[350x467]

В Русском музее в этот приезд я побывала уже ставшие традиционными два раза: первый осмотр - все до корпуса Бенуа, второй - корпус Бенуа, плюс его временные выставки. Как и всегда, многие уже известные работы, спустя год систематических и случайных знаний, догадок, размышлений смотрелись не лучше-не хуже, но по-новому. Еще более прекрасно и значительно взирали на меня такие разные образы с портретов наших мастеров 18 века, которыми я так прониклась в этом году, когда писала свое вступительное сочинение в Суриковский. Долго сидела у брюлловской "Последний день Помпеи": не только потому, что уже безнадежно устали ноги, но и потому, что фантазировала, какой бы должны была быть она, картина "Последний день Помпеи" наших дней, чтобы когда сняли покрывало все ахнули, чтобы художника баловали, подбрасывали на руках, боготворили, как это было с Брюлловым? Или именно в области живописи такой картины уже не стоит ждать? Портреты Ге мне так до сих пор и не нравятся, а вот "Тайная вечеря" прекрасна своим умным, человечным, не столько пророческим, сколько разумным и догадывающимся лицом Христа, его красивыми руками; а "Петр с царевичем": контраст силы и немощи, величайшая молчаливая трагедия, изображенная на полотне! Та девушка у окна Чистякова все так же висит у окна зала и уж так она хороша и красива, что вспоминается все читанное про мастерство рисунка этого художника и педагога. Саврасов, я бы сказала, необычайно музыкален, хотя я и не совсем знаю, что именно значит быть музыкальным. Не первый раз обратил на себя внимание Соломаткин с его вечно стоящими с раскрытыми ртами приземистыми человечками - что-то абсурдно-смешное и тревожное, даже пророческое. Картиной, открытой совершенно заново стала "Христос и грешница" в зале Поленова с многочисленными эскизами и замечательными пейзажными, пустынными зарисовками. Конечно, на мое восприятие и последовательную восторженность повлияло посещение усадьбы Поленово этим летом. Но и сама по себе картина такая думающая и качественная и очень красивая. В зале, где когда-то еще висел Врубель и можно было посмотреть на его лучшего из всех "Богатыря", теперь висит Нестеров - в основном холодный, зимний, а в книжечке священника у него заметила такую трогательную деталь как закладка из пушистой еловой веточки. А далее понеслось: Сомов, Бакст, Серов, Борисов-Мусатов, Врубель - почему мне всегда невыносимо сложно говорить верно и хорошо именно о самом любимом!

А для Русского музея у меня всегда будет припасено место номер два в моем душевном музейном рейтинге, где полноправно властвует Третьяковка. Я так и не полюбила эти большие, запутанные помещения и ларьки с книгами и открытками прямо посреди залов Рериха, Сурикова, но коллекция-то хороша! Да, были еще две выставки-открытия по творчеству Суетина и Веры Еромолаевой, очень хорошо подготовленные, преданные, восстанавливающие справедливость, просвещающие, обращающие внимание, но все же немного несвоевременные, запоздавшие, а потому не столь влиятельные и мало и вяло посещаемые.

Вслед за Русским музеем я в этом году сознательно по-второму разу прошлась по всем его филиалам. Избавиться от мистической неуютности Инженерного замка так и не удалось. Там была выставка фарфора, по которой я прошла непозволительно зевая, так до сих пор не научившись ценить и понимать это декоративное искусство. Но там, как и всегда, были открыты залы живописи "Иностранные художники в России", где мне так нравится их нескрываемая преданность и лесть, интерес к уже достаточно объевропеевшейся, но все равно экзотичной России. В этом году, когда официально реставрация считается завершенной, были открыты залы-интерьеры: пустые, вычищенные, ухоженные. Они похожи на предыдущие, но запомнились и отдельной своей какой-то органичностью. В одной из нижних комнат посмотрела интересный фильм про дворец и реставрационные работы: скорее всего нам свойственно предпочитать именно реставрацию модной в Европе консервации потому, что слишком свежи и многочисленные были разрушения и искажения, особенно революционных и военных лет. А за этой небольшой, коробочной, бесхарактерной комнаткой с огромным модно-экранным телевизором, еще восстановлен зал с скульптурами, где в окно видно боковое крыльцо, на котором стояла красиво-бежевая невеста с женихом и ставший неотъемлемым свидетелем счастья новобрачных дорого-оплачиваемый фотограф. Во дворике дворца в разброд стояли скульптуры разнообразных, не всегда понятных форм и линий Сергея Борисова. Но еще более странен и непонятен для меня оставался памятник тронновосседающему Павлу в до колен доходящих сапогах и на фоне ажурности дубовых листьев - памятник то ли юродивому, то ли одержимому, но продуктивному государю.

В поисках новых мест и музеев, я никогда не отказываю себе в роскоши воспоминательно наполненных возвращений в уже виденные - а иногда и не один раз - места. Так, церковь святого Пантелеймона на улице Пестеля, когда перейдешь по 1-ому Инженерному мосту, еще не освободилась полностью от лесов, которые остались однако же только внутри, в то время как внешнее убранство этой стройной и довольно геометричной церкви свеже выкрашено в красно-белом сочетании. Внутри, как и год назад, немало народу, разбредшегося по, казалось бы, небольшому помещению церкви, так сильно-свеже пахнущей ладаном, что у меня заслезились глаза. По Соляному переулку я направилась к в прошлом году закрытому Музею обороны Ленинграда. А в переулке стоят те самые столбы с приторно очаровательными ангелочками-путти, настолько обращающими на себя внимание, что, проходившие мимо две женщины с тяжело висящим сумками с покупками, едва ли не в один голос сказали друг другу: "Посмотри, как хороши!" По музею ходить можно долго, он просторный и насыщенный, при том пустой и с неразговорчивыми, но очень подходящими, ленинградскими смотрительницами. Ну а содержимое музея - есть вещи, о которых я так и не научилась говорить, более того, сомневаясь, что о них вообще можно говорить. Очень жизнелюбивой, здоровой картиной представлялась огромная детская площадка перед музеем Блокады, где я довольно долго сидела на скамеечке, любуясь, как двое мальчишек играли в футбол на зарешетченном поле. От щедрости и идилличности этого послеобеденного, нетуристического Петербурга, я решила бросить крошки оставшегося у меня хлеба многочисленным голубям, обитателям этой детской площадки, но на эти несколько кусочков белого хлеба налетела такая тьма голубей, что мне было смешно и жутковато, и я сочла разумным сделать вид, что мне пора дальше в путь.

Продолжая исполнять план литературного Петербурга, я нашла музей Некрасова на Литейном. Там хорошо, там русский 19 век, там забываешь, что в советские годы здесь были коммуналки и вся почти мебель не подлинная, а чудится, что так все и осталось стоять с тех времен и хранить память. Более того, кажется даже, что скоро придет хозяин, что это только на время здесь все затихло, но далеко за полночь будут продолжаться разговоры, споры, приниматься решения, строиться планы, писаться статьи и стихи. Здесь пренепременно надо завязывать поверх ботинок музейные тапочки и можно заслушаться начитанных смотрительниц, наслаждаясь одиночеством, потому как подобные музеи высокопосещаемы только в учебный сезон школьными группами. У меня не было привычного желания рассматривать все бумажки, мелочи, настолько меня привлекала интерьерная целостность, поток читанных воспоминаний и, не стесняясь смотрительниц, я долго простаивала в каждой из этих просторных комнат. Особенно из мебели мне приглянулась конторка, за которой любил работать Некрасов - для моей нервозной непоседливости и потребности ходить или в крайнем случае стоять, это было бы идеальной заменой письменного стола, так что я даже начала выдумывать, как бы такую смастерить. Забавное, заинтересованное чувство вызвала спальня, где можно было поиграть в всеми нами когда-то в детстве любимую игру на нахождение отличий: в комнате стоит (правда так и не поняла то ли авторское повторение, то ли копия) портрет Некрасова кисти Крамского, где уже больной поэт изображен в белой рубашке на кровати, а в углу комнаты с точностью до чашечки, недавно подаренной фарфоровым заводом, воссоздан интерьер. А подойдя к окну, можно увидеть тот самый дом, в котором находилось какое-то государственное учреждение, у которого ожидали мужики-просители, то самое которое заставило Некрасова написать "Размышления у парадного подъезда". И как бы я не относилась к поэзии Некарсова, я очень люблю этого человека, за его организаторскую, издательскую деятельность, за его заботу, преданность, честность, самостоятельность, за то что он был одним из тех, кто создавал ту самую, мою родную, меня воспитавшую культуру 19 века.

Удачно близко находится музей Ахматовой в Фонтанном доме. Да, я была там, но разве я могла отказать себе в удовольствии еще раз посидеть в том светлом, бесшумном скверике и посмотреть на куклы замечательной работы, сделанные Ольгой Судейкиной, подругой Ахматовой. И в этот раз мне повезло попасть на экскурсию, но как разнилась манера этой юной, явно неопытной девушки от той пожилой, бойко-уверенной, чуть ли не пропагандирующей женщины, что вела меня с группой по музею в прошлый раз. Эта же читала явно заученный, хороший текст, иногда сбиваясь, тогда прикрывая мучительно глаза и, находя потерянную фразу, продолжала вновь. Снова вся группа уютно-радостно садилась вокруг стола, рассматривая альбом с фотографиями семьи и фоном слушала красиво-поставленный, немного тревожно-завывающий голос экскурсовода. На месте и куклы, и зеркало Судейкиной -этой удивительной женщины, столь необходимой в этой эпохе. Мне небезынтересно было взглянуть на фотографию скамьи, на которой Гумилев признавался Ахматовой в любви, а камин снова напоминал о том, как она сжигала документы, как она начинала разговор к редким заходившим к ней друзьям: "Какая же сегодня ранняя осень", а сама протягивала исписанные листы, чтобы сидевшая напротив подруга запомнила, унесла в своей памяти те выстраданные строчки, а потом и эти листы сгорали в к тому привычному камине. Когда мы все благодарили нашу девушку за экскурсию, одна женщина по-доброму сказала: "Вы очень хорошо знаете материал, у вас замечательно поставленный голос. Было очень интересно. Но знаете, хотелось бы побольше личного, побольше Ахматовой, не только как поэта, но и как женщины". Смущенная девушка закусила губу - больше от растерянности, чем от обиды. Мне было бы интересно послушать ее же в мой через год, следующий приезд.

Когда в мои питерские вечера я читала и перечитывала мой сборник поэзии серебряного века, я призналась себе, что я не люблю Ахматову. И это несмотря на то, что я так много знала, учила, вспоминала ее стихов, недоумевала, пыталась понять, осознать ее жизнь, ее значение, ее величину. Она нужная, она настоящая, у меня к ней очень дружеское отношение, она мне нужна, но я не люблю ее, хотя очень часто повторяю прекрасное: "Я на правую руку одела перчатку с левой руки". А еще я поняла, что согласна с Блоком, который, краснея, когда на вечере в Башне Иванова Ахматова впервые читала свои стихи, а он должен был судить, сказал: "Вы читаете стихи как будто перед мужчиной, а надо - будто перед Богом".

В музей в Фонтанном доме я вернулась еще раз, так как уходя увидела объявление о вечере поэзии во вторник, 12 августа, немецко-русского объединения Аспай. Рита Фрай, Мартин Хюттель, Николай Кононов, Лев Рубинштейн: немцы были оригинальнее, смешивая звуки, языки, отказываясь от смысла, выбирая только ритм, звукопись и прыгучую манеру чтения. Наши же мне показались очень искренне милы, несмотря на чрезмерную авангардность. Интересно, что на вопросы никто из наших двух поэтов отвечать не захотел, что в последнее время стало привычным делом, как я заметила, тем более, если потом ожидает обильный фуршет. Мне удалось побеседовать по-немецки с Ритой Фрай и спросить у Рубинштейна, приедт ли он и на следующий год в Лондон на книжную ярмарку.

Потом я еще незапланированно увидела памятник Ахматовой, поставленный не так давно на Шпалерной улице, напротив тюремного здания Крестов. Мне очень понравился образ, созданный скульптором, который превратил поэта в тоненькую, слабую, может быть, чрезмерно изящно-элегантную женщину, взгляд которой теперь обречен ежедневно смотреть, страдать, но напоминать. Я думаю, она бы согласилась на эту вечную муку.

Наконец-то я посетила музей Достоевского, где было очень многолюдно, а потому небольшое помещение казалось еще меньше. Удивительно, что этот человек любил сладости и работал ночью, часов до пяти утра. Очень немногословная, но дающая общее представление, восстановленная обстановка мне понравилась, показалась даже уютной, если бы не вспоминалась московская квартира, где все было пронизано детскостью, первыми учениями и уютом. Я спросила в музее про экскурсии "Петербург Достоевского", но там нужно быть обязательно с какой-то группой, так что разыскивала я разнообразные угловые квартиры самого писателя, безликий желтый дом, где жила Сонечка и Свидригайлов своими собственными силами благодаря заранее вычитанным адресам.

Приехав в Петербург уже в пятый раз я, несомненно, в первую очередь искала новых площадей, соборов, дворцов, фасадов, парков и людей, но в моих ежедневных (за исключением всего лишь одного раза) вечерних прогулках была прелесть будничной повторяемости, едва ли не монотонности и безфантазийности, смешанной, однако, с новыми картинами на небе, особыми оттенками Невы, отличными платьями невест, мелодиями и зазывающими голосами с корабликов, неповторимостью лиц. Я выходила в восемь вечера, шла вдоль о. Новая Голландия, через мостик по Пряжке до квартиры Блока, потом обратно по другой стороне, где спрятанная стоит маленькая трехзвездночная, но такая уютная избушка-гостиница, стояла на Матисовом мосту, любовалась на грузовики и краны Адмиралтейских верфей и шла обратно, останавливаясь на почтительном, немешающем расстоянии от супружеской пары ежедневно рыбачащих на набережной этой маленькой речки, причем, неизменно больший улов бывает у жены, небрежно одетой, в кепке и очках, но очень мило улыбающейся и статной. Вернувшись к исходной позиции я любовалась еще раз на острый угол о.Новая Голландия, угомонившейся в лучах уже начавшего предвещать богатые красоты заката солнца, наблюдая за еще одним, уже знакомым и улыбающимся мне рыбарем, не изменяющим этому своему посту, где он неизменно успешно выуживал мелкую рыбешку из под моста. К девяти часам я уже непременно выходила к Неве, в самом ее здесь начале, потому как направо развернулась фасадная Английская набережная, а налево, железным забором и воротами спрятана территория государственного, охраняемого объекта "Адмиралтейские верфи", так что видна лишь миниатюрная часовенка, монашески-скучающе смотрящая на Неву. Зато напротив, охристо-золотой, стоит собор подворья Оптиной Пустыни, который ни разу не видя вблизи, я наблюдала каждый вечер в свете заката или черным силуэтом в сумраке облачного дня. Потом не менее получаса я сидела на деревянной ступеньке, ведущей к закрытым железным воротам со спрятанною за ними часовней-башенкой, либо разглядывала ежедневно-новых рыбаков, или считала окошки статного парохода-великана.

Затем, пока солнце еще не окончательно село, отправлялась по безошибочному, единственному пути вдоль набережной, встречая интересных, красивых, занятых, влюбленных, праздно-гуляющих людей и, конечно же, моих рыбаков. Я не могла прекратить дивиться и любоваться ими, людьми, которые после работы, вечером, выходят на берег Невы, Фонтанки, Пряжки не для того, чтобы принести домой этих мелких, несъедобных рыбешек, но чтобы вспомнить, что такое азарт, вместе с тем совмещенный с неподвижностью созерцания. В тех доброжелательных, но надменных взглядах, которые они бросают на праздно-гуляющих столько самоосознанной значимости и поэтичности, что каждый раз восхищаешься ими. Так, запомнился один мальчик лет четырнадцати (рыбаки это всегда не только мужчины, но и ребята, иногда совсем мальчишки, а также женщины, чаще всего солидные или постоянно пьяные), который встречался мне каждый вечер и от скуки заговорил со мной, когда я фотографировал очередной, надоедливый своей торжественной красотой закат. На мои сдержанно-восторженные похвалы такому созерцательному времяпрепровождению, он искренне ответил: "Ну а что еще делать-то?" Я старалась улыбнуться как можно более по-доброму, но идти гулять с ним отказалась. А ближе к Эрмитажу всегда на своем посту группа грязноватых, явно бездомных мужиков, из которых один, с черно-грязными руками всегда читает какую-то книгу, с пожелтевшими листами. Среди этих мужчин белым пятном выделяется женщина, уже немолодая, с вызывающим вырезом белой, чистой кофточки и ярко накрашенными красным губами. Она сидит всегда на набережной нога на ногу, в пол-оборота,со своими рыбаками - и в городе есть только две подобно-стройные вертикали: "адмиралтейская игла" и осанка ее статной, для всех и ни для кого стройной спины.

Мне непременно надо было каждый день взглянуть на "Медного всадника", который, не без влияния Пушкина, кажется мне по меньшей мере постоянно изменяющим свое выражение и позу. Предпоследней остановкой у меня неизменно была детская площадка, что на Площади Восстания, где дети каждый вечер другие и где обязательно какая-то свадебная пара бывает фотографируема с блаженными лицами на качелях, пока девчонки ждут, когда же они освободят эти качели.Только когда совсем сгущались сумерки и последние, самые упрямые дети были уводимы своими родителями по домам, я тоже шла к дому по Галерной улице, где было ежевечерне мало прохожих, но всегда встречалась медленно гуляющая пожилая пара и двое военных,а в окнах Николаевского дворца часто горел свет, а значит, давали какое-то представление или устраивали малодоступный, элитный бал. Последней остановкой, после того как я не по подземному пешеходу переходила через многомашинную улицу, был подъезд дома, напротив одних из ворот острова Новая Голландия, через которые непрерывным потоком выезжали грузовики со строительным мусором, чтобы отвезти его и вернуться вновь, сменяя друг друга и всю ночь не давая утихнуть гулу работящего города.

Такого рода прогулки, когда я знала каждый следующий шаг, но и ежедневно возвращалась обогащенная чем-то ново-увиденным или услышанным, сделали для меня город еще безнадежнее нужнее, необходимее. Теперь, когда я вернусь сюда и вечером вновь пройдусь по тем же местам, меня будут ждать там мои, собственные питерские воспоминания.