Читаю "Окаянные дни": мир кругами вертится, вроде и ничего неожиданного, а ведь когда вот так, совсем по-настоящему, эффект много сильней.
То, что я Буниным буквально ослеплена, мне уже совершенно очевидно.
Поражает, каким ракурсом разворачивается его чувствительная необыкновенно наблюдательность в пламени этого "мирового пожара". Удивительно трезво, зло, насквозь пронизано тонкой, интеллигентной ненавистью ко всему, что разрушало на его глазах его Россию. Почему "Окаянные дни" не проходят в школе?
Я вообще сегодня в метро, упираясь взглядом в серенькие странички, со странной ясностью осознавала, какая чушь вся эта школьная программа, как-то очень отстранённо и точно. Надо менять... Нет, не мне же за это браться - однако, пора, и давно.
А впрочем - что они в этом возрасте могут понять? Даже я не понимала ни черта.
И некоторых людей я после этого дневника не смогу, наверное уважать.
О Брюсове: все левеет, "почти уже форменный большевик". Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с "Кинжалом" в "Борьбе" Горького. С начала войны с немцами стал ура - патриотом. Теперь большевик.
Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник.
Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью, которой восхищается Коган (П.С.). Я еще не читал, но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу – и оказалось, очень верно. Песенка-то вообще нехитрая, а Блок человек глупый.
Во «Власти Народа» передовая: «Настал грозный час – гибнет Россия и Революция. Все на защиту революции, так еще недавно лучезарно сиявшей миру!» – Когда она сияла, глаза ваши бесстыжие?
«Еще не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно…» Это слышишь теперь поминутно. Беспристрастно! Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет. А главное: наша «пристрастность» будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна «страсть» только «революционного народа»? А мы-то что ж, не люди что ли?
Как распоясалась деревня в прошлом году летом, как жутко было жить в Васильевском! И вдруг слух: Корнилов ввел смертную казнь – и почти весь июль Васильевское было тише воды, ниже травы. А в мае, в июне по улицам было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно и, сбежавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, чтобы сжечь деревню. А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели меня бросить в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я кинулся на орущую толпу.
Я его не превозношу перед всеми, а для меня он уже выше и в общем над. И я даже его ненависть с восторгом и ужасом впитываю.
Вы знаете, что такое Danbo? Вернее, знаете ли вы, кто это такой? Нет? Вот и я не знала до вчерашнего вечера.
Замечательная девушка по имени Ариель Недел (или просто Баннирель), фотограф и просто добрая и чуткая душа, давно уже потихоньку рассказывает всем желающим историю картонного человечка Данбо и его маленькой семьи. Невозможно представить, каким живым, настоящим, трогательным может быть человечек из картонных коробочек, пока не увидишь это своими глазами.
Предлагаю всем посмотреть, почувствовать, впустить в сердце то доброе, нежное, искреннее, что вкладывает Ариель в каждую из своих фотографий.
Познакомиться с Данбо можно здесь
Каждое утро идёшь по улице и знаешь, что кто-то уже никогда этого не увидит. Не вдохнёт свежий солнечный воздух, не почувствует теплых лучей на щеках. И когда-нибудь ты тоже будешь этим кем-то. Все мы будем когда-нибудь.
От этого всегда очень больно - и светло. И легко.
И ещё острее чувствуешь всю эту красоту. Она - вечна, а ты - нет.
Чуть-чуть ревнуя и немного расстроившись, проводила нас до аэропорта заплаканная осенняя Москва. Мы вырвались из облаков - плоских, ватой выложенных по прозрачному куполу неба. И через час...
Питер распахнул объятия широких проспектов, улыбаясь блестяще, целуя меня в обе щеки таким неосенним солнцем, обнимал, целовал с таким трепетом, с такой нежностью, не мужскими совершенно... Ни капли обиды, будто и не было этих лет, но ведь он знаёт, даже если я и не в нём - он во мне навсегда.
Водил переулками, открывал новые точки зрения, всё тот же - и безвозвратно не тот.
Саентологи на Невском провели тест личности - и девушка долго смущалась и терялась, глядя на мой график с зашкаливающими баллами в столбиках "счастье" и "внутренняя гармония" - никак не могла придумать, от чего бы мне предложить излечиться. И мы снова шли, вдыхая его невозможный воздух - и никак не могли надышаться. Город обнял волной молодых, свежих, улыбающихся мальчишек и девчонок: free hugs!!! - русские, японцы, кто ещё спешил в ночь в этой пёстрой толпе - не знаю, мы не разговаривали, мы обнимали друг друга. А город так изысканно привёл к метро через две минуты после закрытия - и прошептал в ухо:
- Всё уже готово, ты как раз успеешь на развод Дворцового моста... И подмигнул алмазами ночного Невского.
Он переливался и искрился - только для меня. Разводил и сводил мосты - для меня. И целую ночь мы были совсем одни - я и двое моих любимых мужчин. Целая ночь - тёплая, свежая, чудесно-чистая.
И прозрачное солнечно-летнее утро, ослепительное Марсово поле, беспечально падающие в Фонтанку жёлтые слёзы осени, прощальный завтрак на причале...
Изумрудный ковёр с одуванчиками перед Пулково.
И снова Москва - улыбающаяся встрече, тёплая, радостная.
Какая волшебная осень.
+обоина по поводу в ожидании чуда
Я вторую неделю учусь в "Мекране" и уже люблю его почти так же, как "Шатуру". Может быть, это свойственно мне: загораться своей работой, влюбляться, врастать и жить ею, потому что как же иначе работать, как же необходимая отдача себя-любимому-делу, ну как же ещё?.. А может быть, мне просто везёт. Я опять узнаю новое, у меня работает голова, и там, внутри, так свежо и отрадно от этой новой работы мысли - и ещё оттого, как легко, как быстро я схватываю, какое молодое и гибкое у меня сознание, как ещё могут гореть у меня глаза - и от этого пламени тепло идёт к самому сердцу.
Я читаю Бунина (и да, выше это замечательно видно), я в мурашках каждые полстраницы, у меня на лице ураган эмоций, которые просто невозможно сдержать, мне даже больно от того, как прекрасно он пишет, он даже не пишет - и я не читаю, это что-то другое. Это будто он не умирал никогда, будто он всё ещё жив - где-то там, и из этого его Прекрасного Далёка тянутся ко мне некие тонкие, но прочные паутинки, и врастают прямо под кожу, и к самому сердцу, и прямо в сердце. Будто и не слова это вовсе, не бумага и не типографская краска, а живая душа, проникающая в самую мою душу. Я до краёв полна им, я им пьяна, я влюблена.
Читайте Бунина. Не упускайте такое чудо - пусть и нет стопроцентных гарантий того, что с вами случится то же - пока есть хоть один шанс, не упускайте его, право, это стоит многого и дорогого.
Это цитата сообщения Олик Оригинальное сообщение
Максим Кононенко. О Москве и тех,кто в ней живет
Я живу в Москве и около нее двадцать два года из моих неполных сорока. То есть – большую часть жизни. Однако я остаюсь для тех, кто родился в Москве, лимитой. Понаехавшим. Это было бы понятно в американской традиции, где в городе о трехстах жителях существуют свои древние правила и законы. Но в многомиллионном мегаполисе такая фиксация на собственной самости выглядит смешной и беспомощной.
Москву сделала лимита. Москва сама по себе, в своей исконной провинциальной серости – деревня. Забытая светом провинция, из которой сбежала правящая династия. Сбежала не просто так, а потому что в Москве было скучно. А все оживления Москвы как организма обычно были связаны именно с приезжими – начиная с князя Даниила Александровича и заканчивая мэром Лужковым, который хоть и родился в столице, но зато в семье самых настоящих лимитчиков, понаехавших из Тверской области.
Вот я и спрашиваю: коренной москвич – это кто? Существует стандартный ответ на этот вопрос – это тот, кто в третьем поколении. Но это же совершенно фашистский ответ. Если твоя прабабушка родилась на Хитровке – то ты, получается, лучше, чем я, чья прабабушка родилась на Дону? Почему? Почему у тебя больше прав на Москву, чем у меня?
Здесь интересно задуматься на тем, что такое вообще – город Москва. Ведь это просто кусок территории. Коренной москвич, родившийся в Ясенево имеет к истории Москвы такое же отношение, как приезжий из Барнаула. Я вполне допускаю существование неких людей, несущих в себе дух старой Москвы – но и у них, признаться, не больше прав на эту территорию, нежели у нас, понаехавших.
Но что я знаю точно – это то, что понаехавшие сделали для Москвы значительно больше, чем москвичи. Причина проста и озвучивалась мной не один раз – москвичам нет никаких причин рвать задницу в попытках завоевать этот город. А понаехавшим провинциалам вроде меня без этого самого отчаянного рванья задницы здесь выжить бы не удалось. Что, кстати, лишь подтверждает мой предыдущий тезис о том, что Москва – это лишь территория, на которой толкутся за право занять удобное место под небом десятки миллионов приезжих. И по факту их завоевания этого места лично для меня закрепившийся в городе дворник-таджик стоит куда выше на социальной лестнице, чем коренной москвич-хипстер с квартирой на Таганке, бездарно тратящий свою убогую жизнь на чтение и прослушивание всего, что насоветовано журналом “Афиша”.
Нет, Москва – это не город. Москва – это экзамен. Выживший в Москве сможет выжить в любом месте мира, но только при одном условии – если он в Москве действительно выжил, а не родился в ней изначально. Родившиеся в Москве, а в особенности те самые “коренные москвичи”, которые в третьем поколении и все такое – это безнадежные, социально бессмысленные бледные черви. Родившиеся в Москве – это самые ненужные люди в Москве. Это не их город. Это город тех, кто способен. Тех, кто силен и в отчаянном положении. Это город преодоления и город завоевания. Но это никак не город из фильма лимитчика Козакова “Покровские ворота” – тихий и пасторальный, где только Савранский на своем мотоцикле (наверняка, кстати, лимитчик) и вносит хоть какую-то толику жизни.
“Москва слезам не верит” – провозгласил однажды лимитчик Меньшов. И это ведь чистейшая правда. Лучший фильм о Москве рассказывает нам именно о лимите. О тех, кто завоевывает этот город, а потом строит этот город. Город, на который его уроженцам, его “коренным” наплевать. Всё, что этим “коренным” нужно – это чтобы их жалкие руины не трогали. Чтобы вокруг ничего не менялось. Чтобы Макондо всегда оставалось таким, как в самом начале. Но это невозможно, вы знаете. И поэтому у “коренных москвичей” нет будущего.
И преимущественного права голоса у них, разумеется, нет тоже.
Москва – это город приезжих.
И именно в этом сила Москвы.
И вся ненависть регионов к Москве – это ненависть к тем своим друзьям и соседям, кто смог удержаться в Москве. И ненависть к собственной тупости, слабости и беспомощности.
Взято отсюда: http://idiot.fm/2010/09/16/limita/#comments
Это цитата сообщения lj_vero4ka Оригинальное сообщение
Обратный бинокль
Ясно, откуда взялся страх старости - появилось ощущение перспективы; категория будущего как таковая. В шестнадцать мы жили так, словно завтра никогда не наступит, как будто у нас есть только вот эта весна и больше никакой, как будто если вот сейчас не позвонить, жизнь лопнет по шву, как сумка, и все рассыплется; не было ничего хуже, чем услышать "подрастёшь - узнаешь", потому что мы все понимали точнее и лучше взрослых, и была какая-то очень четкая грань, после которой становятся взрослыми - бесповоротно, вот этими взрослыми, довольно убогими, обсуждающими болезни и мебель, политику и цены на колбасу; мы умели мечтать только до следующего гонорара; до ближайшей сессии; до первой большой любви - дальше начиналось либо какое-то нечеткое неоновое прекрасное далеко, либо ад и погибель, где мы сразу старые, испитые и несчастные, без перехода; все ужасало так сильно, потому что тебе перестало сходить с рук; мир впервые обращался к тебе напрямую, не спрашивая, дома ли мама и можно ли ее к телефону, и это неизменно наполняло чувством непосильной, чудовищной ответственности: даже просто зарвавшейся преподше возразить, даже мальчика за руку взять самой на третьем часу беседы и не умереть от страха, даже вынести несправедливое материнское обвинение - тебя трясло еще вечер, ты не мог поесть толком; теперь, когда разрешили гулять до утра, отпала необходимость протестовать, когда научили шутить, отпала необходимость доказывать и ругаться, никаких врагов, кроме тебя самого, у тебя не осталось, и ты выяснил вещь довольно неприятную: ты останешься в живых, даже если умрёт ближайший. Ты сдюжишь, даже если закончится самая большая твоя любовь; даже то, что на самом деле окажется самой большой твоей любовью. Этот конкретный день, даже месяц, даже год мало что решает в итоговом зачете, и неясно, куда ты так торопился; самое интересное - не мгновения, вспышки и озарения, а процессы, достаточно долгие, чтобы проследить динамику; мифология и внутренняя идиоматика многолетних отношений, творчество человека от юношеских стихов до последнего романа, ты сам с восьми до двадцати пяти; и вот ты вдруг оказался вписан в куда более длинный и важный цикл, чем думал, когда смаковал все обстоятельства собственной кинематографичной рокерской гибели в тридцать, таким молодым и красивым (про такую смерть стало неинтересно мечтать, потому что у друзей дети, Маркес свою лучшую книгу написал в сорок, а живет на роялти с нее до сих пор, дай бог ему здоровья, а Стингу 58, и с каждым годом он только круче).
Тогда ты стал внимательно смотреть на стариков и узнал, что тебя так пугает: им не спрятаться. По тебе не видно, сколько ты дней не спишь, чем ты болен и хороший ли ты человек: пока ты молод, ты анонимен, ты неуязвим, ты тратишь то, чему еще не скоро узнаешь цену. К пятидесяти у тебя на лице проступает выражение, которым характеризуются все твои отношения с миром: ты понимаешь, что тётка в метро едет, брезгливо собрав губы, не потому, что ей не нравится, как ты одета, а потому что она даже спит с таким лицом: это ее скринсейвер. Она была красивой когда-то, очевидно, и явно недолюбливала человечество: теперь это написано на ней так крупно, что напротив нее боязно садиться. К шестидесяти пяти тело человека - его складки, осанка, мышечный тонус, фактура кожи - расскажут тебе подробно, что и как много оно пило и ело, чем болело, таскало ли тяжести, занималось ли спортом, и каким, и как долго, было ли любимо, любимо ли сейчас и даже есть ли у него дети; характером морщин, носогубных складок, горьких уголков губ, выражением глаз лицо скажет тебе, много ли выпало на долю его обладателя, часто ли он смеялся и бывал счастлив и к какому промежуточному итогу пришёл. Старики абсолютно проницаемы, им гораздо труднее солгать: по ним все можно рассказать еще до того, как они скажут первое слово. Есть великие старики, и от них сияние; тело как будто истончается на них, и сквозь него шпарит горячий счастливый свет; есть старики темные и дурные, такие, как будто в их теле задохнулось всяческое биение, стремление, доброе намерение; есть старики усталые и пустые, как будто дух побыл в них, оставил и отправил дальше, как порожнюю тару; и это всегда - самый скорый и красноречивый ответ на вопрос, о чем они жили. Как ты ответишь - тогда - на то что спрашиваешь - сейчас? О чём будет этот старик - о том, что Бог есть, и он его атом, или о том, что всё было зря?
И как мы посмотрим на себя этих - вот этих, дышащих, тугих, неусидчивых, таких сильных, неспособных поверить, что можно устать за один поход в ближайший магазин, как мама, не смочь заснуть после того, как один раз разбудили, после каждого лестничного пролета пытаться отдышаться по пять минут - как на щенков, маявшихся преимущественно дурью, но, в целом, лучших, чем нынешние, как на хороших ребят или как на уродов, отнявших у нас всё?
Я вот не знаю, мне интересно.
Мне хочется узнать.
действительно, понеслась!
Я, конечно, дико извиняюсь, но, если дальше всё пойдёт в таком же темпе, вы других мыслей и новостей от меня не услышите. Да, сегодня я отработала свой последний день в "Шатуре", и послезавтра начну обучение в "Мекране", дай бог повезёт - стану дизайнером-технологом в одном из их прекрасных салонов. Трудовую мне вышлют по почте, и в лучшем случае она придёт через две недели - я хоть увижу её наконец =). Мне, наверное, будут платить теперь гораздо больше и, надеюсь, задерживать зарплату всё-таки не начнут. Мне в "Шатуре" было хорошо и удобно, но всё-таки нужно идти вперёд. Просто этап жизни, практически нет эмоций.
А вот это - это эмоции, друзья, потому что вот-вот случится, и это куда ярче смены работы, потому что живёт и дышит совсем в другом уголке сердца. Illuminations. Как бы дожить.
=)
Начало сверхъестественного лежит в нас и, выявленное тайными силами, противу всяческих ожиданий потрясающего недоумения страха, вводит лишь, правда не без сильного возбуждения, в привычную область в е р ы ф а к т а м. Чтобы понять это, достаточно представить ощущение человека, впервые попадающего под выстрелы или претерпевающего крушение поезда. Контраст факта разителен с обыденностью предстояния факту и, однако, что бы ни толковали люди л о г и ч е с к о й психологий, - не с т р а х сопутствует указанным фактам. О ц е п е н е н и е в о з б у ж д е н и я - вот, пожалуй, приблизительно верная оценка переживаний. Что стреляют в т е б я, - этому, пока оно не случилось, так же трудно поверить, как явлению демона.
"Клубный арап"
Как печальны летние вечера! Ровная полутень их бродит, обнявшись с устаым солнцем, по притихшей земле; их эхо протяжно и замедленно-печально; их даль - в беззвучной тоске угасания. На взгляд - всё ещё бодро вокруг, полно жизни и дела, но ритм элегии уже властвует над опечаленным сердцем. Кого жаль? Себя ли? Звучит ли неслышный ранее стон земли? Толпятся ли в прозорливый тот час вокруг нас умершие? Воспоминания ли, бессознательно напрягаясь в одинокой душе,ищут выразительной песни... но жаль, жаль кого-то, как затерянного в пустыне... И многие минуты решений падают в неумиротворённом кругу вечеров этих.
"Корабли в Лиссе"
Вам случалось, конечно, провести ночь в незнакомой семье. Жизнь, окружающая вас, проходит о т р ы в к о м, полным очарования, вырванной из н е и з в е с т н о й книги страницей. Мелькнёт не появляющееся в вечерней сцене лицо девушки или старухи; особый, о своём, разговор коснётся вашего слуха, и вы не поймёте его; свои чувства придадите вы явлениям и вещам, о которых знаете лишь, что они приютили вас; вы н е вошли в эту жизнь, и потому овеяна она странной поэзией.
"Сердце пустыни"
Лукавая, неверная память! Она клянётся не забыть ни чисел, ни дней, ни подробностей, ни дорогого лица и взглядом невинности отвечает сомнению. Но наступил срок, и легковерный видит, что заключил сделку с бесстыдной обезьяной, отдающей за горсть орехов бриллиантовый перстень. Неполны, смутны черты вспоминаемого лица, из числа выпадает цифра; обстоятельства смешиваются, и тщетно сжимает голову человек.ю мучаясь скользким воспоминанием. Но если бы мы помнили, если бы могли вспомнить в с ё, - какой рассудок выдержит безнаказанно целую жизнь в едином моменте, особенно воспоминания чувств?
"Крысолов"
Лучше всего мы помним те слова, которые произносим сами. Если эти слова рисуют что-либо заветное, они должны совершенно отвечать факту и чувству, родившему их, в противном случае искажается наше воспоминание и представление. Примесь искажения остаётся надолго, если не навсегда. Вот почему нельзя кое-как, наспех, излагать сложные явления, особенно если они ещё имеют произойти: вы вносите путаницу в самый процесс развития замысла.
"Серый автомобиль"
Вам знакома попытка оживить сон немедленно по пробуждении, когда его сцены ясно видимы ещё вами, и вы понимаете их, но не можете тотчас перевести понимание в мысль, меж тем смысл ускользает с быстротой взятой горстью воды, и улетучивается совершенно, как только полностью прояснится сознание?
"Серый автомобиль"
Я не верю в искренность футуризма. Всё это - здоровые ребята, нажимающие звонок у ваших дверей и убегающие прочь, так как им сказать нечего.
"Серый автомобиль"
Тогда я всё понял. Моё понимание не было ни расчётом, ни доказательством, и мозг в нём не участвовал. Оно явилось подобно горячему рукопожатию и потрясло меня <...> Это понимание охватывало такую сложную сущность, что могло быть ясным только одно мгновение, как чувство гармонии, предшествующее эпилептическому припадку. В то время я мог рассказать о своём состоянии лишь сбитые и косноязычные вещи. Но само по себе, внутри, понимание возникло без недочётов, в резких и ярких линиях, характером невиданного узора.
"Фанданго"
Щурясь сквозь тучи свинцовые, влажно, свежо, нелепо
Уверенно стынет небо, в плёсы глядится слепо,
Сонно-оцепенела, мягка тумана просинь.
Господи, что же будет?
Нет Бога.
Одна лишь осень.
Высь тяжела, рельефна, лес изумрудно-тёмный
Вылился в чисто поле. В поле уныло, томно,
Шелест сухих колосьев, леность, бездумность, стылость.
Господи, станет легче?
Нет Бога.
И солнце скрылось.
Ночь наползает ровно, тьма обнимает поле,
Не дышится и не спится - от скуки, или от боли...
Солнце луна сменяет, осень сменяет лето.
Господи, для чего я?
Нет Бога.
И нет ответа.
27.08.2010.
Сны ли мои выбирают тебя, Божественный?
Ты ли выбираешь мои сны?..
Волшебный сон не полон в своей волшебности, пока не выхватит тебя из укромных задворок моего сознания или ты сам, случайно шагнув в любое моё сновидение, творишь его волшебство?
Никогда и никто прежде не снился мне так много, так часто, так искренне и по-настоящему. Будто в самом деле ты создан, чтобы творить эти дивные обрывки историй, будто это я родилась на свет, чтобы видеть сны о тебе.
Но это, верно, всего лишь игры моего сознания - детский способ восполнить полное отсутствие тебя в моей объективной реальности. И даже если так - я уже готова согласиться оставить тебя для себя навечно там - там, где мы вместе творим неверную случайную красоту.
Там, в тесных, паркетно-тёплых переходах закулисья сиднейского Оперного Дома, где ты смеёшься, а я ловлю взглядом твой силуэт и теряю за новым поворотом, чтобы скоро опять найти.
Там, на резном старинном балконе, выходящем в бархатную негу летней Пражской ночи, где ты говоришь и не можешь наговориться, где я слушаю - и не могу надышаться.
Там, на руинах каменной лестницы в малахитово-свежем британском поле, где холодный ветер мчит в свинцовом небе тяжёлые тучи, треплет нам волосы, забирается под одежду, где мы в поисках чего-то от кого-то бежим, где мой муж тебе улыбается и где я обнимаю тебя, лицом зарываясь в тёмные завитки за твоим ухом.
Там, в разбитом и дребезжащем московском троллейбусе, бегущем сквозь влажный лес, пронизанный весенним солнцем, где ты учишь меня дышать, жить и чувствовать, а вовсе не петь.
Там, на обледенело-сказочной улице в Минске, где мы ищем пианино в заброшенном деревянном доме, потемневшем от времени, где позвякивают на причудливо изогнутых ветвях за окнами музыкальные сосульки и весь воздух дрожит и искрится неслышной мелодией.
И ещё чудесней, ярче, неожиданней, нет, я в самые вдохновенные минуты не умела выдумывать такой красоты.
Но время пришло, и мои сны сделали выбор. Я рада этому выбору, и я не против, если они оставят тебя мне навсегда.
Только ты всё-таки появись в моей объективной реальности, а? Хотя бы разок.
Наступают те неприятные минуты разлуки, когда сказать уже нечего, улыбки делаются фальшивыми, а время начинает идти страшно медленно.
"Новая дорога"
Чем неосуществимее мечта, тем пленительнее, чем пленительнее, тем неосуществимее. Я уже знаю это.
С самых ранних дней моих я у неё во власти. Но я знаю и то, что, чем дороже мне моя мечта, тем менее надежд на достижение её. И я уже давно в борьбе с нею. Я лукавлю: делаю вид, что я равнодушен. Но что мог сделать ты?
Счастье, счастье!
Ты открыл утром глаза, переполненный жаждою счастья. И с детской доверчивостью, с открытым сердцем кинулся к жизни: скорее, скорее!
Но жизнь ответила:
- Потерпи.
- Ну пожалуйста! - воскликнул ты страстно.
- Замолчи, иначе ничего не получишь!
- Ну погоди же! - крикнул ты злобно.
И на время смолк.
Но сердце твоё буйствовало. Ты бесновался, с грохотом валял стулья, бил ногами в пол, звонко вскрикивал от переполнявшей твоё сердце радостной жажды... Тогда жизнь со всего размаха ударила тебя в сердце тупым ножом обиды. И ты закатился бешеным криком боли, призывом на помощь.
Но и тут не дрогнул ни один мускул на лице жизни... Смирись, смирись!
И ты смирился.
"Цифры"
Молчи, смотри, слушай, прикасайся и вдыхай - воздух ли? Звуки ли? Почему все они смотрят на тебя? Почему ты не можешь увидеть родные лица? И почему то, чего ты сильнее всего на свете хочешь, стало теперь невозможным?
Невозможным ли?
Сквозь неудержимый поток, ступая по стенам и потолкам под проливным дождём - дальше, глубже, на самое дно подсознания - сон ли? реальность ли? Ты больше не получишь ответов на эти вопросы. Ты должен идти вперёд, до самого края - и сделать ещё один шаг, чтобы упасть.
Ты должен упасть, чтобы вернуться.
Вернуться к НАЧАЛУ.
Здравствуй, дорожная пыль тёплая под ногами,
Добрых тебе ночей, белый нежданный иней,
Светлого утра, заря, разлучающая со снами.
Здравствуй, беспечный мир, забывший моё имя.
Здравствуй, коли не шутишь, коли не лжёшь, не смеешь.
Здравствуй, и да простят нас валар светлые очи.
Как поживаешь, ветер? Где, перелётный, веешь?
Где день-деньской летаешь, где продуваешь ночи?
Доброй дороги, странник, чем этот мир, скажи мне,
жив? Чем он дышит, чем он переплетает годы?
Кто я?.. А ты не знаешь?.. в дали туманно-дымной
прошлое, странник, сгинет. Мы с ним одной породы.
Что это щиплет щёки, склеивает ресницы,
Что холодит мне пальцы, душит - не надышаться?
Небо уходит в море, ввысь улетают птицы,
Мне не нагнать их боле, и внизу не остаться.
Ты преступаешь грань, тонкую, словно волос,
Только молю я, выслушай, прежде, чем растворишься...
Прощай же, беспечный мир. Мир, забывший мой голос,
Но...
может быть, не навеки?
может... ещё... приснишься?
15 июля 2010 года.
Большинство из нас, когда смотрит футбол, видит только концовку эпизода. Пас-пас-пас-обвод-пас-гол. Героем в наших глазах становится тот, кто забил гол. Или голкипер - если он взял мяч.
Ничего плохого не могу сказать о голкиперах. Это великие люди. Но они отдельные, и это всё-таки странно, когда голкипер становится капитаном команды. Он же там, у себя, ничего не видит, и может выполнять только работу психолога - и то в основном между таймами/матчами.
А есть ребята, которые создают эпизод. Есть те, кто видит поле каким-то удивительным внутренним трёхмерным зрением, и отдаёт пас именно там и тому, где и кому надо, чтобы выгорело.
Вот сборная Испании - Чемпион Мира и Европы. И вы говорите: Вилья. Не люблю его - он злобный и тупой, простите меня, за то, что я так думаю, но я правда так думаю. У парня чутьё - он всегда рядом с воротами, когда можно и нужно забить. Бывают такие - молодец, что сказать.
Но не герой Вилья. Не Вилья делает игру Испании. И не капитан Касильяс - он стоит в воротах, что он там может сделать?
Герой - Хаби Алонсо. Герой Хави. И герой - тот человек, что делал игру сборной в этом году. Герой Иньеста.
Я не видела его гол. Но спасибо тебе, Провидение, за то, что этот человек, наконец, стал героем в глазах тех, кто, как и обычно я, видит лишь конец эпизода.
Я больше не спрашиваю, куда мне бежать. Я не ищу, где укрыться, моя Неизбежность, моя Драгоценность, мне даже уже не жаль далёких и смутных дней, где не стыла нежность на самом истерзанном дне безумного сердца. Я даже не помню - а как же тогда мы были, мы все - мотали на счётчики килогерцы, жгли газ, выносили мусор и воду лили?.. И даже не страшно теперь, если ночью каменной в груди тишина звенит, потом обрывается и падает вверх, ударяется в зубы пламенем... Мне нравится смерть, ведь однажды она сбывается.
Я как огня боюсь твоего возвращения - а ты возвращаешься, ты опять возвращаешься, едва различимым в просвет облаков свечением, но правдой не станешь, ты ведь и не пытаешься... Какие на сей раз глаза и какие волосы - не важно. Тёмные, светлые, запах свежести и горечи - снова разделишь меня на полосы, ударишь в осколков мелочь - опять порежусь. Ты - закатная дикая поросль жгучей крапивы, и в ней незабудки - волшебным, небесным, нежным - узнала тебя, обречённо иду к обрыву - ты лица меняешь, а взгляд оставляешь прежним, и на горизонте событий вновь поджидаешь - в улыбке твоей, извиняясь, меркнет печаль...
Шагну за край.
Лишь раз прикоснусь.
Растаешь...
И всё сначала. И даже уже не жаль.