Глава из книги Петра Вайля "Гений места".

ИМПЕРСКИЙ УЮТ

      Не доходя до  Стикса, там, где вслед за похоронными дрогами повернул с Северной  окружной  дороги к  кладбищу Леопольд  Блум,  стоит  большой паб с необычно размашистой длинной вывеской: "Сэр Артур Конан Дойл".
     Мало ли кто попадается  на пути Блума  и других героев. Одних писателей длинный перечень,  и автора Шерлока Холмса в нем  нет. Но  есть  в  рассказе "После гонок" Дойл, учившийся "в  Англии, в большом католическом  колледже", который  джойсоведы давно определили как  Стоунихерст в Ланкашире. Именно  в этом  иезуитском заведении провел девять лет ирландец по происхождению Артур Конан  Дойл,  собиравшийся  даже сделать  духовную карьеру,  как  собирались Стивен  Дедал и сам Джеймс  Джойс. Совпадение случайно, хотя Джойс, конечно, читал Дойла - да и не мог не читать.
     С  викторианскими  писателями  произошло  то, что  обычно  случается  с классиками. Даже величайший  из них, Диккенс, по  словам Оруэлла -  "один из тех, кого люди всегда "собираются  прочитать" и о ком,  как  о Библии, имеют некоторое представление". Тем более к началу XX века отступили в хрестоматию властители  дум  века  девятнадцатого  -  Мередит,  Джордж  Элиот,  Троллоп, Гиссинг. Читались и читаются  младшие, поздние викторианцы: сатира Уайльда и Шоу,  юмор Джерома,  экзотика  Киплинга,  приключения Стивенсона и Хаггарда, фантастика  Уэллса.  И более  всех -  Артур  Конан  Дойл,  создавший  героя, "который прочно  вошел в жизнь и язык народа, став кем-то вроде  Джона Булля или Санта Клауса" (Честертон).
     Баснословная популярность  Дойла и Холмса началась с первого  появления "Этюда в багровых тонах" в 1887 году и длится по сей день. В одной Америке - пятьдесят  холмсианских  обществ  (членами  Нью-Йоркского  были  Рузвельт  и Трумэн),  а  как-то  мне прислали бандероль  из  Екатеринбургского общества, издающего отличный альманах.
     Последнее    мое   место   жительства   в    Лондоне   размещалось   на Пикадилли-серкус,  у  Criterion Ваг'а: здесь Уотсон познакомился с тем,  кто
познакомил  его  с  Холмсом, - и это тоже  святыня.  По  шерлок-холмсовскому Лондону есть путеводители  и экскурсии, как по Петербургу Достоевского, тоже детективного  мастера не из  худших.  Экскурсия движется  от Скотленд-Ярда к вокзалу Черинг-кросс,  откуда  герои  так часто  уезжали на  дела; к  театру
"Лицеум",  возле  третьей  колонны  которого  назначена  встреча  в   "Знаке четырех"; к ресторану "Симпсон", где несколько раз пообедал  Холмс и однажды довольно невкусно я, и дальше, дальше.
     Такой организованной любви  еще  не было в мой первый приезд в Лондон в 1981-м. Весь  в цветах паб "Шерлок  Холмс" у Трафальгарской площади,  стоял, конечно,  но на  Бейкер-стрит  находился  банк,  где  в  ответ на  расспросы предложили  купить  сувенирный  кирпич в  обертке. Что-то  они  должны  были предлагать:  ведь и тогда, как сейчас, по адресу  Бейкер-стрит, 221b, на имя Холмса, приходило по полсотни писем в неделю.
     Банк стоит, но в здании рядом, нарушив законы нумерации улиц, благо они в  Англии произвольны  -  в  1990-м открыли  квартиру  Шерлока Холмса.  А  в соседнем  доме  -  ресторан  миссис  Хадсон,  его  домохозяйки,  с  недурным викторианским меню: суп-пюре из кресс-салата и свинина с абрикосами  в сидре -  не чета  дорогому  "Симпсону". Уже станция метро "Бейкер-стрит"  выложена плитками  с   профилем   великого  детектива,  чтобы   заранее  забиться   в предвкушении. В квартире все "как было", а в книге посетителей полно записей по-русски.  Лондон,  как  и  Европа в целом,  постепенно становится ближе  к России. В Вестминстерском аббатстве лежат буклеты: "Теперь  смотрите вверх и к западу на великолепную сводчатую  крышу... Каждый час проводится небольшое моление  за  мир  и  его  нужды".  Наше творческое  присутствие  ширится.  В библиотеке Джойсовского центра в Дублине из "Иностранной литературы" выдрана середина "Портрета художника в юности".
     "Бейкер-стрит была раскалена, как печь, и ослепительный блеск солнца на желтом кирпиче дома напротив  резал  глаза". Это из "Картонной коробки"; все так, только  в действительности дом напротив - красного кирпича, излюбленной викторианской кладки.
     Дойл  -  не  Джойс.  Для  него  топографическая  точность  -   роскошь. Наименования мелькают, но для сути не важно, где что. "Мы гуляли часа три по Флит-стрит и Стрэнду, наблюдая за калейдоскопом уличных сценок". За три часа - два названия: ничего общего с джойсовской топографией души.
     При этом сам Шерлок Холмс - суперлондонец, и знает город, как Блум свой Дублин. Когда его везут в темноте с бешеной скоростью в кебе, он безошибочно называет все улицы, площади и мосты вслепую.
     Потому-то  и резонно выбрать  Холмса гидом  по  Лондону.  И потому  так поражает встреча с сэром Артуром Конан Дойлом на пути Леопольда Блума. Стоит только  начать,  как вырисовывается  параллель  между  парами  Стивен-Блум и Холмс-Уотсон:  интеллект  и  эмоция,  артистизм и  здравый  смысл,  полет  и приземленность.  Но еще  важнее:  с  такого,  across  the water, угла видишь сходство  этого  парного  кружения  по  двум  крупнейшим  городам Британской империи.
     Увлекательность  джойсовских  блужданий  по  Дублину-детективная.  Этот перенасыщенный    культурными   аллюзиями,    сверхинтеллектуальный    текст захватывает простым  соучастием: где и как разойдутся  и встретятся Стивен с Блумом, застукает ли Леопольд жену, на чем проколется изменница Молли?
     Ни  эрудиция,  ни тем  более оригинальность,  ни  даже  психологизм  не сделали бы Джойса культовым писателем, если б под ними не таилась конкретная динамика сюжета. И   не  стал  бы  всемирным  кумиром  Шерлок  Холмс,  будь  он   только разгадывателем криминальных тайн. Из Конан Дойла мы изъяли  самое лакомое  - сюжет  -   еще  в  детстве,  но  по   детскому  неразумению  оставили  самое питательное:  ради  сюжета  книги не  перечитывают,  особенно  детективы.  В конан-дойловских историях  - солидное  обаяние  эпохи,  когда  девушки  были невинны, бандиты небриты, шторы  задернуты. Это уже в наши  дни пошли книги, разоблачающие лицемерие  викторианства.  Их  интересно  читать ради забавных сведений и деталей, но не стоит  слишком  обращать внимание  на сверхзадачу: добродетель и порок распределяются по  всем временам  примерно  поровну, это
этикет и свобода слова меняются.
     Викторианский очаг  существовал  на самом деле - не метафорой, а жаркой реальностью в сырой  стране, где на обогрев большого дома  уходило  до тонны угля в день.
     Холмс и  Уотсон  утверждают и защищают  главное  в британской  иерархии ценностей - то, что так усердно разрушал Джойс. Дом.
     Они последовательно и серьезно  трудятся  над  этой задачей, и напрасно Честертон упрекал Конан Дойла в отсутствии иронии: она нарушила бы внятность образа.
     "- Трудно вообразить  себе ситуацию  более странную и необъяснимую... - Холмс потер руки, и глаза у него заблестели". Зачины всех историй одинаковы,
как в сказке. Так  гуляешь по знакомому городу - знаешь, что  тебя ждет, и с нетерпением ждешь этого.
     Будет преступление, его разгадка, а между - гон. У Конан Дойла, боксера и крикетиста,  постоянны  отсылки  к  спортсменству,  охоте  (Холмс  не  раз сравнивается  с гончей),  азарту - сути  викторианского джентльмена. Сто лет без войны ("Ни одна из великих  стран никогда  не была столь крайне штатской по своим  мыслям  и  практике, как  викторианская  Англия"  -  Дж.Тревельян) побудили к сублимации, что  принесло миру популярнейшие поныне виды  мирного противоборства: футбол, хоккей, теннис, бокс.
     Страсть к  охоте и спорту - занятиям загородным - во многом  определила любовь  к природе: в живописи господствовал пейзаж, в  поэзии - Теннисон. На
таком  фоне выглядит  еще большим эксцентриком, чем  кажется нашей городской цивилизации, Шерлок Холмс, убежденный  урбанист:  "Ни сельская местность, ни море  никак не  привлекали  его... Любви к природе  не  нашлось места  среди
множества его достоинств".
     Апология большого города -  кредо самого Конан Дойла, написавшего тогда же, когда и первую холмсовскую историю, статью "Географическое распределение британского интеллекта",  где он доказывал, что  в Лондоне  выдающиеся  люди рождаются в  пропорции один на шестнадцать  тысяч,  а  в провинции  один  на тридцать четыре тысячи.
     Город богаче и  интереснее,  а  не страшнее -  важнейший парадоксальный пафос городских сочинений Конан Дойла о преступлениях.
     Холмс городом пользуется, а не только работает в нем. Не зря после дела он все хочет  поспеть в  оперу,  раздражая  нормального читателя  пародийным эстетством а 1а  Оскар Уайльд,  со своей монографией  "Полифонические мотеты Лассуса",  что оттеняет  простой малый, афганец (служил в Кандагаре, лежал в Пешаварском  госпитале)   Уотсон.   "Как  мотив   этой  шопеновской  вещицы? Тра-ля-ля, лира-ля!.. -  Откинувшись на  спинку сиденья, этот сыщик-любитель распевал как жаворонок, а я думал о том, как разносторонен человеческий ум".
     Пассаж - характерный для Конан  Дойла. В нем две основополагающие идеи: неизбежность   морализаторского    комментария    и   утверждение   принципа любительства - Холмс  не служит. Эпоха профессионализма еще не  наступила, и инспектор полиции  - существо  низшего сорта, даже  вполне  достойный, вроде Грегсона  или  Лестрейда.  Холмс - артист,  искусство  ради искусства. А еще ближе -  фрезеровщик из  драмкружка,  Юрий Власов, забывший  у  штанги томик Вознесенского.
     У этого физика и лирика в одном лице, мечущегося от скрипки к пробирке, - гротескные отношения с наукой: Холмс печатается в  химических журналах, но
не знает, что Земля вращается вокруг Солнца. Он верит не в науку как систему знаний, а в конкретное практическое знание. В  основе этого -  веяния эпохи, придававшей  науке  общественно-полезный  уклон, так  что  открытия  Пастера порождали аналогию  порочного  человека с вредным  микробом:  паршивая  овца могла  испортить стадо. Тут-то и нужен  был вооруженный  передовым мышлением страж порядка.
     Оттого  и  наукообразен  Холмс, хотя  к научно-техническим  новинкам он почти не прибегает - разве что все время шлет  телеграммы.  Телеграф и почта
работают  великолепно:  это  для  современного  читателя  едва  ли не  самое поразительное  в   дойловских  криминальных  историях.   И   это  тоже  знак британского имперского времени: можно управлять миром, не покидая дома.
     Идея дома  не  исчезает  и в передвижении. Английский  поезд  дублирует английскую  улицу, где у каждого свой подъезд. У всех купе отдельный вход  - не изнутри, а снаружи, так что по рельсам перемещается цепочка домиков.
     Что до города,  то  по нему Холмс и  Уотсон ездят в  кебе  - движущемся монументе частной жизни, который Дизраэли назвал "гондолой Лондона".
     К тому времени в английских  городах  было  полно омнибусов. В  галерее Тейт  можно  рассмотреть картину Джорджа  У.  Джоя 1895  года:  рядом  сидят джентльмен  в  цилиндре, элегантная дама  с  букетом,  сестра  милосердия  и нищенка  с  детьми  -  об  уюте  и  уединении  говорить  нечего. Не  то кеб.
Холмсовские истории - единый гимн этому дому на колесах.
     Возница  помещался сзади,  на  скамеечке,  вознесенной  на верхотуру, и правил лошадьми  через крышу. Прайвеси  двух седоков оказывалось абсолютным: ни подсмотреть, ни подслушать, не чета такси.  Особенно если учесть безумный шум в городах конца XIX века: прежде всего от пронзительного скрипа стальных колесных ободов по булыжнику.
     От  такого города  хотелось укрыться, и Конан  Дойл проводит эту линию: противопоставление улицы и дома. Внутри  очаг,  а снаружи:  "Полосы слабого,
неверного сияния, в котором, как белые облака, клубился туман. В бесконечной процессии лиц,  проплывавших  сквозь  узкие коридоры света... мне почудилось что-то жуткое, будто двигалась  толпа привидений. Как весь род человеческий, они возникали из мрака и снова погружались во мрак".
     Почти   библейский  парафраз  -   Екклесиаст.  Мифологема   преступного Лондона-ада: всегда тьма, туман, сырость - будто в Сицилии не убивают.
     Хотя, похоже, и впрямь было неуютно. Холмсов цвет - серый, Холмсов свет - газовый, и освещались только главные улицы. Газеты регулярно сообщали, как в тумане прохожие падают в Темзу. С утра уже небо темнело от дыма.  Дамы шли в оперу в белых шалях, возвращались в грязных. Зонтики бывали только черные. Ежедневно на улицах оставлялось сто тонн навоза.
     Викторианство было  - внутри. Туману противостоял камин - и в рассказах Конан  Дойла о  преступлениях никогда нет  погружения  в  ужас  и  тоску  от
 несовершенства  мира  и  человека.  В  этом  -  основа  его  позитивистского мышления, его позитивного стиля, суть его успеха. И еще: Холмс и Дойл далеки от сухости правового  сознания, они борются не за  букву  закона, а  за  дух добра.
     Холмсовский  канон - это пятьдесят шесть рассказов и  четыре повести. В четырнадцати   случаях   из   шестидесяти   Холмс  отпускает   изоблеченного Преступника.  Берет  правосудие в  свои  руки,  по-русски  ставя правду выше права,  стоя на  страже нравственности  общества и неприкосновенности очага. "Как умиротворяюще подействовал на меня спокойный уют  английского  дома!  Я даже забыл на секунду это ужасное, загадочное дело".
     "Человек  без  дома -  потенциальный  преступник",  -  сказал  Кант.  А социология по образцу  физиогномики ("лицо  - зеркало души") видела в жилище отражение  сути  человека.  Дом   восстанавливал  достоинство   у  социально ущемленных.  Демократия  давала  право на  прайвеси,  рынок  -  материальные возможности (отдельное жилье, досуг).
     Естественным  по  человеческой слабости образом желание  охранить  свое сочеталось со страстью проникновения в чужое. Видимо, тут  и  следует искать причины того, что детектив стал популярнейшей фигурой  массовой  литературы, которая возникла  в  последнюю четверть  XIX века,  когда появились  книжные народные серии и желтая журналистика.
     Ограждение  своего  -  способ выживания в  меняющемся  мире. "Англичане живут в старой, густо населенной стране, - писал Пристли. - Человек, живущий
в такой стране,  вынужден обособиться от других. Он молчит, потому что хочет побыть  наедине с собой".  Такое желание обострилось с мировой экспансией: в империи не заходило солнце, а в доме задергивали занавеси.
     Во   времена   имперских  триумфов,  когда  центробежный  Киплинг  звал британцев в Мандалай, Конан Дойл работал - центростремительно.
     Имперский уют - этим оксюмороном в  целом можно  описать Лондон.  Такое словосочетание не встретится, пожалуй, более нигде (сравним: Москва  -  уют, Петербург - имперство, но не разом вместе).
     Квартал  за  кварталом  проходишь  по  викторианским  оплотам  в  Южном Кенсингтоне   или  Мейфэре,  поражаясь  парадоксальному   союзу   величия  и
домовитости.  Тут  и  была в конце  века воздвигнута "стена частной жизни" - фразу бросил  кто-то из французов, но построили стену в Англии, укрыв за ней
все, что натащили в дом со всех концов империи.
     За красным  -  от  розового  до  багрового  -  кирпичом  мощных  зданий торжествует стиль антикварной лавки. Викторианский интерьер -  избыточность.
На рабочем столе  Холмса я насчитал 43 предмета, от  чернильницы и кисета до подзорной   трубы  и  слонов  эбенового   дерева.   На  каминной  полке   не протолкнуться.  Лишь одно  помещение  дает  ощущение  простора  -  сортир  с сервизным унитазом,  но пуристы уже  объявили его профанацией. Так же забиты мебелью  и  безделушками подлинные сохранившиеся дома эпохи, из уюта которых не хотелось выходить никуда и никогда, хотя обед стоил полкроны, а стаканчик бренди  восемь  пенсов,  но миссис Хадсон кормит вкуснее,  чем в "Симпсоне". Шторы  оберегают  ковры  от выцветания, хозяев от  морщин и  дурного  глаза. Вполоборота к двери у камина сидит Шерлок Холмс.

     Как  интересно  рассматривать городские фотографии  столетней давности. Толчея коробчатых экипажей на улице, занавешенные окна домов, и никого - без головного убора.