А насчет веры, - начал он, улыбнувшись (видимо не желая так оставлять
Рогожина) и кроме того оживляясь под впечатлением одного внезапного
воспоминания, - насчет веры я, на прошлой неделе, в два дня четыре разные
встречи имел. Утром ехал по одной новой железной дороге и часа четыре с
одним С-м в вагоне проговорил, тут же и познакомился. Я еще прежде о нем
много слыхивал, и между прочим, как об атеисте. Он человек действительно
очень ученый, и я обрадовался, что с настоящим ученым буду говорить. Сверх
того, он на редкость хорошо воспитанный человек, так что со мной говорил
совершенно как с ровным себе, по познаниям и по понятиям. В бога он не
верует. Одно только меня поразило: что он вовсе как будто не про то говорил,
во все время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я ни
встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, все мне казалось,
что и говорят они, и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду и
кажется, что про то. Я это ему тогда же и высказал, но, должно быть, неясно,
или не умел выразить, потому что он: ничего не понял... Вечером я
остановился в уездной гостинице переночевать, и в ней только что одно
убийство случилось, в прошлую ночь, так что все об этом говорили, когда я
приехал. Два крестьянина, и в летах, и не пьяные, и знавшие уже давно друг
друга, приятели, напились чаю и хотели вместе в одной каморке, ложиться
спать. Но один у другого подглядел, в последние два дня, часы, серебряные,
на бисерном желтом снурке, которых, видно, не знал у него прежде. Этот
человек был не вор, был даже честный, и, по крестьянскому быту, совсем не
бедный. Но ему до того понравились эти часы и да того соблазнили его, что он
наконец не выдержал: взял нож и, когда приятель отвернулся, подошел к нему
осторожно сзади, наметился, возвел глаза к небу, перекрестился и, проговорив
про себя с горькою молитвой: "Господи, прости ради Христа!" - зарезал
приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы.
Рогожин покатился со смеху. Он хохотал так, как будто был в каком-то
припадке. Даже странно было смотреть на этот смех после такого мрачного
недавнего настроения.
- Вот это я люблю! Нет, вот это лучше всего! - выкрикивал он
конвульсивно, чуть не задыхаясь: - один совсем в бога не верует, а другой уж
до того верует, что и людей режет по молитве... Нет, этого, брат-князь, не
выдумаешь! Ха-ха-ха! Нет, это лучше всего!..
- На утро я вышел по городу побродить, - продолжал князь, лишь только
приостановился Рогожин, хотя смех все еще судорожно и припадочно вздрагивал
на его губах, - вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный солдат, в
совершенно растерзанном виде. Подходит ко мне: "купи, барин, крест
серебряный всего за двугривенный отдаю; серебряный!" Вижу в руке у него
крест и, должно быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной
ленточке, но только настоящий оловянный с первого взгляда видно, большого
размера, осьмиконечный полного византийского рисунка. Я вынул двугривенный и
отдал ему, а крест тут же на себя надел, - и по лицу его видно было, как он
доволен, что надул глупого барина, и тотчас же отправился свой крест
пропивать, уж это без сомнения. Я, брат, тогда под самым сильным
впечатлением был всего того, что так и хлынуло на меня на Руси; ничего-то я
в ней прежде не понимал, точно бессловесный рос, и как-то фантастически
вспоминал о ней в эти пять лет за границей. Вот иду я да и думаю: нет, этого
христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что в этих пьяных и
слабых сердцах заключается. Чрез час, возвращаясь в гостиницу, наткнулся на
бабу с грудным ребенком. Баба еще молодая, ребенку недель шесть будет.
Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения.
Смотрю, она так набожно, набожно вдруг перекрестилась. "Что ты, говорю,
молодка?" (Я ведь тогда все расспрашивал.) "А вот", говорит: "точно так, как
бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку
заприметит, такая же точно бывает и у бога радость, всякий раз, когда он с
неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву
становится". Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую,
такую тонкую и истинно-религиозную мысль, такую мысль, в которой вся
сущность христианства разом выразилась, то-есть все понятие о боге, как о
нашем родном отце и о радости бога на человека, как отца на свое родное дитя
- главнейшая мысль Христова! Простая баба! Правда, мать... и, кто знает,
может, эта баба женой тому же солдату была.

Но я вам лучше расскажу про другую мою встречу прошлого года с одним
человеком. Тут одно обстоятельство очень странное было, - странное тем
собственно, что случай такой очень редко бывает. Этот человек был раз
взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной
казни расстрелянием, за политическое преступление. Минут через двадцать
прочтено было и помилование, и назначена другая степень наказания; но однако
же в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или по крайней мере
четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько
минут он вдруг умрет. Мне ужасно хотелось слушать, когда он иногда
припоминал свои тогдашние впечатления, и я несколько раз начинал его вновь
расспрашивать. Он помнил все с необыкновенною ясностью и говорил, что
никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около
которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников
было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на
них смертный костюм (белые, длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые
колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась
команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди,
стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Священник
обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он
говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным
богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней,
Что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще
распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами,
на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в
последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. Он
очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так
рассчитал. Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с
товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и
даже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с товарищами,
настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал
заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно
скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три
минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, - так кто же? Где же? Все это он
думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с
позолоченною крышей сверкала на ярком солнце, Он помнил, что ужасно упорно
смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от
лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты
как-нибудь сольется с ними... Неизвестность и отвращение от этого нового,
которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не
было для него в это время тяжело, как беспрерывная мысль: "Что если бы не
умирать! Что если бы воротить жизнь, - какая бесконечность! все это было бы
мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял,
каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!" Он
говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж
хотелось, чтоб его поскорей застрелили.

Преступник был человек умный,
бесстрашный, сильный, в летах, Легро по фамилии. Ну вот, я вам говорю,
верьте не верьте, на эшафот всходил - плакал, белый как бумага. Разве это
возможно? Разве не ужас? Ну кто же со страху плачет? Я и не думал, чтоб от
страху можно было заплакать не ребенку, человеку, который никогда не плакал,
человеку в сорок пять лет. Что же с душой в эту минуту делается, до каких
судорог ее доводят? Надругательство над душой, больше ничего! Сказано: "не
убий", так за то, что он убил, и его убивать? Нет, это нельзя. Вот я уж
месяц назад это видел, а до сих пор у меня как пред глазами. Раз пять
снилось.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное
лицо, хотя речь его попрежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим
интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может
быть, тоже был человек с воображением и попыткой на мысль.
- Хорошо еще вот, что муки немного, - заметил он. - когда голова
отлетает.
- Знаете ли что? - горячо подхватил князь: - вот вы это заметили, и это
все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильйотина. А
мне тогда же пришла в голову одна мысль: а что, если это даже и хуже? Вам
это смешно, вам это дико кажется, а при некотором воображении даже и такая
мысль в голову вскочит. Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания
и раны, мука телесная, и, стало быть, все это от душевного страдания
отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь. А
ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот, что вот знаешь
наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты,
потом теперь, вот сейчас - душа из тела вылетит, и что человеком уж больше
не будешь, и что это уж наверно; главное то, что наверно. Вот как голову
кладешь под самый нож и слышишь, как он склизнет над головой, вот эти-то
четверть секунды всего и страшнее. Знаете ли, что это не моя фантазия, а что
так многие говорили? Я до того этому верю, что прямо вам скажу мое мнение.
Убивать за убийство несоразмерно большее наказание чем самое преступление.
Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот,
кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу или как-нибудь, непременно еще
надеется, что спасется, до самого последнего мгновения. Примеры бывали, что
уж горло перерезано, а он еще надеется, или бежит, или просит. А тут, всю
эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают
наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то
мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. Приведите и поставьте
солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он еще все будет
надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он с ума
сойдет или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии
вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное,
ненужное, напрасное? Может быть, и есть такой человек, которому прочли
приговор, дали помучиться, а потом сказали: "ступай, тебя прощают". Вот
эдакой человек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом ужасе
и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!

..Есть человеческая логика, а есть
космическая. Притча, которая
очень явно показывает разницу между божественным и человеческим:

"Два ангела молодой и старый спустились с небес. Идут по миру. Заходят в одну деревню.
Вечер, темно, холодно, голодно. Стучатся в дом богатого человека. Тот
открывает и нехотя дает им переночевать в своем подвале. На утро
молодой ангел открывает глаза, а старый заделывает стену в подвале.
Идут они дальше. Прошли сто верст. К вечеру пришли к воротам бедняка.
тот открыл, обрадовался, напоил гостей, накормил чем было. Уложил на
печь. Утром молодой ангел просыпается, а в доме беда. Ночью умерла
единственная кормилица семьи - корова.
Идут молодой и старый ангел молча. И молодой спрашивает: чет я не
пойму, в доме негостеприимного богача, ты стену заделывал, а в доме
бедняка, который отдал нам последнее, ты позволил умереть корове.
"Понимаешь - отвечает старый ангел. - В доме богача, я заделал стену,
за которой лежал клад, а в дом бедного человека ночью приходила смерть
за женой хозяина, и я отдал только корову. Не все так, как кажется".

Я поясню это: эти создания тогда только вторгаются в душу нашу
и прирастают к нашему сердцу, когда мы, родив их, следим за ними с детства, не
разлучаясь, с первой улыбки их, и затем продолжаем родниться взаимно душою
каждый день, каждый час в продолжение всей жизни нашей. Вот это семья, вот это
святыня! Семья ведь тоже созидается, а не дается готовою, и никаких прав и
никаких обязанностей не дается тут готовыми, а все они сами собою, одно из
другого вытекают. Тогда только это и крепко, тогда только это и свято.
Созидается же семья неустанным трудом любви.

Слушайте: мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже.
И если мы учим их чему-нибудь, чтоб сделать их лучшими, то и они нас учат
многому и тоже делают нас лучшими уже одним только нашим соприкосновением с
ними. Они очеловечивают нашу душу одним только своим появлением между нами. А
потому мы их должны уважать и подходить к ним с уважением к их лику ангельскому
(хотя бы и имели их научить чему), к их невинности, даже и при порочной
какой-нибудь в них привычке, - к их безответственности и к трогательной их
беззащитности

Это цитата сообщения Vitun4ik Оригинальное сообщение

Две фразы в sms...

Две фразы в sms … Дрожали руки,
И сердце вырывалось из груди…
Остались в прошлом встречи и разлуки,
Печаль, переживания и муки…
Сплошная неизвестность впереди.

Хотела с Днем Рождения поздравить
Тебя, а после навсегда забыть…
Еще люблю… К чему себе лукавить?
Но ничего не сможем мы исправить,
Ход времени не в силах изменить…

Надеялась, пришлешь в ответ : «Спасибо! »
Расставишь, наконец, все по местам.
Друг друга отпустить тогда смогли бы,
Прошедшего заснеженные глыбы,
Сбежав ручьями, дали б жизнь цветам!

Но ты предпочитаешь игры в прятки,
Приходишь, лишь оставшись не у дел…
К чему опять разгадывать загадки?
Поверь, со мною будет все в порядке,
Хоть очень изменить меня хотел...

Ольга Рубанова

Танго - это вертикальное выражение горизонтального желания

Григорий Николаевич Теплов (1717-1779), как и все заметные фигуры Века Просвещения, соединял в себе качества государственного деятеля, философа, музыканта, моралиста, экономиста. Теплов прошел путь от сына истопника до сенатора, советника Академической канцелярии, являя собой не совсем тривиальный пример, человека, обладающего одновременно властью, интеллектом и образованием.
Он родился 20 ноября 1717 г. в Пскове в семье истопника, работавшего в архиепископском доме, вероятно отсюда и фамилия - Теплов. По слухам был сыном Феофана Прокоповича, который принимал самое живейшее участие в его воспитании и образовании. В 1738 г. он и еще два «наиболее способных» выпускника школы Прокоповича были сделаны инструкторами в Александро-Невской семинарии. Вместе с тем, он продолжает свое образование в Академическом университете Петербургской Академии наук. В Петербургском филиале Архива Российской Академии наук хранится его студенческое сочинение по естественным наукам, относящиеся к 1741 году. В 1742 г. он был назначен адъюнктом натуральной истории, год спустя то же назначение получил М.В. Ломоносов. В 1743 г. адъюнкт Г.Н. Теплов был отправлен в Тюбинген и Париж для «усовершенствования в науках», но поехал не просто как «стажер», а в качестве воспитателя младшего брата всесильного фаворита графа А.Г. Разумовского Кирилла Григорьевича.
В 1746 г. подопечный Теплова был назначен президентом Академии наук. Несмотря на высокий пост он не имел в Академии большого влияния. Реальная власть принадлежала его наставнику Теплову, получившему звание асессора в 1746 г. Значение Теплова стремительно росло, и он стал в академической канцелярии второй фигурой после Шумахера. Он служил главным связующим звеном между Академией наук и различными правительственными институтами.
Постоянное противопоставление ему в качестве «белых фигур» Миллера, Ломоносова, Тредиаковского вызывает некоторую настороженность. Не может ли быть такого, что эта фигура намеренно затемнялась исследователями, лепившими «светлые образы» национальных героев? Не связана ли эта оценка с социальной ролью Теплова как крупного администратора в академической системе и традиционного российского негативного отношения к любой администрации? Добросовестно приведенный список его научных работ, куда входят сочинения по философии, музыке, медицине, экономике, ветеринарии показывает, что он был не только администратором, принимавшим «политические» решения, но и таким же энциклопедически образованным, талантливым и творческим человеком, как и прославленные академики. Он был почетным членом Императорской Академии наук и академии художеств, почетным членом Мадридской академии, действительным членом Вольного экономического общества и даже некоторое время преподавал наследнику Павлу Петровичу «политические науки».
Теплов серьезно задумывался о реорганизации системы высшего образования, которую он знал хорошо, как никто другой.
Многообразные таланты Теплова были замечены «сильными мира». Он оказался чрезвычайно важной фигурой во время государственного переворота и воцарения Екатерины II. Теплов составил самые главные документы - манифест о восшествии на престол Екатерины II, текст присяги и текст отречения Петра III. «…Все важнейшие акты, изданные в первые дни царствования Екатерины II, принадлежат перу Теплова: в самый день переворота он составил - и, пожалуй, он один только и мог составить в течение какого-нибудь получаса - манифест о восшествии и формулу присяги, и ему же принадлежит составление текста отречения Петра от престола, - акты, в которых каждое слово должно быть обдумано и взвешено.
За верную службу во время переворота Теплов получил 20 тыс. рублей от Екатерины II. В июле 1762 г. он был сделан ее персональным секретарем и сохранял эту должность в течении последующих шести лет. Главной его функцией было получение петиций на имя императрицы, что сделало его центральной фигурой в ее правительстве.
Теплов получал много наград от Екатерины, в июле 1768 он был представлен ею в Сенат, получил земельное владение в районе Выборга, ордена, а в октябре 1776 - и долгожданное дворянство.
Таким образом, пестрая биография Теплова как общественного деятеля оставила заметный след в истории XVIII столетия, однако Теплов как деятель культуры, Теплов-ученый, а тем более Теплов-философ, остался невыявленным, невостребованным, неоцененным. Вместе с тем, его сочинение "Знания, касающиеся вообще до философии для пользы тех, которые о сей материи чужестранных книг читать не могут" начинает собой не только вторую половину века, но и новую эпоху в российском философствовании.
Он умер в 1779 г. и похоронен в Александро-Невской Лавре, неподалеку от школы, где учился в юности.

Любовь проявляется в радостном исполнении желаний того, кого любишь.

Танец - это ведь почти признание в любви....

Один мусульманин сказал: Бог - гора, люди разных исповеданий карабкаются в эту гору своим путем, чтобы достичь вершины.

Женщины! вами вдохновлен этот труд, - проворно писал он, - вам и посвящается! Примите благосклонно. Если его встретит вражда , лукавые толки , недоразумения - вы поймете и оцените, что водило моими чувствами, моей фантазией и пером! Отдаю и свое создание, и себя самого под вашу могущественную защиту и покровительство! От вас только и ожидаю... "наград" - написал он и, зачеркнув, поставил: "снисхождения".

Долго ходил я, как юродивый, между вами, с диогеновским фонарем, - писал он дальше, - отыскивая в вас черты нетленной красоты для своего идеала, для своей статуи! Я одолевал все преграды, переносил все муки (ведь непременно будут преграды и муки - без этого нельзя: "в болезнях имаши родити чадо, сказано", - подумал он) - и все шел своим путем, к своему созданию. Рядом с красотой - видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую гору, искушая - не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас: детей, отцов, братьев, мужей и... друзей ваших!

Вдохновляясь вашей лучшей красотой, вашей неодолимой силой - женской любовью - я слабой рукой писал женщину, с надеждой, что вы узнаете в ней хоть бледное отражение - не одних ваших взглядов, улыбок, красоты форм, грации, но и вашей души, ума, сердца - всей прелести ваших лучших сил!

Не манил я вас в глубокую бездну учености, ни на грубый неженский труд, не входил с вами в споры о правах, отдавая вам первенство без спора. Мы не равны : вы выше нас , вы сила, мы ваше орудие. Не отнимайте у нас, говорил я вам, ни сохи, ни заступа, ни меча из рук. Мы взроем вам землю, украсим ее, спустимся в ее бездны, переплывем моря, пересчитаем звезды, - а вы, рождая нас, берегите, как провидение, наше детство и юность, воспитывайте нас честными, учите труду, человечности, добру и той любви, какую творец вложил в ваши сердца, - и мы твердо вынесем битвы жизни и пойдем за вами вслед туда, где все совершенно, где - вечная красота!

Время сняло с вас много оков, наложенных лукавой и грубой тиранией: снимет и остальные, даст простор и свободу вашим великим, соединенным силам ума и сердца - и вы открыто пойдете своим путем и употребите эту свободу лучше, нежели мы употребляем свою!

Видя это страдание только что расцветающей жизни, глядя, как мнет и жмет судьба молодое, виноватое только тем создание, что оно пожелало счастья, он про себя роптал на суровые, никого не щадящие законы бытия, налагающие тяжесть креста и на плечи злодея и на эту слабую, едва распустившуюся лилию.

"Хоть бы красоты ее пожалел... пожалела... пожалело... кто? зачем? за что?" - думал он и невольно поддавался мистическому влечению верить каким-то таинственным, подготовляемым в человеческой судьбе минутам, сближениям, встречам, наводящим человека на роковую идею, на мучительное чувство, на преступное желание, нужное зачем-то, для цели, неведомой до поры до времени самому человеку, от которого только непреклонно требуется борьба.

В другие , напротив , минуты - казалось ему - являются также невидимо кем-то подготовляемые случаи, будто нечаянно отводящие от какого-нибудь рокового события, шага или увлечения, перешагнув чрез которые, человек перешагнул глубокую пропасть, замечая ее уже тогда, когда она осталась позади.

Вглядываясь в ткань своей собственной и всякой другой жизни, глядя теперь в только что початую жизнь Веры, он яснее видел эту игру искусственных случайностей, какие-то блуждающие огни злых обманов, ослеплений, заранее расставленных пропастей, с промахами, ошибками, и рядом - тоже будто случайные исходы из запутанных узлов...

...есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса или сесть в чаще этих кустов - там и скамья есть - и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку, или промолчать полдня, только чувствуя счастье - понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца... вот что! Она с опущенными ресницами будто заснула в задумчивости.
- Есть ли такой ваш двойник, который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе...

- Всякому, - говорила она, - судьба дает какой - нибудь дар : одному, например, дано много ума или какой - нибудь "остроты" и уменья (под этим она разумела талант, способности), - зато богатства не дала, - и сейчас пример приводила: или архитектора, или лекаря, или Степку, мужика. Дурак-дураком, трех перечесть не может, лба не умеет перекрестить, едва знает, где право, где лево, ни за сохой, ни в саду: а посуду, чашки, ложки или крестики точит, детские кораблики, игрушки - точно из меди льет! И сколько на ярмарке продаст! Другой красив: картинка - зато петый дурак! Вон Балакин: ни одна умная девушка нейдет за него, а загляденье! Не зевай, и он будет счастлив. "Бог дурака, поваля, кормит!" - приводила она и пословицу в подкрепления, - найдет дуру с богатством! А есть и такие, что ни "остроты" судьба не дала, ни богатства, зато дала трудолюбие: этим берут! Ну, а кто лежебокой был или прозевал, загубил дар судьбы - сам виноват! Оттого много на свете погибших: праздных, пьяниц с разодранными локтями, одна нога в туфле, другая в калоше, нос красный, губы растрескались, винищем разит!

Виноват, виноват! - решала она, не слушая апелляции. - Уж если кто несчастен, погибает, свихнулся, впал в нищету, в крайность, как-нибудь обижен, опорочен и поправиться не может, значит - сам виноват. Какой-нибудь грех да был за ним или есть: если не порок, так тяжкая ошибка! Вражда, страсти!.. все один и тот же враг стережет нас всех!.. Бог накажет иногда, да и простит, коли человек смирится и опять пойдет по хорошему пути. А кто все спотыкается , падает и лежит в грязи , значит не прощен, а не прощен потому, что не одолеет себя, не сладит с вином, с картами, или украл, да не отдает краденого, или горд, обидчик, зол не в меру, грязен, обманщик, предатель... Мало ли зла: что-нибудь да есть! А хочет, так выползет опять на дорогу. А если просто слаб, силенки нет, значит веры нет: когда есть вера, есть и сила. Да, да, уж это так, не говори, не говори, смейся, а молчи! - прибавила она, заметив, что он хочет возразить. - Может ли быть, чтоб человек так пропал, из-за других, потому что захотели погубить? Не зевай, смотри за собой: упал, так вставай на ноги да смотри, нет ли лукавства за самим? А нет, так помолись - и поправишься. Вон Алексея Петровича три губернатора гнали, именье было в опеке, дошло до того, что никто взаймы не давал, хоть по миру ступай: а теперь выждал, вытерпел, раскаялся - какие были грехи - и вышел в люди...

Любовь от тех бежит, кто гонится за нею,
А тем кто прочь бежит, кидается на шею...

Возможно, для каждого из нас в жизни важнее всего – стоять над пропастью во ржи и ловить, и спасать разыгравшихся ребятишек, спасать свое детство, свою непосредственность, свое умение всему удивляться и всему радоваться. Так, чтобы и в сорок лет побежать по улице вприпрыжку, или прыгнуть через ограду эскалатора, или попросить у взъерошенного мальчишки велосипед, да, велосипед, и сделать на нем круг-другой. Еще спасти над пропастью свое детское желание изменить весь мир.

Каждый из нас хоть раз в своей жизни оказывается над этой пропастью. Но не стоит и ловит ребятишек, а сам, мальчишка или девчонка, заигравшись, разойдется, разбежится, и несется, несется со всех ног к этой пропасти, а того, кто может его вовремя поймать – друга, мамы, Сэлинджера может не оказаться, и тогда впереди только «пропасть, в которую ты летишь, – ужасная пропасть, опасная. Тот, кто в нее попадет, никогда не почувствует дна. Он падает, падает без конца. Это бывает с людьми, который в какой-то момент своей жизни стали искать то, чего им не может дать их привычное окружение. Вернее, они думали, что в привычном окружении ничего для себя найти не могут. И они перестали искать. Перестали искать, даже не делая попытки что-нибудь найти. Ты следишь за моей мыслью?..»

"Если б вы любили, кузина, вы должны помнить, как дорого вам было проснуться после такой ночи, как радостно знать, что вы существуете, что есть мир, люди и он..."