Я прибежал на кухню сразу, как услышал звон бьющегося стекла и её протяжный, жуткий вой, который позже сменился рыданиями и всхлипами. Они сидела на полу, посередине кухни, прижимая руки к груди, раскачиваясь взад-вперёд, и плакала. Я был испуган, я обнимал её за плечи, просил показать руки, пытался успокоить - бесполезно. Она отрицатель поворачивала голову влево вправо, продолжая раскачиваться. Её длинные, спутанные волосы были мокрыми, руки в крови, передник и рубашка под ним - тоже. Вокруг лежали осколки, они были мелкими, но я всё же узнал в них прозрачную, украшенную узором из цветов, пиалу.
В конце концов, она более-менее успокоилась, перестала так страшно плакать, теперь она просто сидела. Когда она замолчала, на кухню, на неё, на меня и на сотню маленьких осколочков навалилась тишина. Я боялся пошевелиться или что-нибудь сказать. Она медленно отводила руки от груди и разжимала кулаки. Руки были грязными: левая точно в крови, а правая в чём-то другом, вроде красном, но не кровавом. С минуту она рассматривала руки, как будто в некотором замешательстве. Потом вздрогнула, опять прижала их к груди и навалилась на меня, уткнулась в плечо и опять заплакала, но по-другому, тише, спокойнее, более равномерно и не так отчаянно. Я обнял её и стал, машинально, гладить рукой по спутанным волосам.
- Бедная, милая, любимая. Да, всё хорошо. Просто пиалу задела, да. А она - раз! - и разбилась, да? Ну, вот. Теперь всё хорошо. А что это у нас с руками-то? А? Да, порезалась чуть-чуть, но ведь уже не болит, правда? Вот, хорошо, что не болит. А с этой рукой что? Ах... так ты просто тёрла свеклу, просто тёрла свеклу.