Моллюск-Блюдечко живет в блюдечке. Другие живут в чашечках, предпочитая более высокие стены, но Моллюск-Блюдечко предпочитает стенам простор, а что на свете просторней блюдечка?
-Слишком открыто, - говорят те, кто любит высокие стены и глубокие раковины. - Стоит приподнять блюдечко, и тут ты весь на виду.
Да, конечно, в какой-то степени это открыто. Моллюск-Блюдечко может жить открыто, потому что ему нечего скрывать. Его всего можно охватить одним глазом, даже если иметь совсем маленький глаз, - зачем же ему высокие стены? Ведь сам-то он маленький, а мир вокруг - большой, кто же из них двоих заинтересован в общении? Небось у этого мира есть от Моллюска что скрывать, однако он не прячется в раковину. Если бы весь мир спрятался в раковину - ого, представьте себе, где бы тогда в нем жить?

Когда млекопитающие появились на земле - им здесь принадлежало только будущее. Но будущее в то время не имело цены. Земноводные дорожили своим прошлым, в котором у них были стегоцифалы, не уступавшие сегодняшним динозаврам. А динозавры жили только сегодняшним и, отмахиваясь от будущего, заявляли, что после них - хоть потоп. ( Потом действительно был после них - они не дожили до потопа.)
Когда появились первые млекопитающие, на земле был век динозавров, которых за глаза называли ящерами, а в глаза - динозаврами, что означало тоже самое в переводе на иностранный язык. И хотя динозавры иностранного языка не понимали, но называли себя именно так. Впрочем, они могли называть себя как угодно, потому что это был их век. А лягушки, которых все называли лягушками, потому что век их давно прошел, вспоминали этот прошедший век и тайком напевали давно непопулярную песню "Были когда-то и мы стегоцефалами!".
Нужно сказать, что царство стегоцефалов было некогда могучим царством и правили им могучие цари, которые ни перед кем голову не обнажали, чем и стяжали славу стегоцефалов (покрытоголовых).
Эти стегоцефалы были властителями земли и воды, поскольку небо в то время было еще не освоено.
Столица земноводного царства длинной лентой тянулась вдоль берега океанов, морей и рек, а по обе стороны ее простирались провинции, в одних из которых было изобилие влаги, а в других - изобилие засухи, что в сумме составляло именно то изобилие, какое требовалось земноводному царству.
Цари земли и воды буквально разрывались между землей и водой: в воде по прежнему жили рыбы, которые цеплялись за свои старые рыбьи традиции, а на земле зарождалось что-то новое, которое знать не хотело воды. Царство земноводных трещало по всем щвам - по всем берегам, соединявшим воду и сушу. И наконец оно рухнуло, похоронив под собой царей земли и воды, стегоцефалов. Из всего царства земноводных только маленькие лягушки да еще тритоны и саламандры дожили до новых времен, - потому что они не были царями, они всегда были подданными - и в царстве стегоцефалов, и в царстве динозавров, во всех царствах, водных и земных, они всегда были подданными, только поддаными... И они живут, потому что им нужно совсем немножко: немножко воды и немножко земли. И еще им нужно: собраться как-нибудь вечерком и, перебивая друг друга, вспоминать, вспоминать.. И запеть, перебивая друг друга: "Были когда-то и мы стегоцефалами!.."
Итак, лягушкам принадлежало прошлое, динозаврам принадлежало настоящее. Кроме прошлого и настоящего, ничего другого не было на земле. Подумать только: даже огромные ящеры приспосабливались к среде, а эти, у которых ничего за душой - ни прошлого, ни настоящего...
Конечно, прошлое было у млекопитающих, только оно им не принадлежало. И вообще это было такое прошлое, о котором лучше всего забыть. В прошлом млекопитающие были пресмыкающимися, правда не огромными ящерами, а маленькими, незаметными. В то время у них была холодная кровь, приспособленная к внешней температуре. А потом...
Можно придумывать много легенд о том, как холоднокровные стали теплокровными. Это может быть легенда о первой большой любви, или легенда о первом большом сочувствии, или легенда о первом восхищении красотой. Но факты говорят о другом. Факты говорят о том, что теплокровность в те времена была далеко не безобидным явлением. Теплокровных преследовали за теплокровность. Изощренная физиология динозавров дошла до того, что они на расстоянии чуяли теплую кровь, улавливая тысячные доли градуса. И уже за тысячную долю виновный подлежал съедению.
- Просто поразительно, до чего мы сами не умеем себя беречь, - говорили лягушки, хотя уж они-то умели себя беречь. Впрочем, они имели ввиду млекопитающих.
Лягушкам это было непонятно. Они считали, что нужно иметь такую кровь, которую легче сохранить в сложившейся ситуации. А теплокровность... Ну скажите, разве это так уж принципиально - теплокровность?
Для млекопитающих это было принципиальным, потому что причиной их теплокровности было несогласие с внешней средой. Во внешней среде жара сменялась морозами, бросая все население то в холод, то в жар, и, чтобы не зависеть от этого, нужно было иметь свою постоянную температуру. Ведь вот динозавры, могучие динозавры вымерли, когда наступили холода, потому что не имели своей, постоянной температуры.
Предыстория человечества не менее героична, чем история человечества. И кто знает, может быть, не было б на земле человечества, если бы не было на земле тех, первых, не имевших ни славного прошлого, ни мало мальски терпимого настоящего - а только будущее, одно только будущее, да еще горячую кровь.

При естественном движении от начала к конца - вечное стремление к началу.

Глетчерная Блоха живет среди вечных снегов, и чтобы не замерзнуть среди вечных снегов, ей приходится хорошенько попрыгать. Но есть у нее и другие испытанные методы: на ночь она выключает все свои обогревательные приборы и совершенно замерзает, так что никакие морозы ей уже не страшны. А под лучами солнца она оттаивает и снова принимается прыгать, потому что если замерзнешь днем, то ночью уже не оттаешь.
Глетчерная Блоха - одна из немногих, кто пережил суровое время ледников. Ледники прошли по земле, сметая на своем пути все живое. Но не все живое им удалось смести. Некоторые остались, закалились на холоде, причем до того закалились, что, когда потеплело, не захотели оставаться в теплых краях. И они двинулись на север, за отступающими ледниками, - мускусные быки, привыкшие к холодам, и отвыкшие от теплого лета мамонты. А за ними поскакала и Глетчерная Блоха.
- Вначале нас было много, - вспоминает Блоха, - но дорога была все трудней, и много наших осталось на той дороге. За Полярным кругом началась полярная ночь, и мы прилегли, чтобы подремать до рассвета. Не знаю, сколько времени прошло, но, когда я проснулась, вокруг не было никого... Только снег, под которым остались все наши...
Вот что рассказывает Глетчерная Блоха, когда найдется кому рассказывать. Но кому здесь рассказывать? Многие умеют замерзать среди вечных снегов, но не многие умеют оттаивать. Мамонты не сумели. И быки не сумели.
- Там они и остались, все наши...

Неполнозубые появились на свет раньше других, когда еще в помине не было хищников, но вот уже у хищников полный комлект зубов, а неполнозубые так и остались неполнозубыми...
По этому поводу больше всего беспокоится Броненосец. Когда вокруг столько зубов, говорит Броненосец, нужно хорошенько заковаться в броню. И он заковывается в броню, потому что он неполнозубый. А когда ты неполнозубый нужно хорошенько заковываться в броню.
Трубкозуб посиживает с трубкой в зубах и относится ко всему с философским спокойствием:
- Не было на свете хищников, а неполнозубые были. Не будет на свете хищников, а кто будет? Неполнозубые.
Так рассуждать можно только с трубкой в зубах, и Трубкозуб рассуждает с трубкой в зубах, сохраняя спокойствие. Его считают толстокожим, и он действительно толстокожий, а толстокожему незачем заковываться в броню. Ему главное - трубку в зубы (для этого всегда хватает зубов).
Муравьед помалкивает, он не станет зря болтать языком. Он болтает языком, но не зря (причем со скоростью сто шестьдесят болтаний в минуту). Муравьед пускает в ход язык только в кругу доверчивых муравьев, которые липнут к его языку в надежде услышать что нибудь новенького. Но ничего новенького они не услышат. Хотя, конечно, Муравьеду есть о чем рассказать, на что пожаловаться: из всех неполнозубых - он самый неполнозубый - у него попросту нет зубов. Но кому станешь жаловаться? Муравьям?
Да, у всех неполнозубых проблем полон рот (там, где у других зубы, у них только проблемы), но Ленивец является счастливым исключением. Может он и заковался бы в броню, как Броненосец, да только ему лень. И трубку взять лень, не говоря уже о том, чтобы болтать языком - шутка сказать - со скоростью сто шестьдесят болтаний в минуту. Вообще-то Ленивцу неплохо и так, без брони, без трубки и даже неполнозубому. Он развешивает себя на дереве, как белье, и висит без движения, как белье, так что в нем даже заводится моль - это уже не как в белье, а как в шубе. И его не смущает проблема неполнозубости, потому что когда полно зубов, как-то невольно находится им работа. "У кого зубов полон рот, у того забот полон рот", - мог бы подумать Ленивец, только пусть уж за него Трубкозуб думает, ему это больше подходит - с трубкой в зубах.
А Трубкозуб думает с трубкой в зубах: "Почему это Ленивец висит на дереве вниз головой? Неужели ему даже лень перевернуться, чтобы занять нормальное положение? Когда так висишь, все хищники получаются над головой, и не только хищники, но самые мелкие твари... Может, потому Ленивец так мало двигается? - думает Трубкозуб. - Но с другой стороны, - думает Трубкозуб, - птицы тогда у него под ногами. Хотя, конечно, над головой вся земля. А ведь это не легко, когда над головой вся земля. Но, с другой стороны, если учесть, что под ногами небо..."
Так думает Трубкозуб с трубкой в зубах и никак не может понять, почему Ленивец висит вверх ногами. И Броненосец не может понять - слишком он заковался. И Муравьед не может понять - у него свои дела, муравьиные. Ленивец, наверное, мог бы сказать, если б не лень сказать.

Супруги Утконосы, внуки Праутконоса, правнуки Прапраутконоса, помнят еще праправремена. Когда это было - в триасе или уже не в триасе? Тогда еще жили аммониты, эти головоногие, которые вымерли, потому что действовали больше ногами, чем головой. Когда же они вымерли? В триасе - или уже не в триасе? Во всяком случае, когда они вымирали, Прапраутконосы уже жили, и аммониты сказали им:
- Прапраутконосы, вы свидетели того, как мы вымираем!
Супруги Прапраутконосы как раз снесли два яйца и потому сказали:
- Никакие мы не свидетели. Вымирайте на здоровье, но не впутывайте в это нас.
- Мы вымираем, - сказали вымирающие, - атмосфера становится чересчур ядовитой...
До сих пор Прапраутконосы не чувствовали, что атмосфера становится ядовитой, но теперь они это почувствовали. И, проводив аммонитов в последний путь, они вернулись домой и сказали друг другу:
- Атмосфера становится ядовитой, а у нас ни капли яда...
И они стали копить яд, - конечно не в качестве яда, а в качестве противоядия. Потому что, когда атмосфера становится ядовитой, самое главное - иметь свой собственный яд.
Тем временем из снесенных яиц вылупились Праутконосы. Собственно, время было уже не то: атмосфера очистилась, яд упал в цене и, кроме соседки Праехидны, его не было ни у кого из млекопитающих. Но супруги Праутконосы помнили слова Прапраутконосов, которые помнили слова аммонитов. И супруги Праутконосы помаленьку копили яд.
Потом они снесли два яйца, из которых вылупились супруги Утконосы. И супруги Утконосы тоже снесли два яйца.
Все млекопитающие давно перешли с яиц на молоко, но супруги Утконосы предпочитали и то, и другое. Мало ли какие придут времена, нужно прежде всего думать о потомстве. И они думают о потомстве: откладывают яйца, а потом выкармливают детей молоком (а вдруг не станет ни молока, ни яиц? Не забывайте, что атмосфера становится ядовитой!).
Супруги Утконосы помнят слова Праутконосов, которые помнили слова Прапраутконосов, которые со слов аммонитов помнили очень ядовитые времена. Аммониты вымерли, а кому хочется вымирать?

Всем своим видом ящерица пытается подчеркнуть, что она - ближайшая родственница крокодила. Правда, крокодил теперь так далеко пошел, что у нег могут быть только дальние родственники. Ящерица это понимает и старается держаться подальше. Но при случае не применет подчеркнуть.
Спросите Гаттерию, которая жила еще в те времена. (Когда будете спрашивать, отнеситесь к ней как можно более бережно. Помните, что Гаттерия - единственный вид в отряде клювоголовых (среди птиц клювоголовых сколько угодно, но среди пресмыкающихся - только Гаттерия).) Гаттерия помнит, как появились на свет первые динозавры. Динозавры, еще совсем молодые, но уже огромные, решительно заявили о себе, и где-то там, среди них, были предки ящерицы и крокодила. Общие предки - спросите Гаттерию.
Динозавры вымерли совсем молодыми. Им бы жить и жить, как живет, например, Гаттерия, которая по возрасту старше их, но еще достаточно хорошо сохранилась (правда, только в одном районе - в Новой Зеландии). Предки ящерицы и крокодила не сохранились, они вымерли молодыми, чтобы освободить место на земле для потомков: для нее, ящерицы, и для него, крокодила.
Крокодил пошел далеко, а ящерица не пошла, потому что нужно же кому нибудь и остаться... Ящерица осталась, а крокодил тем временем шел и шел... Ящерица не знает, куда он дошел, но чувствует: надо держаться подальше. Близким родственникам надо держаться подальше, может быть Гаттерия потому до сих пор и живет, что она всегда держалась подальше. (Новая Зеландия - это ли не далеко!)

Кенения удивительная и сама удивляется, что живет. При выходе на сушу, когда все меняли жабры на легкие, Кенения совершила неудачный обмен: и жабры у нее отобрали, и без легких оставили. Возникает вопрос: а как же дышать? Неизвестно как, но Кенения приспособилась. Она дышит кожей, хотя это, конечно, уже не то. Ни глубоко вдохнуть, ни с облегчением выдохнуть.
Затем, когда стали распределять места на земле, Кенению почему-то загнали под землю. Разве можно жить под землей? Вероятно нельзя, но Кенения приспособилась. Она живет под землей и редко выходит на свет, и вообще она плохо относится к свету. Может быть, потому, что когда всем раздавали зрение, Кенению тоже обошли, и она осталась слепой. Конечно, приспособилась, но с тех пор не выносит света.
И опять возникает вопрос: как же так?
С одной стороны, не видеть света, а с другой - его ненавидеть...
Разве это возможно?
Конечно, нет.
Невозможно.
Но Кенения приспособилась.

(Арахнидами, возможно для сокрытия их истинной сущности, иногда называют паукообразных, что, впрочем, ничего не меняет, так как арахниды - это и есть паукообразные в переводе на греческий)

Динозавры стали динозаврами потому, что им не хватало кислорода, - так утверждает гипотеза, возникшая в более поздние времена. Чем меньше кислорода, тем больший требуется дыхательный аппарат, а чем больше дыхательный аппарат, тем, естественно, больше требуется ему кислорода. Надо ведь и выдохнуть, и вдохнуть, и наконец, вздохнуть по поводу сложившихся обстоятельств... А от этого еще больше становится дыхательный аппарат и, естественно, еще больше требуется ему кислорода...
Только мир, в котором трудно дышать, рождает гигантов. Гигантами становятся те, кому трудно дышать.
Муравьям легко дышится. Поэтому они - муравьи.

В истории зоологии пресмыкающимся (или рептилиям, выражаясь более мягко) принадлежит немало заслуг. Они первые из позвоночных по-настоящему освоили сушу, окончательно порвав с водной стихией, в которой до них зарождалась и развивалась жизнь.
В то время еще никто не умел пресмыкаться, и это был смелый шаг, своего рода вызов водному и земноводному миру.
- Смотрите, они пресмыкаются! - указывали на них пальцами все, у кого к тому времени уже были пальцы. - Какая дерзость, какое нахальство! Нет, они определенно допрыгаются!
"Допрыгаются" - это было словечко земноводных, и оно больше выражало душевное состояние земноводных, чем объективное поведение пресмыкающихся. И все же общее мнение было таково, что, как бы усердно пресмыкающиеся не пресмыкались, в конце концов они определенно допрыгаются.
А пресмыкающиеся все пресмыкались и пресмыкались. И пресмыкаясь, они достигли высого уровня млекопитающих и еще более высокого уровня птиц...
Правда, все эти достижения приписывают млекопитающим и птицам, которые даже стесняются признаться, от кого они произошли.
Но первая птица, поднявшаяся в небо, была пресмыкающейся.
И первый зверь, накормивший дитеныша молоком, тоже в значительной мере был пресмыкающимся.
Его звали Териодонт. Он был первым млекопитающим, хотя в определенном смысле еще оставался пресмыкающимся. Но он уже ходил, всем своим видом показывая, что, хотя он еще пресмыкающийся, но уже в значительной мере млекопитающий. И демонстративно кормил дитенышей молоком, вызывая по этому поводу множество разговоров.
А потом на эти разговоры, а может быть на запах молока, приходил какой-нибудь здоровенный ящер, и Териодонт прятал свое молоко и смотрел на ящера так, как обычно смотрят на ящера, - то есть совсем не смотрел, а робко опускал глаза. И тихонько уползал, всем своим видом показывая, что хотя он уже млекопитающий, но, однако, еще пресмыкающийся, такой же, как все.
Впрочем, не как все. Земноводные не достигли вершин пресмыкающихся, и их древний рыбий клич: "Вперед, к земноводным!" - давно уже звал не вперед, а назад. Но и достигшие вершин пресмыкающиеся не очень-то уползали вперед, если привыкали к своим вершинам. Клич "Вперед, к пресмыкающимся!" - тоже звал уже не вперед, а назад. Вперед можно было шагать, можно было лететь, но ползти уже было можно только назад.
По свидетельству авторитетных источников, млекопитающие и птицы достигли своих вершин только благодаря тому, что не хотели и не могли пресмыкаться.
- Мы же говорили, мы же говорили, - продолжают говорить земноводные, - мы же говорили, что рано или поздно они допрыгаются. И вот они уже допрыгались до млекопитающих. И допрыгались до птиц. Интересно, до кого они дальше допрыгаются?

Слух о земле прошел по всем морям и океанам, и тогда многие рыбы отправились в плаванье. Они покидали насиженные места и бороздили просторы морей (причем, надо сказать, в самых разных и неожиданных направлениях), и время от времени выныривали на поверхность, чтобы посмотреть не видна ли земля.
Путь был долгим и трудным: из океанов в моря, из морей в реки, а там и по реке сколько еще проплывешь, пока догадаешься ступить на безводный берег. Безводный берег - это и есть земля!
Когда рыбы ступили на землю, она показалась им неуютной и неустроенной, и они стали думать, как бы ее обжить.
- Может, затопить все это водой?
- Может, вырубить леса, срыть горы и все устелить ракушкой и водорослями?
Подобные предложения, естественно, отвергались, поскольку представляли собой возврат к старому, а рыбы ступили на сушу как раз на пути к новому, поэтому им не было смысла устраивать здесь океан.
Смысла не было, но - хотелось. Чтобы, как-то окунуться в родную стихию, глубоко вздохнуть, как можно вздохнуть только жабрами... Но ведь они так долго плыли к этой земле, они создавали легенды об этой земле...
А земля оказалась другой, не такой, как в легендах.
Трудно было. И все же это была земля, та земля, о которой нельзя не мечтать, когда веками живешь в океане. И рыбы сказали друг другу:
- Будем устраиваться.
- Только сначала окунемся разок, - сказали они друг другу.
И они окунулись, потом вышли на берег и стали устраиваться. Потом опять окунулись, поплавали немного и снова вышли на берег.
- А ведь неплохо, а? - cпросили они друг друга. - Если немножко там, немножко здесь...
Так они и устроились: немножко там, немножко здесь. Немножко сухопутной романтики, немножко океанской прозы. Немножко будущего, к которому они плыли столько веков, и немножко прошлого, которое, правду сказать, всем надоело, но без которого, правду сказать, тоже нельзя. И назвали они себя земноводными, чтобы сочетать в одном слове все, о чем можно мечтать и что можно иметь на нашей планете.

Давным-давно, очень давно случилось на земле большое несчастие. Сейчас-то уже известно, что это было не несчастье, а скорее наоборот.
Так вот, когда в те древние времена на земле пересохли пруды и озера, это считалось большим несчастьем. Хозяевами земли в те давние времена были рыбы, и для них это был настоящий сухопутный потоп. Но, как это обычно бывает при всех потопах, обязательно сыщется кто нибудь, кто построит ковчег или просто выскажет дельное предложение. На этот случай у рыб сыскалась Кистепарая рыба.
- Рыбы! - сказала эта Кистеперая. - До сих пор мы жили, как рыбы, в воде и плавали, как плавают рыбы. Но воду затопила суша, и нам негде плавать и нечем дышать. Не станем же мы на суше дышать жабрами.
- Короче, сказали рыбы. - Наш регламент уже кончается.
- Пусть будет короче. Раз у нас нет возможности плавать, я предлагаю: не плавать.
- Может, ты знаешь другое средство передвижения?
- Я предлагаю прыгать.
- Прыгать? - Рыбы захлебнулись, снизив и без того низкий уровень воды.
- Это первое. И второе. Раз у нас нет возможности дышать жабрами, я предлагаю: дышать не жабрами.
Дышать не жабрами! И такое предложить рыбе!
- Лучше совсем не дышать, - сказали некоторые и перестали дышать.
- Что вы делаете? - тормошила их Кистеперка.- Ведь так вы перестанете дышать навсегда, а я предлагаю только временно. Допрыгаем до воды, а там - дышите чем хотите... Ведь должна же быть где-то вода...
Эти слова вселили надежду, и другие рыбы (тоже из кистеперых) сказали:
- Веди нас, Кистеперка! А уж мы попрыгаем, как-то подышим.
И они попрыгали, широко раскрывая рты и глотая воздух, как глотает рыба на суше. Сначала было трудно глотать, но потом приспособились. Даже стали переговариваться (это очень удобно, когда раскрываешь рот):
- И ничего нет сложного - прыгать. Оттолкнулся и - шлеп!
- Главное, чтобы невысоко, а то плавникам больно.
У них уже давно были самые настоящие ноги, но они по привычке называли их плавниками.
Земля была огромной пустыней, и по этой пустыне прыгало рыбье племя в поисках обетованной воды. Ведь должна же она где-то быть - вода обетованная...
И она была.
Правда, когда рыбы до нее добрались, они уже с трудом узнавали друг друга: в них почти ничего не осталось от прежних рыб - так на них повлияло долгое путешествие. Но цель была достигнута, и они прыгнули в воду, с удовольствием вздохнув ее пересохшими жабрами.
Первый раз с удовольствием. Второй раз с удовольствием.
А на третий кто-то сказал:
- Прыгну-ка я на берег. Подышу.
И всем сразу захотелось на берег. Всем захотелось широко раскрывать рты, глотать воздух и громко переговариваться. И прыгать. Непременно прыгать. Потому что прыгать - это совсем не то, что плавать. Оттолкнулся и - шлеп!
И хотя рыбы долго еще называли себя рыбами, но они уже не были рыбами. Они сделали большой скачок, прыгнув из воды на сушу.
И, прыгая по суше, вспоминали свои былые несчастия и говорили, растягивая рты до ушей:
- Не было бы счастья, так несчастие помогло!
И это правильно. Такова уж природа нашей земли: без несчастья на ней не бывает счастья.

До появления рыб на земле ничего плохого не было слышно.
Не потому, что рыбы были источником зла. Не потому, что они были носителями недобрых вестей. А потому, что до появления рыб ни у кого на земле не было органа слуха.
Орган слуха появился впервые у рыб, он развился у них за счет органа равновесия.
Быть может, поэтому самые уравновешенные - это те, которые вообще ничего не слышат.
(Исследуя глубже это явление, мы замечаем, что не только глухота ведет к немоте, но и немота ведет к глухоте: умеющие молчать, как правило, умеют не слышать)

Мы видим солнце и тогда, когда оно скрыто за горизонтом. Еще не взошло или уже зашло.
Закон рефракции, преломление солнечного света: солнца нет, но мы видим его изображение. Его изображение, которое почти что наше воображение.
Утром, когда настоящее солнце еще не взошло, нам светит воображаемое солнце.
И вечером, когда настоящее солнце уже зашло...
Много нам светит воображаемых солнц - и от них в нашей жизни светлее.

Облака рождаются в океане и терпят бедствие на земле, осыпаясь дождями, расшибаясь о камни и сухую земную твердь. И они высаживаются в какой нибудь луже, как Робинзон на необитаемом острове, и плывут посреди грозной стихии, земли, попутным ручейком или попутной речушкой в большие попутные реки, а там - на родину, в океан.
А за ними вырастают леса, расцветают сады, оживает земля, наполненная влагой.
Если же нет ничего попутного - ни рек, ни ручейков, - они уходят под землю. Они проходят сквозь землю, сквозь эту сухую твердь, и ничто их не может остановить - ведь они идут к своему океану. В подземной темноте, натыкаясь на камни и руды, они идут к своему океану - через многие километры, через суглинки, известняки и пески...
А над ними зеленеют поля и созревают колосья. И живет, и дышит над ними земля...
И они возвращаются в океан. Чтобы вторично родиться облаком, и в десятый, и в сотый раз родиться облаком в океане. И всякий раз терпеть бедствие на земле.
А она зеленеет, земля, расцветает и хорошеет, и плывут над ней облака, идущие с океана... И все, что она имеет, все, чем земля хороша, сделали те, кто на ней потерпел бедствие...

Соединение земного и небесного, действительности и мечты... Видимая конечность, данная нам в бесконечности...

Молодая Венера спокойна, погодой не переменчива, не слишком ветрена, хотя и безветрием не страдает. А старый Марс - волнуется, горячится, ветрами свистит, что ни день меняет погоду...
Венере зачем горячиться? Она и без того горяча.
А Марс давно остыл. Поэтому он горячится.

Миллионы световых лет - что это: время или пространство?
Это пространство, которое существует только во времени, и это время, которое существует только в пространстве... Пространство огромное и пустое, и время огромное и пустое... Развернуться есть где, да нечему: все, что в мире имеет смысл, измеряется часами и метрами, миллионами же световых лет измеряется пустота.
Пустота... Она начинается там, где стирается грань между временем и пространством.

У Северного Ледовитого океана были неледовитые времена, когда он свободно плескался, ничем не скованный. И все у него было хорошо, и не о чем было ему думать, не о чем заботиться - только плескаться.
Но неледовитые времена Ледовитого океана были для земли самым ледовитыми. Эпоха Великого оледения, льды, как реки, текут по земле, а реки не текут, потому что они скованы льдами.
Казалось бы: хорошо. В целом мире оледенение, а у тебя все нормально, температура выше нуля. Плещись на здоровье, благославляй судьбу, что у тебя все так удачно складывается, что ты не в таком положении как другие. Так нет же.
- Могу ли я спокойно плескаться? - спросил себя Ледовитый, а в то время Неледовитый океан. - Могу ли я беззаботно плескаться, когда на земле эпоха Великого оледенения?
На такой вопрос можно ответить по разному. Можно ответить просто:
- Оледение? Какое оледенение? Лично я не вижу никакого оледенения...
Можно ответить иначе:
- Эпоха эпохой, но ведь один раз живем. И почему б не пожить, когда тебе созданы все условия?
А можно и так ответить:
- Великое оледенение? Ну и пусть о нем думают великие океаны. А я океан маленький: в шесть раз меньше Индийского, в семь раз меньше Атлантического, в четырнадцать раз меньше Тихого, какой с меня спрос?
Можно было ответить. Но он ответил не так.
- Нет, - сказал он себе, - раз на земле такое обледенение, я не имею права плескаться, хотя и имею возможность плескаться. Возможность - это одно, а право - это другое.
И он заковал себя во льды.
Он, самый маленький океан, принял на себя льды всей земли, хотя его, казалось бы, дело маленькое.
С тех пор на земле прекрасная погода: плещутся океаны, зеленеют материки.
Но не плещется Ледовитый океан. Он стоит, закованный в ледяные латы, у Северного Полюса, на своем неизменном посту... И пока он так стоит, земле не страшны ледники, ей не страшны никакие оледенения.

Падающие звезды не падают, они не могут на Землю упасть, потому что любая звезда во много раз больше нашей планеты. На Землю падают лишь небольшие камни, космические путешественники, которые мы называем метеоритами.
Но метеориты не похожи на звезды. Они не умеют так ярко вспыхнуть, чтобы сравниться со звездой.
Метеориты не вспыхивают. Если ярко вспыхнуть, то можно сгореть, а если сгоришь, то уже не долетишь до Земли.
Метеориты до Земли долетают.
Они приземляются, вначале еще разгоряченные от полета, и постепенно остывают, приживаются на Земле.
А над ними, вверху, вспыхивают их собратья, не долетевшие и сгоревшие в небесах - метеоры, которые уже никогда не станут метеоритами. Маленькие метеоры, которые мы называем падающими звездами, действительно похожи на звезды, на какое то мгновение они становятся похожими на звезды - и тут же сгорают в высоких своих небесах.
Когда мы сгораем в небесах - мы становимся похожими на звезды... Так возможно размышляют метеориты, глядя на своих товарищей, сгорающих в небесах. И может быть, жалеют, а может быть, раскаиваются, что упустили такую ослепительную возможность - сгореть в небесах. И даже, возможно, подумывают: а не рвануть ли обратно в небеса?
Но они удерживают себя от этого губительного порыва. Теперь их многое удерживает - c тех пор как они обрели надежное, прочное место на Земле. Да и в конце концов - не всем ведь сгорать в облаках. Одним и вовсе не долететь, а другим долететь и пролететь мимо.
Ведь в сущности - что такое метеорит? Метеорит - это метеор, который пролетел мимо своего неба. Вместо того, чтобы вспыхнуть ярко и стать звездой - пусть падающей, сгорающей, но все же звездой, - он пролетел мимо своего неба.
И теперь он уже не поднимется, не взлетит. Потому что не может подняться тот, кто пролетел мимо своего неба.