Книжка вроде бы готова, осталось доделать мелочи, в которых, как известно, Бог. Самая неприятная мелочь – найти недостающую сумму денег. Их бин арм, как некогда написал один из лучших моих учителей в «Четвертой прозе». А еще там есть про «халды-балды, поехали в Алма-Ату, там ходят люди с изюмными глазами!» И это тоже про меня.

Прекрасная квартира-студия, в которой я живу последний год, будет оставлена другу Беку, казаху, который в свои 24 года работает инженером-конструктором (закончил МАИ по специальности «ракеты «воздух-воздух», бля, это вам не косяки заколачивать!) в КБ имени Хруничева. И это хорошо, поскольку можно оставить кое-какие вещи, с тем, чтобы вывезти их значительно позже. В общем, если считаешь себя бедным, попробуй переехать.

Подспудно пытаюсь понять, где буду проводить презентацию книги и одновременно прощальный вечер. Прощаться буду недолго, но пылко. Так и вижу рыдающего Каневского и успокаивающего его Караулова с валерьянкой в руке. Ну, и Анну Русс, конечно, рвущую на себе волосы. На голове, надо полагать.

Стараюсь не думать о Казахстане и о том, что меня там ждет. А ждет меня там поиск работы. Друзья предлагают пойти в рекламный бизнес. Какой из меня получится Вавилен Татарский – непонятно, но предложение весьма заманчивое. Тем паче, что рядовым журналистом работать не хочется. Хватит, уже набегался по прессухам.

Отчизна начнется, скорее всего, с Караганды, где мне предстоит провести презентацию на филологическом факультете КарГУ, после чего, предварительно отправив вещи через проводников в Алматы, покачу в Астану.

В самом начале ноября моя участь решится и... В общем, Бахыт Шкуруллаевич, официально сообщаю, что если тебе хочется присутствовать, то надлежит прибыть в южную столицу 3 ноября. Мое предложение оплатить тебе дорогу в один конец теряет силу, ибо я безработный. Но может мы с Геной Банниковым что-нибудь придумаем.

Выходные проведу на Мосфильме, где буду на фотопробах. Нужен молодой и симпатичный азиат для эпизодической роли в полном метре. Съемки в ноября в Минске и Ханты-Мансийске. Авось подойду и порву росийских киноманов отчаянной игрой.

А пока я сижу за компутиром, вывожу эти никому не нужные слова, рассылаю письма и резюме, а в голове крутится вот такая сентенция.

Жизнь, по большей части, ебет мозги, но в результате этой ебли рождаются прекрасные мысли.

настигнет боссановая любовь
уловишь сердца истовую флейту
и тут уже товарищ не буровь
но делай все по ясперсу и фрейду
и если цель заветная ясна
елену ли алену ли алиску
мышонка птичку рыбку или киску
обнявши карнаваливайся на
диван кровать и далее по списку
поторопиться хочется хотя
не торопи события до срока
начните скажем с робкого барокко
на самбу не спеша переходя
сломя головку двигаться не надо
еще успеешь близится ламбада
затем меренга побери вас черт
о мамбо миа как трясется сальце
переходя в означенный черед
от пасодобля к джайву или сальсе
чтобы слова блаженные шепча
пить воздух учащенными глотками
и где-то на финальном ча-ча-ча
извлечь оргазм животный из гортани
ну а когда погаснут фонари
ослабнут рук скрещения с ногами
не спи вникай в молчание словами
и ври о рио
ври о рио
ври

Когда во мне наступает осень,

и прошлое, нахмурив свои трагические брови,

ходит за мной по пятам, я обычно сижу в сортире,

листая Томаса Манна, Редьярда Киплинга или

Мукагали Макатаева. В такие дни

внутри меня начинается листопад,

и нет такого дворника, который сумел бы

вымести из меня весь этот

желто-коричневый перегной.

«Господи, – говорю я, отрываясь

на минуту-другую от книги,

и, вперяя взор в потолок сортира, перехожу

к вопросительной части монолога, –

как же ты их замучил, что они

решились на столь горькие слова?»

Разумеется – никакого ответа, только лишь

слепящий свет запыленной лампочки

и жужжание вокруг нее неугомонной мухи.

И вот я закрываю книгу, смыкаю веки,

и обращаю зрачки внутрь себя, а там –

настоящий ливень, все пенится и шумит,

и дворник, которого нет, чтобы вымести из меня

желто-коричневый перегной из девятой строки,

сидит в тесной каморке, потягивая дешевое пиво,

пока за окном, а, говоря точнее, во мне –

великая непогода. Осень внутри меня,

как и любая другая осень – следствие

ушедшего лета, праздника, от которого

ничего не осталось, кроме небольшого оберега

на шее у прошлого, не перестающего хмурить брови,

пока я сижу и наблюдаю осадки в моей душе.

Уж оно-то – прошлое – пожалуй, не оставит меня в покое,

так и будет следовать за мной

из одного дня в другой – до самого скончания века,

до тех самых неожиданных пор, покамест Бог,

не встанет с унитаза, и, обернувшись,

не увидит на его дне меня – такого вонючего,

ненужного, но когда-то бывшего его частью.

Не знаю, о чем я буду думать в то мгновение,

но одно я буду знать точно – пока Господь

будет смывать воду, и тщательно работать ершиком,

внутри у него обязательно будет происходить осень.

Он осторожно натянет застиранные джинсы,

и, одной рукой застегивая ширинку, другой –

отодвинет щеколду, откроет дверь,

и выйдет. Выйдет и пойдет в спальню,

дочитывать какую-нибудь хитроумную книгу.

А я, наконец, сбегу от своего прошлого,

и стану ходить по пятам господним. Но сейчас

я все еще в сортире, и вот мое прошлое, рядом со мной:

стоит, укоризненно глядя на меня, всем своим видом

как бы говоря «смотри у меня, я все помню»,

и, как вы уже, наверное, догадываетесь,

хмурит свои страдальческие брови.

Никак не могу удалить записи. Как это делается? Времени дотошно искать - нет, может кто подскажет, из тех, кто это делал...

Буду благодарен.

Попробуй такую тоску превозмочь,
где падает время в глубокую ночь,
и ветер дудит по-пастушьи.
Прокручивай пленку знакомого сна
о том, как суровая ловит блесна
плывущие к берегу души.

Ходи по пятам за худым рыбаком,
и если тебе он расскажет о ком,
запомни о том разговоре.
Пейзаж аккуратный походит на явь:
гляди, как торопится гибкая рябь
по мрамору Мертвого моря.

Ты спишь, а за окнами – та же беда,
над кривдою правде не быть никогда –
все те же иконы в почете.
Лохматые птицы пространство стригут,
крича, что уже никогда не придут
ушедшие дяди и тети.

Созвездья шершавые сходят на нет,
ордой набегает игольчатый снег;
лишь месяца рана сквозная
растительным маслом течет на кровать,
с которой легко разучиться вставать,
куда просыпаться не зная.

...за окном – города, города, города,
то есть, выпал удел кочевой:
и неважно, откуда, зачем и куда,
отчего, почему, для чего...

Невпопад разошедшимся ливнем дыша
на щадящем купейном ветру,
я не знаю, зачем я живу, мельтеша –
с алфавитной молитвой во рту.

Говорит: «прошепчи меня боже аминь
равнодушной души не труди» -
никому не известной страны гражданин,
с червоточиной боли в груди.

Здесь на каждого Цезаря будет свой Брут,
и уже вымирают края,
где свободой мозги населенью ебут,
и в дальнейшем ебать норовя.

Но когда-нибудь всем – выбывать из игры.
Нас у господа бога – не счесть.
И трамвайная вишенка страшной поры
не узнает, зачем она есть...

нечаянной жизни глотая сурьму
бетховеном ум осеняя
не спишь слабосердый как узник тюрьму
пространство собой населяя
беснуется осень листву теребя
и некому некому вырвать тебя
из ливневых рук октября

нездешняя горечь скользит по нутру
и музыки звук неизвестный
созвездья моргают когда поутру
рассветного неба из бездны
и мозг головы полыхает извлечь
души ненаветной истому сиречь
ангинного голоса речь

луны догорает щербатый желток
пока ты вбираешь не гордо
нечаянной жизни чрезмерный глоток
как яд обжигающий горло
а на близоруком неплотном свету
у утра во ртуть поднимается рту
и виден ландшафт за версту

летят облака грозовым косяком
под ветра кобзовое пенье
а ты на паркете стоишь босиком
молчать не находишь терпенья
о гибельной боли в горячей груди
унять ее голову как ни труди
и небытии впереди

дыши у открытого настежь о том
как воздух внимательный солон
в который лица шевелящимся ртом
ты слово бормочешь за словом
и раб словаря алфавита батрак
глядишь на безумие птичьих ватаг
кроша незаконный табак

поскольку ни стопочки жахнуть нельзя ж
за риском душевного бунта
штрихуют стрижи заоконный пейзаж
никем нарисованный будто
возможно и ты для кого-то вполне
не больше чем стриж незнакомый в окне
летишь с головою в огне

данная, с позволения сказать, хрень была написана давно.
по хорошему, надо бы править и править. но времени и желания нет.

все детали отображают действительность.

Автор никого не благодарит и ни перед кем не извиняется=))


текст вот тут:

http://alterstog.narod.ru/selebr.htm

В колонках играет - Кайли Миноуг
Настроение сейчас - нерабочее

А. обиделась. что я перестал посвящать ей опусы. "все о мировой туманной боли", - сокрушенно вздыхает А.
Решил, что надо бы уважить....



Любимая, мир утонул в тишине!
Рот полон у мира – молчанья!
Пусти из гортани простуженной вне
живительной речи теченье.

Скисает февральских небес молоко
с вишневым закатным вареньем.
Любимая, видишь ли, мне нелегко
с таким совладать нетерпеньем.

Сквалыга, изменщик, мудила и сноб,
я жду и хуею, родная!
И даже пространство бросает в озноб –
и мерзнет оно, ожидая…

Пусть звезды молчат, пусть молчат фонари,
внимательный воздух колебля,
но ты говори, говори, говори –
о ебле. И только о ебле.

В колонках играет - шутка из оркестровой сюиты
Настроение сейчас - каникулярное

Звонит непосредственный начальник. Просит отнести документы секретарше Главного. Поскольку сотрудник я новый, секретарша еще не знает моих инициалов. Однако, суть не в этом. А в том, что между нами произошел следующий абсурдный диалог:


- Добрый день!

-Добрый. Вы к кому?

- К вам.

- Как вас представить?


Пауза. Хохот

осторожно и не гордо
с недоверием к рожну
полоща словами горло
жизнь случайную живу

и не думаю о яде
хоть вокруг и погляди
справа воры слева бляди
и подонки впереди

на манер шакальей своры
мир на области деля
слева бляди справа воры
а посередине я

блещут яркие салюты
и не покладают рук
человеческие люди
истребляя друга друг

удивлен и полоумен
песен громких не пою
а лежу как будто умер
и украдкой воздух пью

я дышу усталый вор как
неспокойном на ветру
ибо жизнь скороговорка
длинной вечности во рту

1

только птицы ругаются матом
на сплошное тире горизонта
ускользая над влажным закатом
освещающим полгарнизона
только ливня свинцовый поток
на военный шумит городок

маршируют худые шестерки
тьмы и тьмы охудевших шестерок
их рубашек рисунки истерты
и невзрачен фасон гимнастерок
им семерки читают устав
унижающий личный состав

потому что сегодня суббота
мы глубокие роем траншеи
смесь дождя и солдатского пота
с подбородков стекает на шеи
о гражданке рыдай рядовой
ты уже не вернешься домой


2

гарнизон заливает чрезмерно
вы куда вашу мать повернули
всем налево направо и смирно
марш собака расслабился хули
даже лужи асфальту к лицу
на таком бесконечном плацу

мы со смертью затеяли прятки
примем в случае как таковую
ведь восьмерки девятки десятки
вместе с нами пойдут в штыковую
правда в силу своих эполет
отлежится в казарме валет

нам не нужен ни пушкин ни бродский
ни катулл ни вергилий не нужен
на обед макароны по-флотски
и картошка в мундире на ужин
похороним и этих и тех
под руинами библиотек



3

в подвенечном наряде у храма
или нет не у храма нагая
снись ночами любимая дама
белизну своих ног раздвигая
незаконные дети войны
мы уйти от нее не вольны

мы свободы не знаем от роду
как сухая солома сгораем
кто так подло тасует колоду
почему и во что мы играем
из какого окопа пальнет
пистолет автомат пулемет

пуще всякой смертельной проказы
на волне всенародных истерик
короли отдают нам приказы
и шестерки стреляют в шестерок
ядовито пространство на вкус
я устал да простит меня туз

................................................. и звезда с звездой говорит.
...................................................Лермонтов


Кури, бессонничай, дрожа, бросая гордый взгляд номада – с двенадцатого этажа – на лихорадку листопада. Пылай, недужно бормоча о чем-то гибельном, недолгом, как поминальная свеча, не догорающая толком на сквозняке. Кури, пылай, и слушай, как на всю округу разносится собачий лай (со скуки вящей ли, с испугу – не разобрать). Пылай, кури, в густую музыку вникая: еще ты будешь до зари склоняться над черновиками, и думать, легкие смоля, к чему, к чему твои старанья, когда ты жить придуман для мучительного умиранья? И кто ты? Царь или слуга? Охранник или заключенный? Куда ты сгинешь без следа, в просторный саван облаченный? Кури. Звучит осенний свинг, и ветер путается в шторах… Скрипит пера надрывный скрип, бумаги продолжая шорох, пока деревьев голый вид неполной стынет под луною, и что-то с чем-то говорит над головой. Над головою.

За мной придут – инкогнито, молча,
и будут прятать лица в капюшоны;
и запах смерти, терпкий, как моча,
вплывет в осенний сумрак отрешенный.
Когда-нибудь за мной придут. За мной
придут когда-нибудь. Не осенью, так летом,
не летом, так весной или зимой –
я разницы не вижу, то есть, в этом.
Придут за мной, не примут ни обид,
ни жалоб, ни раскаянья, ни иже…
Под утро, в полдень, вечером, в обед –
я в этом тоже разницы не вижу.
Так вот, за мной придут когда-нибудь:
войдут в подъезд, ступая аккуратно,
чтоб увести меня в последний путь –
без права возвращения обратно.
И в тот момент, за мной придут когда,
звезда сорвется с неба, угасая.
Листвы, шумя, начнется чехарда,
обрушится дождя стена косая.
Задует ветер, взявшийся невесть
откуда вдруг, и зазвучит все явней –
окрестных крыш грохочущая жесть,
и треск ветвей, и лязг оконных ставней.
И застекольный станет мир темней,
невидимый за ливневой стеною –
лишь промельк птиц, вернее, их теней,
штудирующих небо надо мною.
Когда за мной придут, как за врагом,
в пределы неродные приглашая,
почти артиллерийский грянет гром,
дрожащий воздух взрывом оглушая.
За мной придут, без бритвы, без ножа,
но с тем, что хуже – и ножа, и бритвы.
Как тот шаман, по комнате кружа,
я буду ждать неравной этой битвы…
Когда-нибудь наступит этот час,
и вот тогда, в тот самый миг, с размаху
в стальную дверь настойчиво стучась,
за мной придут. Но я пошлю их на хуй.

Приступим.