То, чем занимается Антон Адасинский и его театр «Дерево», называется physical theatre. Именно в этой номинации они получали призы Авиньонского и Эдинбургского фестивалей. Спектакли «Дерева» — адская смесь из пантомимы, комедии дель арте, йоги, цигун, тай-цзы и танцев народов мира. С 1991 года «Дерево» прописано в Дрездене, но ежегодно и с большим успехом гастролирует на родине. В прошлом году Адасинский объявил о возвращении «Дерева» и провел в Петербурге фестиваль «Вертикаль», на который собрал своих соратников. Перед вторым фестивалем, который посвящен японскому буто и премьере спектакля «Кецаль», с Адасинским встретилась Жанна Зарецкая.

Обращение «АХЕ» к легенде о Фаусте кажется вполне закономерным: они и сами себя называют алхимиками. Но в этом предсказуемом сюжете они не просто показали несколько новых трюков, а вышли в новый жанр. Впервые в «инженерное действо» вклинился лирический текст (автор «Собственноручного посмертного сочинения доктора И.Фауста» длиной в 2360 слов — Максим Исаев). Фауст, которого играет Андрей Сизинцев, крутит ручки звукового пульта и рассказывает историю своей жизни, а рядом в кубе заключен Мефистофель (Павел Семченко). Этот бес-трюкач, утирая пот с простоватого лица, иллюстрирует рассказ хозяина виртуозными фокусами, в которых «ахейцам» нет равных, и исподволь ведет дело к трагической развязке.

«Золотая маска» привозит в Москву спектакль, у которого, будь он в программе фестиваля, не было бы конкурентов. Если кратко — это политический театр, от которого не оторвать глаз. Если подробней — эталонный спектакль по брехтовской пьесе, поставленный последователем Брехта Хайнером Мюллером в брехтовском театре «Берлинер Ансамбль».

Этот театр был открыт в восточном Берлине сразу после войны специально для Брехта, возвращавшегося в Германию из эмиграции. На этой сцене шлифовались, доводились до автоматизма те принципы эпического театра, которые Брехт сначала вывел на бумаге. Театра, отказавшегося манипулировать публикой, подыгрывая ее чувствительности и романтичности. Известно же, для чего Брехт вводил в спектакли зонги и строил пьесы на парадоксах: как только публика начинала включаться в спектакль эмоционально, он бил ее по голове, отрезвляя и заставляя включать мозги. Косвенный наследник Брехта — если не понятно, о чем речь, — Ларс фон Триер, чьи героини ведут родословную от доброго человека из Сезуана.

Российская публика, да и критики тоже, умом про эпический театр и отстранение понимали, но переваривали все это с трудом; единственный случай, когда брехтовская эстетика победила нашу склонность обливаться слезами над вымыслом, был Театр на Таганке, открывшийся «Добрым человеком из Сезуана». Дискуссии о Брехте ведутся у нас уже полвека — с тех пор как в 57-м «оттепельном» году «Берлинер Ансамбль» привез в Москву несколько спектаклей и тогдашняя глава театра, жена (через год она станет вдовой) Брехта и главная актриса — Елена Вайгель — объяснялась с московской критикой. Критике одного отстранения было мало — хотелось синтеза мысли и чувства. Вайгель терпеливо объясняла собравшимся, что эпический театр родился в конкретное историческое время, когда сон разума, убаюканного массовыми, неосознанными инстинктами и эмоциями, порождал фашизм. Надо принять во внимание, что немцы еще долгие годы после войны разбирались со своим чувством вины перед человечеством, поэтому политический театр имел в Германии огромное значение, как в Западной, так и в Восточной. Из количества не могло не родиться качество, и политический театр, под обложку которого ложатся далеко не только документальные пьесы или ревю, но и постановки классики, приобрел в Германии сокрушительно убедительные формы. Одним из тех, кто развивал этот театр был Хайнер Мюллер, драматург и режиссер, принявший однажды знамя «Берлинер Ансамбля» из ослабевших рук брехтовских соратников, и выпустивший его только со смертью. «Карьера Артуро Уи» — «историко-гангстерское обозрение», описывающее приход к власти Гитлера через историю возвышения одного чикагского отморозка — и была его последним спектаклем. В Москве спектакль видели в 1996-м, и кто пропустит его сейчас, пусть кусает локти.

Правда, пишу