Минибредосказка для Фомки. Трое немых.

Трое немых собирались каждый погожий летний вечер четверга на балконе мезонина, в доме, принадлежащем одному из них. С балкона открывался чудный вид на городскую ратушу и площадь перед ней, на далекую причальную кромку и суда, мирно дремлющие у пирсов, на стайки беспокойных голубей, ищущих место для ночлега в неспешно подкрадывающихся сумерках.
Трое немых рассаживались вокруг круглого стола на скрипучих стульях с гнутыми спинками. Они занимали свои руки чашками и не спешили вступить в беседу, потому что за день до смерти уставали слушать чужие речи. Они ждали, когда город под их ногами уснет и настанет, наконец, тишина. У каждого были на счет тишины свои соображения.
Младший из них, Стенфорд, был нем от рождения. Он верил, что когда весь этот шумный и суетный город уснет, то в образовавшейся великой тишине он сможет расслышать звуки своего потерявшегося при рождении голоса и найти его. Его длинные, изящные пальцы пианиста вечно мерзли и он грел их о тонкостенную фарфоровую чашку, расписанную диковинными павлинами. В чашке беззвучно плескался ароматный малиновый чай, который Стенфорд никогда не пил. Ему просто нравился тонкий ягодный дух, неспешное струение невесомого пара и танец световых бликов на гладкой водяной поверхности. Блики прыгали в чашку от лампы господина Хёрста, сидящего рядом. Им нравилось танцевать в чашке с ароматным малиновым чаем.
Господин Хёрст был стар и лыс. Он носил потрепанный песочный костюм-тройку, повязывая на шею неизменный галстук-бабочку в крупный зеленый горох. Бабочки - не только галстучные - были давней страстью господина Хёрста, и последние десять лет, с тех пор как он в силу лет оставил должность счетовода, он не расставался со своим сачком для ловли бабочек ни на минуту. Сачок был значительно старше своего нынешнего владельца, его тускло поблескивающую в полумраке ручку светлого дерева отполировало руками не одно поколение Хёрстов. В одной руке господин Хёрст держал рюмку с медовой наливкой, другой сжимал гладкую рукоять своего верного сачка. Господин Хёрст верил, что когда весь этот шумный и суетный город уснет, то в образовавшейся великой тишине на свет его фонаря в затейливой медной оправе прилетит самая красивая ночная бабочка на свете - бабочка Тишины. К чести господина Хёрста стоит отметить, что бабочек он ловил с особой осторожностью и, налюбовавшись всласть, непременно отпускал на волю, рассыпаясь в извинениях. Движения его рук в этот момент напоминали танец его крылатых визави. Господин Хёрст верил, что пойманные им бабочки отлично понимают песню слов, срывающихся с его рук. В конце-концов, бабочки были так же немы, как и он сам.
Хозяин дома, мистер Севен, грел в своих больших ладонях бокал с бренди. Он очень любил своих давних приятелей, юного Стенфорда и почтенного господина Хёрста. Поэтому он никогда не вступал в яростный спор этой пары, что непременно разгорался на рассвете, когда, так толком и не уснув, большой шумный город у их ног просыпался снова и становилось ясно, что и сегодня они не дождались Великой Тишины. Мистер Севен полагал, что все они, господин Хёрст, вероятно, чуть раньше, юный Стенфорд чуть позже, шагнут в один прекрасный летний вечер четверга в свою Великую Тишину. Еще мистер Севен верил, что Великая Тишина на самом деле и не тишина вовсе, что там, за порогом, просто нет никакого дела до того, звук ты или цвет, птица или рыба, есть у тебя крылья или нет, нем ты или всю свою жизнь рта и на секунду не закрыл. Еще мистер Севен верил, что Великую Тишину нельзя торопить. Она сама решает, когда прийти на чашку чая, стопку медовой наливки или бокал бренди. Ну, а пока Великая Тишина не спешила с визитом ни к господину Хёрсту, ни к мистеру Севену, ни к юному Стенфорду, он просто грел в своих больших теплых ладонях хлебопёка бокал с бренди и наслаждался каждой секундой упоительного вечера четверга в компании двух прекрасных мечтателей. И где-то далеко под ногами шумел, дышал, счастливо постукивал стыками трамвайных линий никак не желающий укладываться спать большой суетный город.


Минибредосказка для Legal Assasin. Четыре одуванчика на поле.

Четыре одуванчика росли на поле. В незапамятные (по их, одуванчиковским, меркам) времена они прилетели сюда крылатыми семечками, сорванными ветром с головы одного большого почтенного одуванчика. Да так и укоренились себе.
Небо было голубым, трава, как ей и полагается, зеленой, а жизнь прекрасной. Пока в один не предвещавший ничего хорошего день на полянке не появилось оно.
Поступь ужасающего нечто едва ли уступала своей изящностью поступи стада слонов, глас его был исполнен всеми оттенками иерехонских труб. Опытные обитатели полянки споро попрятались по своим норкам, молясь наперебой своим букашечьим богам. Одуванчикам некуда было бежать. Они пали жертвой чудовища первыми.
Потоптавшись по полянке в свое удовольствие и перелопатив ее вдоль и поперек стоптанными подошвами драных сандалет, чудовище в коротенькой синенькой юбочке унеслось пить чай с баранками, по дороге утирая с замызганной мордахи желтые следы от одуванчиков, прикидывая, как бы половчее прикрыть дыры на некогда белоснежных гольфах. Потому что на каждое чудовище найдется свое, побольше.
А чудовище побольше тем временем, близоруко щурясь, смотрело поверх сьехавших на кончик носа очков в тяжелой роговой оправе в окно, поджидая ускакавшую гулять внучку к полднику...

Минибредосказка для Фомки, дубль два. Строчка из песни.

В одном маленьком хоре жила самая вредная строчка из песни на свете. Когда до нее доходил черед, она вечно пелась невпопад, если пелась вобще. У нее был крайне скверных характер и вечно дурное настроение.
- Езус-Мария! - сердился директор хора, пан Вронский, презабавно потрясая своей тощей козлиной бородкой. - Проше пани, но это никуда не годится!
В ответ вредная строчка лишь мерзко хихикала, если утруждала себя обращать внимание на негодование пана Вронского вобще.
По ночам она путала ноты и расстраивала старенькое, и без того на ладан дышащее пианино аккомпаниатора маленького хора, субтильной пани Ковальской, которую было едва видно за огромной копной буйно вьющихся рыжих волос, совладать с которыми их хозяйка была не в силах. Злые языки поговаривали, что и шевелюру пани Ковальской тоже лохматит самая вредная строчка из песни. Иными словами, если бы действие нашей сказки происходило в советские времена, самую вредную строчку из песни непременно посадили бы за вредительство.
Так и продолжалось бы, наверное, до тех пор, пока удар не хватил бы желчного пана Вронского или не сдалось бы ударам судьбы из последних сил держащее круговую оборону старенькое пианино маленькой пани Ковальской, если бы не Яцек.
Яцек был солистом маленького хора. Кроме того, он был красавец-блондин и большой дамский угодник. Самая вредная строчка из песни на свете тоже тайно была влюблена в красавца Яцека, но ни за что бы в этом не призналась.
- Послушай, - сказал как-то Яцек самой вредной строчке из песни, когда репетиция хора в очередной раз закончилась досрочно, споткнувшись об упорное нежелание строчки петься как полагается. - Послушай, а может сходим вместе куда-нибудь?
Строчка бурно покраснела и согласилась. И с тех пор вела себя всегда образцово, разве только иногда торопилась поскорее пропеться солирующим Яцеком. Ну, и изредка слегка подвзбивала буйную шевелюру пани Ковальской. Потому как внимание - оно и строчке из песни приятно.

Минибредосказка для natti05. Васькины страхи.

Васька не очень любил оставаться дома. Такое случалось не часто, но все же бывало: уезжал на работу папа, уходила с младшим братишкой по каким-то малышовым делам мама. А Васька оставался. Не один, конечно. В этом-то все и дело.
Под диваном в зале жил тот-самый-монстр-который-хватает-в-темноте-за-пятки. Справедливости ради стоит отметить, что за всю свою жизнь монстр ни разу никого не схватил за пятку. Ему было вполне достаточно того, что Васька его боится. Вобще-то, монстра боялись даже папа с мамой, хоть и гордо не подавали виду, а с наступлением вечера, устраиваясь на диване перед телевизором, поскорее поджимали ноги по-турецки, отговариваясь вечными сквозняками. Монстру было приятно думать, что когда чуть подрастет Васькин братик, то тоже станет его бояться. Детский страх был сладким и хрустким, как карамель. Тот-самый-монстр бережно складывал каждую подобранную крупицу в холщовый мешочек с пестрыми завязками, чтобы ночью, когда все уснут, спокойно выпить на кухне чая со сладким детским страхом. Чашку за собой он всегда мыл и убирал на место, потому что мама любила, чтобы на кухне был порядок. Он был очень воспитанным монстром.
На кухне, в сахарнице, притаившись ждал своего коронного часа кариес. Кариеса Васька боялся не очень, хоть мама и усиленно пугала, запрещая лишний раз прикладываться к сладкому. "Волков бояться - в лес не ходить!" - упрямо думал про себя Васька, всем кариесам назло запихивая за щеку сотую, наверное, карамельку.
Между оконными рамами жил Гром. Строго говоря, настоящий природный гром, конечно же, жил в грозовых тучах, вместе с молниями. А между рамами Васькиного окна жил маленький, но очень шумный монстр по имени Гром. В грозу именно он дребезжал оконными рамами, заставляя Ваську опасливо вздрагивать, а маму зябко ежиться...
Их было много, этих монстров. В шкафу, в ящике с носками, в коробке с игрушками. Монстры любили Ваську. Они помогали ему не думать о самом главном страхе - страхе за тех, кого он любит. И пока Васька еще слишком мал для того, что понять, что самый главный страх - это честная плата за то, чтобы у тебя были те, за кого можно бояться, тот-самый монстр будет ночью, по дороге из кухни, заботливо поправлять Васяткино одеяло, кариес в сахарнице станет прятать от него самые вредные конфеты, а Гром будет стараться дребезжать оконными рамами веселее, чтобы было ясно - гроза вот-вот закончится и выглянет солнце.