«Город миллионеров» — песнь песней Инны Чуриковой. В этом ленкомовском варианте «Брака по-итальянски» ее Филумена Мартурано бывает стервозной до оскомины. Но когда актриса распахивает в зал озерные глаза и сквозь нефальшивые слезы произносит: «Дети есть дети», — раздаются овации. Кстати, «дети» на сцене — единственная беда спектакля.

В «Мастерской Петра Фоменко» все премьеры — долгожданные. Бесспорным рекордсменом по терзанию зрительских чувств был спектакль «Война и мир»: его собирали лет пять, сочинив об этом периоде красивую историю про то, как много месяцев подряд всей труппой читали роман вслух. Нынешних «Трех сестер» ждать пришлось меньше, года два, но любопытство мучило как никогда: Фоменко пообещал занять в спектакле весь первый состав «Мастерской», а главное — представить Чехова, автора, который до сих пор ни разу не стоял в репертуаре самого любимого театра московской публики.

Первыми «Трех сестер» дождались французы. Премьеру, на полвесны исчезнув из московской афиши, «Мастерская» сыграла в Гавре. Французы гордо подчеркивали на афишах, что «премьера раньше, чем в Москве», именовали Фоменко «неоспоримым мэтром русского театра», а в рецензиях восхищались, что он «смог проникнуть внутрь головы Чехова».

В Москве «Трех сестер», собрав полный зал филиала Малого театра и очередь за лишним билетиком от Серпуховской площади до Большой Ордынки, «фоменки» дали только в сентябре. А через день опять уехали. На БИТЕФ в Загреб, потом в Белград: гастрольный график расписан на осень и зиму. «В Москву, в Москву!» — впору начинать страдать и публике: жизнь московского репертуарного театра у «фоменок» не получается. «Легкость» и «летучесть» — слова, которые употребляются рецензентами в каждом тексте о них, — оказались не только литературными эпитетами. В них — суть самой «Мастерской». Как были «фоменки» странниками, так и остались. Зрители записываются в листы ожидания билетов, как на прием к знатной особе, и надежды для них немного. В те редкие периоды, когда «Мастерская» играет в Москве, в театре сетуют на маленькие залы бывшего кинотеатра «Киев» и перевозят спектакли на арендованные большие сцены. «Три сестры» — чего в «Мастерской» не было со времен студенчества — сразу сочинялись с расчетом на вместительный зрительный зал с партером, амфитеатром и ярусами. Вопрос: стоило ли ставить в чужом театре?

«Если испортите третий акт, — заявляет из оркестровой ямы человек в пенсне, — пьеса пропала». Нудный человек в пенсне придуман самим Фоменко. Все четыре часа действия (четыре!) человек не сходит со сцены, сверяясь с бумажками, читая по ним ремарки и вскрикивая: «Пауза!»; чуть что — актеры поворачивают головы

Алла Сигалова из тех редких хореографов, чье имя театральная публика знает не хуже, чем имена режиссеров, и заслуженно. Ей удавались сложнейшие этюды о свойствах страсти: что знаменитый студенческий спектакль «Фро», что «Ночи Кабирии» в Театре Пушкина. Но с «Мадам Бовари» вышла осечка.

Роман Флобера по сюжету напоминает пьесу «Гроза»; известно, что Островский внимательно читал историю Эммы Бовари, когда сочинял свою русскую трагедию. У Флобера развертывается трагедия мещанская: выдали девушку замуж без любви, муж слишком прост и приземлен, а сердце просит сильных чувств. И ведь находит, но груба жизнь: любовники, обманы, долги, мышьяк. Сегодня из этого классического набора можно сделать хоть мелодраму, хоть фарс. Сигалова, видимо, соотнеся Флобера с Островским, сделала наглядное пособие по зарубежной классике для старших школьников. При этом — учитывая целевую аудиторию — с видимостью актуального решения: современные костюмы, модная музыка, немного по пояс голых женщин, много беготни, секса и никаких психологических сложностей.

В центре сцены — белое сооружение вроде катушки из нескольких сегментов, в которых располагаются предметы быта, включая черный футляр от арфы, и заросли пластмассовой осоки (художник Александр Орлов). Катушка подсвечивается и вращается, наматывая веревку, которая означает запутанность несчастной Эммы. Ее роль отдана молодой приме театра Александре Урсуляк. Сигалова сочинила ей пластический рисунок, но не дала психологии, и на весь спектакль у актрисы несколько вымученных телодвижений и одна гримаса — полуулыбка, изображающая то эротическое томление, то душевную муку. Урсуляк девушка способная, но на трагическую героиню не тянет. Будь на ее месте сама Сигалова, дело бы сделала пластика: она бы чисто физически существовала не так, как все. Но Урсуляк не танцовщица, у нее получается Эмма — нимфетка, непонятно, откуда взявшаяся и чего ищущая. Для героини, которую Флобер так подробно анализирует с точки зрения не только физиологии, но и нравственности, этого маловато. Конечно, королеву играет свита — и вот кто на самом деле старается. Достойно держатся и рассказчик (Владимир Жеребцов), и бестолковый муж Эммы (Александр Матросов). Есть по ходу действия несколько мизансцен с претензией на метафору и даже китайская процессия с драконом и пиротехникой. Но спектаклю категорически не хватает режиссера, и этого уже не исправить.

Пока основной состав «Мастерской» репетировал с Евгением Каменьковичем «Самое важное», Петр Фоменко выпустил спектакль с другим загадочным названием — «Как жаль…». Коротенькая пьеса Габриеля Гарсиа Маркеса «Любовная отповедь сидящему в кресле мужчине» — монолог жены в день серебряной свадьбы, который разыгрывает Людмила Максакова. Маленький ноктюрн о прошедшей жизни и наступающей старости и о том, что бывает семейное счастье без взаимной любви. Как всегда у Маркеса, встречи и события — составляющие предопределения, и, раз выбрав дорогу, уже нельзя свернуть. Поэтому когда потом, в Париже, встретится тот, настоящий, у них ничего не случится. Один целомудренный вечер, корзина белых роз и записка: «Как жаль…» Двадцать лет назад в фильме Фоменко «Поездки на старом автомобиле» героиня Максаковой в ореоле золотистых кудрей пела про «тихое счастье окнами в сад». Теперь она сидит на полу в черном берете, углы губ вниз, и выдавливает из себя: «Жизнь прошла, прошла к чертям собачьим, псу под хвост…»

Максакова — Грасиела появляется в простом черном платье. Почти девичья фигура — и предательское лицо, которого она не прячет. Произносит не то что с самоиронией, а с фантастическим самоехидством: «Не помогают маски из огурцов и плаценты». И — печально: «Старится не кожа, что-то непоправимое происходит с душой». Это сцена ее воспоминаний о поездке по Швейцарии: она сидит в своем гардеробе, наполовину выглянув между шторок, как бы в окно вагона. Или, как в зеркало, подсматривая за собой — молодой. Будто надевает маску своей графини из «Пиковой дамы» в Театре Вахтангова, делает карикатуру на старуху. «Мы старимся на рассвете», «В жизни не надо платить только за одно счастье — счастье забвения», — звучат из-под маски маркесовские трагично-пряные откровения.

Он (Максим Литовченко) сидит в мягком кресле, прячется за газетами, она вспоминает — и ловит мужа на давних и долгих изменах. Их дом — дворянское гнездо: старинный шкаф, портреты предков на стенах. «Фальшивые предки, фальшивые Веласкесы», — прокричит она. Портрет его любовницы, фотографии их друзей — все это выглядит как-то небрежно, случайно. В общем, и сам спектакль производит похожее впечатление. Фирменные интонационные рулады не срабатывают, электричество в воздухе есть, но слабое. Только у Максаковой проскакивают искры — острый взгляд вам в глаза, меткое слово; но фокус не получается. Может быть, потому, что это камерный спектакль и публики на нем надо бы раза в три меньше. А может быть, достаточно было просто и не заботясь об искусстве сказать одно: «Жизнь прошла». В ней не случилось самого главного, хотя тому, что случилось, надо быть благодарным. Ведь есть за что. Право же, есть.