В колонках играет - Charles Aznavour

Вернулся на сайт после долгих блужданий в реальном пространстве. Уезжал от своего компьютера во Владивосток, потом побывал в Тернее (Кира, это то место, где я снимал потерпевшее крушение судно – помнишь?), куда в рамках дружеского визита на Дальний Восток заходил французский фрегат «Прэриал» («Весна»). Полтора дня этого перехода я провёл на фрегате среди десятков обаятельнейших ребят (в экипаже есть и две очаровательные женщины), из которых лишь четверо говорили по-русски. Английский служил некоторым мостиком в общении, но увы – мой английский застрял на уровне пиджена. Да, ещё по-русски говорила Мари-Кристин, супруга генерала Галле, военного атташе Франции в Москве. Самого атташе с нами не было.

Терней – одно из шести мест в мире, которые обязательны для посещения французскими военными кораблями (кроме него есть точки в Австралии, в Северной Америке – в Калифорнии и на Аляске, на Сахалине и – Петропавловск-Камчатский). Все они связаны с пребыванием в этих местах Лаперуза во время его кругосветного плавания в 1785-1788 гг. Экипажи здесь сходят на берег, отдают дань памяти великого морехода и оставляют мемориальные знаки своих судов. Ритуал разработан международной Ассоциацией друзей Лаперуза и поддержан ЮНЕСКО. Первое судно французских ВМС, фрегат «Вандемьер» («Сентябрь»), побывало в Тернее в сентябре 2004 года, теперь это будет происходить постоянно по чётным годам.

Поскольку сам я когда-то жил в Тернее, мне всё это кажется очень интересным. Но надо думать и о своих читательницах. Вполне возможно, я отпугну их такими мелочами. Поэтому закругляю свой рассказ о трёх днях среди французов (причём половина этого срока – на их территории).

В колонках играет - Fred Bongusto - Una rotonda sul mare

В сущности, любой день и любой момент, оставшиеся без отражения на бумаге или мониторе, наносят нам некий ущерб – в части самовыражения. Да, мысль изреченная есть ложь, но мысль невысказанная – вообще мертва. Она может считаться гантелью для логических упражнений, инструментом умственного жонглирования, определённым лакомством для мозга – но она не действенна.

Она может стать действенной лишь в неопределённом будущем – когда она и множество ей подобных породят, наконец, ту главную, интересную, красивую мысль, которую мы решимся доверить бумаге и окружающим. С того момента и наша сегодняшняя мысль, пусть сильно трансформированная, разбавленная, растворённая в других (либо, наоборот, сконцентрированная до крепости эссенции), тоже становится ВЫСКАЗАННОЙ.

Но тогда, в будущем, она уж не перевернёт мир. А сегодня – могла бы.

В колонках играет - Paul McCartney - Red Rose Speedway

В старых бумагах нашёл выписанный откуда-то факт.

В 1873 году немецкий логик Шрёдер выставил в качестве аксиомы, необходимой для строгости математических рассуждений, положение о том, что НАПИСАННЫЕ НА БУМАГЕ ЗНАКИ ЗА НОЧЬ НЕ ПРЕТЕРПЕВАЮТ ИЗМЕНЕНИЙ.

Класс!!!

Взял в руки томик Скотта Фицджеральда, открыл в самом начале «Великого Гэтсби». Из-за огромного перерыва после первой встречи текст для меня – знакомый незнакомец, я уже почти всё забыл. Лишь виднеется в дальнем уголке памяти расплывчатая глыба сюжета, да осталось с молодой поры ощущение простоты, добротности и волшебной красоты, которые отличают прозу этого удивительного автора. Вот один абзац (я для собственного удобства разбиваю его на три части):

«Солнце с каждым днём пригревало сильней, почки распускались прямо на глазах, как в кино при замедленной съёмке, и во мне уже крепла знакомая, приходившая каждое лето уверенность, что жизнь начинается сызнова.

Так много можно было прочесть книг, так много впитать животворных сил из напоённого свежестью воздуха. Я накупил учебников по экономике капиталовложений, по банковскому и кредитному делу, и, выстроившись на книжной полке, отливая червонным золотом, точно монеты новой чеканки, они сулили раскрыть передо мной сверкающие тайны, известные лишь Мидасу, Моргану и Меценату».

Здесь я остановлюсь на момент. Ибо тут мне подумалось: а не из этой ли триады имён создал свою грабительскую аббревиатуру четвёртый М(авро)? Не после ли чтения этого абзаца получила своё название пирамида МММ?

Впрочем, стоит ли отвлекаться и рассуждать на столь низменные темы, когда мы ещё не дочитали этот обычный и необычный абзац. (Тем не менее, он не лучший даже из числа начальных пяти абзацев «Гэтсби»).

«Но я не намерен был ограничить себя чтением только этих книг. В колледже у меня обнаружились литературные склонности – я как-то написал серию весьма глубокомысленных и убедительных передовиц для «Йельского вестника», – и теперь я намерен был снова взяться за перо и снова стать самым узким из всех узких специалистов – так называемым человеком широкого кругозора. Это не парадокс парадокса ради; ведь, в конце концов, жизнь видишь лучше всего, когда наблюдаешь её из единственного окна».

На минуту мне даже захотелось машинисткой (у этой профессии нет мужского рода. Точнее, есть – но уже на паровозе) – и продолжать и продолжать набирать этот текст. Подумал: чей же перевод? Озерской? Калашниковой? Кашкина? Заглянул в оглавление – Калашниковой.

Как здорово работали наши (стоит сказать: советские) переводчики! Это отдельная тема. Я не могу похвастать тем, что читаю книги на других языках в оригинале и сумею оценить добротность перевода как эксперт. Но я способен почувствовать и распознать обман, ощутить кустарщину и суррогат. Русская советская переводческая школа, как я ощущал «всеми фибрами», умела перевести всё – при высочайших художественных достоинствах и при максимальной приближённости к оригинальному тексту и смыслу. Да Господи, попробуйте перечитать «Пиквика»! Там юмором сочится каждая строка – и все они переложены на русский безукоризненно. Там и речи нет о так называемой «непереводимой игре слов». Там волшебство! Ты прилетел на другую планету, а воздух на ней точно такой же, как на Земле!

Есть ли у старых титанов перевода наследники? Настоящие, творческие. Потому что есть и другие. Сокровища перевода таковы, что их можно сравнивать с сокровищами собственно литературы. Иначе не появился бы такой копирайт, как, например, в «Гэтсби»: © Перевод. Е. Калашникова, наследники, 2003.

Как всегда – начал про одно, а закончил совсем про другое.

Данное сообщение появляется на свет только по той причине, что я давно хочу выразить вам, девчонки, свои симпатии. Но сколько я ни пытался это сделать, сервер Ли.ру вежливо отказывал: ты, мол, не дорос, ek-vator. Сегодня я вчитался повнимательней в формулировку отказа и понял - для того, чтобы сделать подружкам весомый комплимент, требуется не менее двадцати дневниковых статей.
Посчитал.
Получается, эта запись - двадцатая.
Сейчас материализую её на своей страничке и - бегом к киоску с симпатиями для вас.

ВЛАОЙЩЭШОЩЭШОЙМ
Это то, что я пообещал себе в одном тексте, который будет в другом месте.

Совсем не собирался продолжать эту тему, но не удержусь. Только что на местном канале крутили повтор одного из выпусков «Кривого зеркала». Как раз выступал Задорнов. На сей раз он говорил не о дураках-американцах, а о характерных чертах великороссов (вроде: «только у нас можно выехать на встречную полосу и получить в машину удар сзади»). И тут же резанула ухо (верней, врезала по уху) незакавыченно-присвоенная цитата из Бернарда Шоу.

У Шоу эта мысль звучит так (я не поленился и разыскал): «Скажи ему, что на небе 978301246569987 звёзд, – и он поверит. Но скажи ему, что эта скамейка только что выкрашена, – и он непременно потрогает пальцем». Задорнов эту (свою) мысль выразил точно так же, слово в слово, лишь уменьшив на десяток-другой миллионов число звёзд.

Зачем?! (Я не про звёзды. Я про другие «небрежности при списывании»).

PS. Кстати, узнав от Шоу число звёзд на небе, я заодно понял, откуда берутся федеральные номера для сотовых телефонов

В позапрошлой записи ("Михаил Задо...") странно проставилась дата. Она выглядит так: "Суббота, 02 Апреля 2006 г. 00:38". На самом деле в субботу было первое апреля (можно и по-другому: первого апреля была суббота). Видимо, всё объясняется временем на часах. В ноль часов дата автоматически сменилась (в моём часовом поясе), а день недели остался до какого-то другого рубежа.

А может, это просто первоапрельская шутка Интернета?

Впрочем, всё можно проверить - и как раз в этот момент. Сейчас на моих часах десять минут первого ночи на 4 апреля. Нажимаем "опубликовать" - и проверка закончена. Нажимаю...

Сказав «а», не обязательно говорить «ю» и «я», но сказать «б», в общем-то, желательно. Коль скоро пронумеровал я один заголовок – надо продолжить сериал, добавив в дневник как минимум ещё одну «номерную» заметку про игры со словами.

Сказал я это – и сразу стал перед выбором: какое направление взять? Ведь разговор о словах – бескрайний. Говоря о словах, можно сказать слов больше, чем их имеется во всех словарях.

Можно, например, начать говорить о словах, которые мы знаем – и не знаем. И сразу заминка: а какое направление избрать здесь. Говорить о словах, значение которых ускользает от нас (если честней: значения которых мы не знаем)? Или о словах, написание которых мы никак не можем запомнить, выучить? Или о знакомых словах, истинное звучание которых кажется нам неправдоподобным. Ну, хотя бы на букву «а»… Готов поспорить, что 90% читателей этих заметок произнесут «апокрИф» и «апОстроф», тогда как нужно говорить «апОкриф» и «апострОф». Те же (или другие) 90% сейчас крепко удивятся, узнав, что мужчина – коллега акушерки зовётся «акушЁром»… И поверьте, такие небольшие сюрпризы ждут рядового языкового «юзера» на каждом шагу до конца его жизни. Если, конечно, он не сузил свой словарь до того предела, внутри которого ему удобно общаться, в первую очередь с самим собой. (Напомню вам, что не обязательно здесь напоминать мне про Эллочку).

Здесь я натыкаюсь на одно противоречие – по-своему диалектическое. Оно называется просто: «а сам-то ты кто такой?» Этот вопрос и у меня самого нередко (да что там нередко – постоянно) возникал и возникает, когда попадаются мне на глаза журнальные и газетные разделы «почему мы так говорим?» или специальные издания вроде «Русской речи». Дело в том, что именно здесь мы частенько встречаемся с «чересчур узкими специалистами». Рассуждая с умным видом о каком-нибудь слове, о его написании, звучании, значении, употреблении (с теми или иными приправами), происхождении, etc., авторы во всём, что не касается напрямую именно этого слова, позволяют себе быть небрежными и неточными, порой просто пренебрегают логикой и – о, ужас! – вплотную подбираются к опасной зоне, где безграмотный человек сразу выдаст себя, как бы он ни маскировался. Почему-то именно этих людей тянет быть учителями русского для миллионов.

…Я прекрасно сознаю, к какой опасной грани я подобрался. Сейчас я стою перед вами, открытый для любых ударов и снарядов, которые долетают до цели в одном и том же виде: «а сам-то ты кто такой?»

(Продолжение следует?)

Только что шёл по второй программе концерт Задорнова «Не дай себе засохнуть!» Не буду комментировать выступление, давать ему какую-то оценку – не в этом дело. Хочу сказать несколько слов о небрежностях при списывании.

Если для Петросяна и всяческих «аншлаговцев» выдёргивание (надёргивание) острот из Интернета стало не только приемлемым приёмом, но и практически правилом и основным способом наполнения реприз, – то авторы-исполнители всё же стараются выступать со СВОИМИ текстами. Как бы часто ни выступали на публике Трушкины, Измайловы, Жванецкие – они пытаются придерживаться этого немудрёного правила. Хотя, возможно, и они пасутся порой на интернетовских лужайках – однако как-то перерабатывают травку, пропуская её через себя и выдавая на-гора чуть-чуть другой навоз.

Легко понять, что у Задорнова за фразами типа: «В Иркутске в одной из гостиниц я видел такое объявление…» – стоят, конечно же, письма из разряда «нарочно не придумаешь». Эти письма могут приходить ему, либо он может брать их из соответствующих разделов в журналах, либо тут та же интернетовская жила. Но в таких случаях трудно предъявлять претензии, да и стоит ли это делать. Отдадим должное исполнителю (я уже не буду звать его автором) – он сумел сцементировать эти детали в нечто целое и, по сути, новое. Уже хорошо. Словом, по части самостоятельности в творчестве к Задорнову я относился с бОльшим доверием, нежели к некоторым другим авторам-юмористам.

И зря. Только что среди баек про медицину была одна, которую он рассказал как случай с неким пациентом психушки. Дескать, свихнулся он на почве семейной головоломки. И дальше пересказывается эта самая головоломка. Она начинается посылом: «Я женился на одной вдове, у которой была взрослая дочь. Через некоторое время мой отец женился на моей падчерице. Таким образом, он стал мне…» – и заканчивается словами: «…а поскольку муж чьёй-то бабушки приходится этому человеку дедушкой, то следовательно я – свой дедушка». Думаю, многие знают эту изящную, всего на полстранички, миниатюру Марка Твена. Если не ошибаюсь, она помещена в 11-м томе синего 12-томника. Долгое время практически ежегодно можно было прочитать её на одной из задних страничек в отрывном календаре; составители календарей любили её – и всегда ставили подпись Твена. Задорнов же не удосужился, хотя прочитал её на эстраде ДОСЛОВНО. Ругал, ругал американцев – да и содрал у одного из них под шумок, быть может, самую смешную репризу в концерте.

Я не скажу, что вот так сидел и вылавливал блох в выступлении Задорнова. Нет, я от души похохотал, тем более что в этом концерте у него появилось несколько новых острот. Но я немного педант (а для того чтобы наслаждаться юмором, это качество не лишнее) и потому не могу не замечать накладки типа: «Кто-то из древних сказал: «Афоризм – это до предела сжатый роман». Да не мог этого сказать кто-то из древних. Не было в древнем мире романа как такового. Разве что «Золотой осёл» – и то с натяжкой. А сказал эту фразу некто гораздо более поздний – шукай среди Станиславов Ежи Лецов или Эмилей Кротких.

Самые лучшие в мире игры – это игры со словами. Я имею в виду вовсе не те игры, в которые каждый, наверное, хоть раз, да играл в беспросветной коллективной скуке – в названия городов, в «балду», в «виселицу», в различного рода лингвистические цепочки, в «садовника», наконец… Да, даже такие забавы помогают получить новые языковые впечатления, пополнить свой вокабулярий, поймать ощущение удовольствия от сочетания игры и учёбы (вспомним и «АБВГДейку»). Но речь сейчас не об этом.

Гораздо интересней постоянная, а для кого-нибудь вообще беспрерывная внутренняя игра в слова и словами, которая сравнима, наверное, с постоянным познанием мира при помощи зрения: даже в старых, виденных сотни раз вещах и пейзажах глаз всегда найдёт что-то новое – отметит, оценит, проанализирует (не обязательно осознанно), положит на нужную полку, занесёт в реестр, пометит неким индексом («хорошо», «плохо», «красиво», «прекрасно», «весело», «как я раньше этого не замечал?», etc.), а ещё постарается привлечь «для закрепления материала» остальные чувства. И пейзаж обретёт вместе с цветом ещё и запах, вкус, звуковое сопровождение и осязание, скажем, ветра на лице или камешка под босой ногой (это уже почти боль, а боль я назвал бы шестым чувством, на равных участвующим как в наших физических столкновениях с действительностью, так и в наших умственных играх и упражнениях).

Эк я завернул абзац! Всё бы ничего, да ведь ушёл от темы. А ушёл ли? Ведь именно привлечение всех пяти (шести) наших чувств к нашим умствованиям, к нашим логическим и алогичным играм внутри себя делает эти игры окончательно полнокровными. Силой воображения можно попробовать любое слово на вкус, насладиться его ароматом (или не насладиться, а содрогнуться от неприятных ассоциаций), пощупать его и повертеть так и этак, разглядеть его суть внутренним оком, проверить его чистоту камертоном внутреннего слуха…

(Продолжение следует. И снова вопрос: стоит ли продолжать? Или оборвать, пока, в общем-то, не начал по-настоящему?)

Итак, для кого ведутся дневники?
Первый ответ: для себя.
Но за первым ответом приходят и вторые, третьи. И оказывается, что во многом мы стараемся для других, для знакомых и неведомых читателей, чей (будущий) интерес (уже сегодня) щекочет наше тщеславие. В конце концов, главное предназначение написанного – быть прочитанным, хотя бы для того чтобы лишний раз убедиться: слово изреченное – суть ложь.
Но вот я, кажется, нашел место, где могу писать только для себя – фактически не опасаясь, что мою ложь прочитает еще кто-то, кроме меня. Таким местом является мой ek-vator.
Я посмотрел на статистику своей странички: вертикальный пунктир из единичек может означать только одно – за обозримый период сюда заглянул один человек и один только раз. Этот человек – я сам. Этот один раз – мое нынешнее посещение (я вошел пять минут назад). За все тот же обозримый период одна из двух девушек, подаривших мне симпатию, почему-то сочла нужным отозвать сей знак внимания. Причём сделала это, даже не заглядывая ко мне, иначе счетчик заприметил бы ее.
Увы, наверное, я из тех никому не интересных зануд, который может делать тайные записи хоть на переполненной народом площади или набережной: ни один из окружающих не утруднит себя любопытствующим взглядом через мое плечо.
Впрочем, какой-нибудь пытливый взор все равно найдет твои каракули где угодно. Кроме, повторяю, странички ek-vator.

Наверное, каждый когда-нибудь читал во сне эту необыкновенную Книгу. Со мной такое случается все реже, я даже не помню точно, когда это было последний раз, и боюсь: вдруг это уже не повторится. Я никогда не могу «зафиксировать», проснувшись, внешний вид Книги и то место (комнату? келью? пещеру? поляну?), где я читал ее. Обрывочные (как, впрочем, и положено после сна) видения, образы, дуновения, скоро растворяющиеся в безвозвратности. И – необыкновенное ощущение счастья, счастья познания, что ли. И даже физически чувствуешь себя… ну, скажем так, удовлетворенным (просил бы не зубоскалить на тему об инкубах и суккубах). Я бы сравнил это с одним, для меня чисто теоретическим ощущением: раньше, бывало, сильно болея с похмелья, представлял я себе, что я… ныряю в бассейн с пивом – и долго-долго не выныриваю, набираясь вдохновения. Если принять это ощущение за какую-то единицу физиологического наслаждения от мысленного образа, то в снах с Книгой – тысячи и сотни тысяч таких баллов.
О, сколько раз я пытался во сне (зная, что придется просыпаться) запомнить, выучить хотя бы некоторые фразы, суждения, словесные конструкции. Иногда, уже в полудреме, думаешь: кажется, запомнил; кажется, поймал. Увы, это как раз тот момент, когда остатки волшебного песка или волшебной воды окончательно утекают сквозь сети разума.
Что в ней, в этой Книге? Предощущение чего-то? Какая-то философская система, которой я не насладился наяву? Долгое время, когда я еще не держал в руках Библию, я думал, что это, быть может, она. Нет, не она, хотя могла бы – при какой-то другой сумме условий. Или это не предощущение, а уже послеощущение, реализация во сне неких фантомов, которые были недодуманы в самых красивых мечтаниях наяву? Не знаю.
Знаю только, что она отвечала во сне на все вопросы. Верней, там, во сне, каждый раз мы ищем ответ на какой-то один вопрос (хотя, наверное, всякий раз – разный), и именно на него находится ответ при чтении во сне.
Другая особенность Книги – необыкновенная красота слога. Не слащавая красота и не какая-то украшенность – нет, я всегда поражался простоте фраз. При этом они – и предложения, и отдельные слова – были… хочется плакать от собственного неумения сказать даже об этом… повторюсь, они были ощущаемы физиологически. Форма, в которой излагались мысли, тоже непременно обдавала уже упомянутым ощущением счастья – как и сами мысли, как содержание. Да и невозможно, честно говоря, разделить здесь форму и содержание. Ведь это просто частичка сна, которая не фиксируется ни на фотопластинку, ни на магнитный или цифровой носитель, ни даже, увы, на бумагу.
На какой полке в мировой библиотеке искать какие-то аналоги Книги? Тоже не знаю. Мой любимый автор – Диккенс (ещё до университета я с упоением прочел весь зеленый 30-томник), но, видимо, это все же не он – хотя «Тайна Эдвина Друда», быть может, могла бы стать чуточку сопоставимой с Книгой. Но диккенсовская «Тайна…» не дописана и остается великой тайной. По моим ощущениям, к Книге приближается первая половина «Анны Карениной» (особенно все, что связано с Левиным), а еще, пожалуй, и третий том «Войны и мира». Однако первой в этом ряду (в этом сне) я поставил бы, наверное, «Отверженных» Гюго – единственную, на мой взгляд, книгу, которая поднимается до библейских высот. Я многажды перечитывал ее – и все время закрывал ее с таким ощущением.
Но Книга во сне – стократ сильней.
Что же мне снится? Неужели некий несбыточный Идеал книги?

К вчерашней записи стоит сделать добавление, весьма важное. О том, что самое страшное в творчестве – сначала потакать чьим-то вкусам и запросам, затем начать подстраиваться под них и, в конце концов, целиком оказаться под властью этого с виду безобидного (или почти совсем невидимого), но очень жёсткого и жестокого «цензора» – по сути, убийцы любого парадокса, кроме парадокса его собственного существования.

Вроде бы и обретений больших в жизни не имел, а уже начал ощущать потери. Одна из главных – постепенная утрата способности говорить (ergo и мыслить*) парадоксами. Бывало, шел я по жизни – и разбрасывал афоризмы налево, вверх, наискосок и направо, даже не заботясь, поймет ли их кто-то и оценит ли. На региональном уровне прослыл первым остроумцем, много печатался.
Как в любом другом деле (производстве), есть здесь свои стандарты (речь о стандартах в хорошем смысле – как о мерках качества), но есть и сумма приемов, навыков, способов и приспособлений. Чем больше сумма этих приемов – тем, в общем-то, ты интересней. Я считал, что у меня здесь неограниченный запас прочности. Склонен считать, что и сейчас так считаю. Но…
Беда здесь подкрадывается с неожиданной стороны. (Причем не со стороны лени, как могут подумать те, кто прочел предыдущие мои заметки. Лень-то как раз стимулирует рождение, становление, лепку-трансформацию и, наконец, незыблемую окончательную форму того или иного парадокса. [Это длинно звучит, но времени занимает считанные секунды]). Ты начинаешь вдруг думать о потребителях – о читателе, редакторе (он не заказчик и не хозяин, он в моем примере тоже просто потребитель), слушателе, собутыльнике, собеседнике, etc. Дескать:
а) могут не понять;
б) не оценят;
в) а этому и так сойдет;
г) не стоит закладывать здесь тройную (или еще более многоступенчатую) игру слов – отложу, приберегу для следующего раза;
д) напоминает одну конструкцию у О. Генри (Ильфа, Твена, Ликока), а надо или лучше, или не надо. Здесь, правда, уже пижонство перед самим собой;
е) и тому подобное.
Подумать о потребителе «сверху вниз» – значит, сделать первый шаг вниз.
Второй шаг: вместо лаконичных и изящных конструкций – обвал многословия. Ты начинаешь погружаться в детали, повторяться, расшифровывать некоторые трудные для понимания особенности своего шедевра.
А тут недалеко и до третьего шага – когда ты берешься за дальнейшую «расшифровку» и начинаешь объяснять собеседнику, в чем смысл твоей шутки.
При чтении данной дневниковой записи можно убедиться, что я уже болен всеми болезнями, которые в ней перечислены.
Я мог бы для сравнения привести некоторые свои старые опусы – но не стану ни в коем случае. Ибо это будет означать переход к следующей, еще более страшной стадии болезни – признанию поражения, согласию с тем, что ТАК ты уже не сможешь.

*красиво выглядело бы «ergo и cogito» – как вывернутое «cogito, ergo sum».

Это обычное мое состояние. Я готов к работе постоянно. Чем бы я ни занимался (обычно – ничем), я постоянно занят мыслями о предполагаемой работе. Я с легкостью представляю себе, как работа, которой я мог бы заняться, прямо-таки кипит, бурлит и свищет, будто «поршня» и кривошипы в образцовой поэме про работу рабочего класса.
Иногда, представляя себя занятым какой-нибудь важной работой, я замечаю легкую усталость в предплечьях, икрах и брюшном прессе. Тогда я делаю небольшую передышку, восстанавливаю способность думать о работе и вновь включаюсь в трудовой процесс.
И вот так каждый день. Я уже забыл, когда последний раз брал причитающийся нам, трудоголикам, очередной профсоюзный отпуск с доплатой за ненормированный рабочий день.
(Продолжение следует. В случае чего – не последует)

Любил ли я тогда свою лень?
Праздный вопрос. Ещё как любил. И сейчас люблю.
Ведь лень – вторая (и главная!) половина меня самого, от нее никуда нельзя деться. Она ходит со мной на работу (там она даже не половинка моя, а все три четверти), на зеленый свет, в магазин и в парикмахерскую. Она помогла мне не стать тем хорошим человеком и мастером, которым я и не стал. Она спит со мной в одной постели, даже тогда, когда я сплю не один. Тем более что из-за нее я никогда не сплю один – а всегда с ней. Она покидает меня на короткий срок лишь в часы обеда и ужина (который я не отдаю даже ей, своему другу, не говоря уже о врагах).
Лень помогла мне не иметь вселенскую славу. Она сделала так, что я не смог постичь абсолютное большинство мыслей мудрецов всех эпох и народов. Одни из них мне было лень постигать, другие я попросту поленился читать. (Ведь вам тоже сейчас лень читать меня). Из-за нее не я изобрел множество вещей, которые я собирался изобрести до знакомства с ней. Она славно поработала, моя лень, для того чтобы мне жилось проще и ленивей… впрочем, мне сейчас лень писать, и я обрываю свою ленивую мысль. Ле…
(Продолжение следует. Или будем заканчивать?)

Другим моим упражнением в дневниках были литературные пробы. Это по-своему удобно: в дневнике ты абсолютно не обязан дописывать все до конца, можно обрывать «произведения» в любом месте и в любой момент. Такая фрагментарность – как подарок для лентяя, каковым я вам уже представился.
Формой, которую я чаще всего избирал для своих опытов, становились сны. Это были реальные (ой как здорово подходит это слово для обозначения снов!) или выдуманные сновидения, и в них я творил (опять игра слов, а ещё лучше: вытворял) всё, что хотел.
Главное, чего я хотел, – набрать форму (или набить руку?), научиться играть в кубики слов, складывать из них любые конструкции-фразы. Умение выражать свои мысли я ставил на второе место – и это легко заметить из настоящих записок.
Еще сложней было с сюжетами. Чуть только затевал я вещь подлинней – сюжет сразу быстро и неотвратимо разваливался, героям становилось невмочь слушаться меня, и они начинали вытворять черт-те что – конечно же, не на пользу произведению, а даже, как вы верно угадали, во вред ему…
Дневник, на просторах которого всё это происходило, позволял безболезненно сменить одну общественно-экономическую формацию на его страницах на другую – начать абсолютно новую вещь. При этом старая, не удавшаяся, оставалась некоторой болью в душе, ущемляла гордость и самонадеянность и болела долго.
Естественно, наряду с филиппиками против лени (и гимнами ей) в дневнике то и дело встречались обрывки диссертации на тему о собственной бездарности.
(Продолжение следует. Или – закругляться?)

Мои взрослые дневники (ах, как хотелось бы здесь написать: «отличались поиском высокой истины, поиском себя, смысла жизни, философскими изысканиями, неистово высоким полётом мысли, etc.» – но увы!) чаще всего были наполнены сетованиями на собственную лень. Непритворность таких сетований легко проверялась по датам записей – действительно промежутки между ними бывали порой космическими.
Второй отличительной чертой дневников были попытки писать портреты знакомых, а еще чаще – незнакомых, но не до конца выдуманных людей. Новеллы эти были иногда крайне бесхитростны, а иногда – просто перенасыщены играми фантазии. Все зависело от исходного «ребра», из которого я творил ту или иную личность, от моего настроения, от… да Господи, от чего только не зависит количество и качество слов и образов на кончике пера – даже от малейшего дуновения доносящейся откуда-то музыки, которое расправляется со словами так же бесцеремонно, как ребенок – с мириадами мыльных пузырьков, вылетающих из нехитрой китайской игрушки и толкущихся в пространстве комнаты иллюстрацией броунова движения… (Сравнение не ахти какое, но оно только что придумано, и его появление само тоже зависело от сотен каких-то неуловимых факторов. Кроме того, оно позволяет продолжить его – дескать, как и мыльные пузыри, слова, только что «толкавшиеся» в голове и просившиеся на перо, могут вдруг «лопнуть», исчезнуть куда-то, уйти надолго или насовсем и уже никогда не прийти тебе на ум в тех же сочетаниях и вдохновенных падежах).
Иногда я вдруг беру в руки эти старые записи и перечитываю их. Должен сказать, что большей частью это неинтересно. Однако…
(Продолжение следует. Или не продолжать?)

Видимо, некоторое время Дневник сам по себе будет темой моих разговоров и, если хотите, даже мыслей. Странная вещь – но я в течение дня (будучи за пределами Интернета) многократно думаю о его феномене.
Не буду врать – в своей жизни, причем не только в детстве, я вел несколько дневниковых тетрадей. Они были достаточно интимны (по части описания моих чувств к представительницам другого пола – в детстве и отрочестве; по части анализа своих потаенных мыслей и разного рода амбиций – после двадцати). Позже я убедился, что можно было вовсе не стараться что-то шифровать и запрятывать в иносказаниях (которые спустя годы и сам не можешь порой распознать), ибо на самом деле наши записи почти не вызывают интереса у окружающих – за редкими исключениями.
Я могу быть неправ, но мне кажется, что раньше, в докомпьютерную эпоху, здорового и нездорового любопытства на данном отрезке людских взаимоотношений было куда больше. Хотя, скорей, не в компьютерах дело, а в постоянно усиливающемся потоке некой «среднеслойной» информации – нередко пустой и глупой, цинично раскрепощенной и вульгарной. Всякий байт любой информации авторы стараются преподнести с доверительной интонацией (конечно же, «только для вас») – до чужих ли тут дневников?! Особенно если написаны они ужасным почерком?!
(Продолжение следует. Или не стоит продолжать?)