнее и ценнее в силу своего одиночества становятся малейшие предметы комнат. Как всегда быстро закончилась экскурсия, как-то таинственно быстро выпроваживают тебя, если захочешь еще подольше один побродить по залам, в которых уж наверняка, забыто и затерянно не мало тайн и исторически-личных деталей.

У местного старожилы, на корточках курившего на ступеньках Александровского, расспросила, где останавливается маршрутка в Питер и далеко ли тут Федоровский городок. Несмотря на усталость, решила расширить программу моего Царского села: 3 раза в Екатериненском, 3 раза в Лицее и все 4 раза в Александровском. Федоровский городок поразил меня своей заброшенностью, ненужностью и сказочной, рисованной, узорной псевдо-русскостью. Это уже сейчас я прочитала, что он был построен на рубеже веков для увеличившейся охраны самодержца, но уже тогда я почувствовала рубежность веков постройки с шатровой башенкой и причудливыми узорами. Через щель закрытых ворот видны лениво-будничные восстановительные работы, крылечки же расписаны местной тусовкой и замусорены пивными банками. Вот такой культурный декор всего в нескольких шагах от выскобленного Екатериненского.

Также в этот раз, уходя, я погуляла собственно по буднично-жилому, как-то неожиданно пошло-провинциальному городу Пушкину. Нюх или же интуиция вывели меня к еще живущему здесь комиссионному магазину, где среди совсем небольшой коллекции книг были выисканы все самые стоящие, несмотря на перспективу нести такую тяжесть по Питеру и музеям. Среди десятирублевых книг оказался даже Теодор Шторм со своими новеллами! Быстро убегая, словно боясь, что продавщица опомнится, постыдится за бесценок отдавать такие труды всевозможных душ и умов, правым глазом заметила салон красоты с названием Элис (так всегда звала меня милая, родная Регина). Пыльный, обшарпанный Гостиный двор местного покроя и обещанная местными жителями маршрутная остановка на углу, без единого на то указателя. Наконец, усевшись в маршрутку и жадно рассмотрев эти свои первые питерские книжные трофеи, покидала Царское село сквозь все ту же дрему, только на этот раз впечатленной усталости и выпачканного зноя.

Доехала в метро до Горьковской, мимо голубоглазой, в пестром платьице синагоги скорее к еще не закрывшемуся музею политической истории, который находится в особняке Кшесинской. Огибаю развалившуюся при входе группу полных мужчин в вылизанно-чистых костюмах и с очень неприятным смехо-хохотом, скорее покупаю билет. Все вокруг благосклонно торопит: помогает положить в камеру хранения мои книжки морщинистая, простоватая, но заботливая гардеробщица, ловко отрывает билет смотрительница, четко и толково советующая, с каких самых интересных залов стоит начать. Музей очень модный, свеженький, бесспорно качественный, очень похож на любимый мною музей современной истории России в Москве. Здесь каждый зал - кладовая; каждая листовка, каждая журналистская акварель хранят за собой помыслы и судьбы. Впечатление от спешки вышло довольно сумбурным: аксюморонное "Фабрика имени Халтурина", работа Сталина "О языкознании" (неужели он и тут все знал и ведал!), афиша выставки мирискусников, многочисленные лихорадочно пожелтевшие газетные статьи - все это на фоне песен и музыки из советских кинофильмов. Но вот уже начинают гасить в залах свет, намекая на желательность освободить помещения. Возвращаюсь к меня только ждущей гардеробщице и прощаюсь до следующего, более проникновенного посещения музея.

По улице Куйбышева, спасаясь вечными переходами на теневую сторону, через мост и по набережной, теперь уже под ехидно-торжествующим солнцем. На каменной скамейке, забравшись так, чтобы можно было бесстрашно свесить над Невой ноги, я наслаждалась ею, одной из причин моей влюбленности в Петербург: она вся по-петровски грозно и властно синеет, переливается на солнце. Позади широкая улица с шумно-пробочными нескончаемыми машинами, впереди тихая, словно отодвинутая Нева. Очень красиво и контрастно. Мне тогда еще подумалось, что питерчане, должно быть, в тайне гордятся даже и наводнениями-неприятностями, которые приносит им Нева.

Потеряв удерживавшую весь день ниточку времени - рано ли, поздно ли, - отправилась дальше, в сторону дома, к Финляндскому вокзалу с его фонтанами. Там я еще немного посидела, неохотно расставаясь с водой. Со мной заговорила провинциального вида и манер девушка, у которой погиб муж, которая живет в пригороде, но приходит постоянно на то место, где они сиживали вместе. Она с тайным торжеством упивалась моей влюбленной расположенностью к Питеру, ее городу, а я думала, как много драм свершалось за 300 с лишком лет в этом, как впрочем и в других, городе.

Легла я в тот день не ранее обычного, как хотелось бы. Со сладостью собственника рассматривала свои фотографии из Царского села, которые на этот раз каждая по себе и все вместе отразили почти во всех тончайших нюансах, теневые переходы, запахи и изгибы моего Царского. Решившись и завтрашний день начать раннеутровым походом по маршруту Аквамарин, я не просыпаясь и без снов провела уже вторую питерскую ночь.
[533x400]