А если сухо и по делу, то дело вот как обстоит: активная реконструкция (не реставрация!) Москвы, которая стала заметна моему глазу в последние годы, очень портит все то, что я и привык считать Москвой. Пусть привык я недавно, благо стал активно осваивать город только с поступлением в институт, но представление о малоэтажном центре, английских парках и тех самых узких переулках успело сложиться вполне строгое. Сейчас же город теряет свое лицо. Оно не просто застраивается стекловидными офисными башнями, но еще и бурлит изнутри – вслед за башнями стекленеют глаза и уже начинает отблескивать рот.
Настоящей Москвы скоро уже будет не увидеть за высотными, иголками воткнутыми в подергивающееся городское тело монстрами. Крохотный особняк посольства Ватикана почти раздавлен нависшим над ним небоскребом. Памятник архитектуры начала века – прекрасный образчик неоготики, раньше своей серой под камень штукатуркой казавшийся неприступной скалой, теперь камешком упал рядом. Пройти чуть дальше – и вот уже старообрядческая церковь с контрфорсами, подпирающими огромной толщины стены, осыпается: к ней подступают три разновеликих офисных клина, с крыш которых гораздо ближе докричаться до бога, чем с маленькой, где-то внизу потерявшейся колокольни.
Протянулись по району металлические заборы, обещают новые стройки, новую пыль – собирай ее в мешок и дыши единственной оставшейся историей. Хлоп – и вырастает за полгода «Новосущевский-плаза», очередной гигант, скажите «прости навек» перспективе и панораме. Хлоп – и не стоит больше смотреть в окно на перегоне внизу зеленой ветки. Там, где когда-то взгляд простреливал горизонт, теперь стоит оплывший бегемот с бойницами окон – что там, зачем там – только глухие стены и раздраженно отвернувшееся от окна поезда лицо.
Нет-нет, я не буду стонать ни о «Военторге», ни о Саде Изваяний при ЦДХ – об этом простонут и без меня. Я говорю лишь о том, что каждый день вынужден видеть, от чего хочется морщиться, как от уродливого билл-борда (господи, ну и словечко!), с прицепленными к нему двумя пластиковыми микробами, во рту которых по лампочке! А говорят, что такие изображения делают только шизофреники – милости просим поглядеть в окно спальни – лампочки мигают по ночам, рекламируют средство для унитазов.
Я свыкся с тем, что понятие архитектурного облика уже не возродится в наших скудных пределах. Остается только радоваться, что галерея «Гараж» каким-то дивным образом пощадила старинный автобусный парк – зато такой же троллейбусный был благополучно уничтожен на Пироговке – теперь там офис. Многоэтажный. Стеклянный. И все прелести уникальной композиции Московских Высших Женских Курсов (расходящиеся сектором здания с внутренним двориком, остававшиеся не тронутыми почти сотню лет), тех самых Хамовников толстовских Хамовников, есть только в памяти да на фотографиях выставок «Московское время».
Бесконечная борьба за самый крохотный участок земли, заставляющая стирать с ее лица любую только чуть обветшавшую память, делает невозможной никакую «связь веков». Попробуйте походить по центру с Гиляровским в руках, задайтесь целью разыскать хоть немного старой Москвы – это пока еще получится, но в каком больном, израненном или – еще хуже – реконструированном до глянцевого блеска вида она предстанет. Убожество дворов и чахоточная свежесть фасадов. Накрашенный и уложенный в повапленный гроб город.
А о парках нечего и говорить. В них все сделано «для людей»: все размечено, благоустроено, на каждом шагу указатель и бордюр. Как то кафе у Воннегута – до ужаса эргономичное и прогрессивное, в которое никто не заходил. Такой парк делается не для людей – мне не нужны ваши плиточные дорожки, одинаковые на всех концах Москвы. Одинаковость, палящая жара (деревья удалили во время благоустройства – «вырубается 12 354 кустов, сохраняется 1», реальная надпись в Останкинском парке) – и толпы людей, не знающие, куда деться друг от друга. Почему же не так было раньше? Пусть в разрухе (о да, ее убрали), но в том же Царицыне хотелось быть? Почему студенты разлюбили парк Мандельштама (по глупости переименованный в «Усадьбу Трубецких»–кто видел эту усадьбу, что за стремление постоянно обнулять память каждого поколения?)? Пройдитесь там сами и представьте, что раньше вокруг была история, пусть даже ваша личная, а теперь – убогое версальское великолепие.
Ладно, хватит, это бесконечная тема, к тому же весьма отдающая риторизмом. Один черт, «время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии».

Как любила говаривать профессор Николаева, «иссякают источники жизни». Вот и московские парки испортились. Раньше – в лучшие темные годы – Царицыно было заброшенным, пустынным и романтичным. Разрубленный алтарь в саду Мандельштама плыл вместе с землею, а Часовой холм сдерживали знаки на деревьях круга.
Даже в завалящем Коломенском можно было посреди бела дня найти древнерусскую копейку – и что уж говорить об Ортханке, последним клыком империи выпиравшем из глубин ВДНХ.
Теперь ничего этого нет. Пришедшие с юга орды пыльных строителей осквернили землю, спрятали ее под плитку деревянными молотками, заковали в железные сети берега рек и благоустроили парки, пройдясь по ним, как утюг по плиссированной ткани. Все стало одинаково: гладко, гадко и пусто. Отдыхающих тоскливых волокнистые стада бродят по аккуратным, тютелька в тютельку проложенным дорожкам, ищут редкую тень на выжженных безлесных газонах и покупают мороженое по полсотни рублей у ИП Переца И.И. К башне-руине приделали лестницу и перила.
Удивительная человеческая логика: наслышанные, что в праздники нужно веселиться и, кажется, это делают в специальных местах, москвичи и гости столицы ломятся в оскверненные парки. Уже на подходах туда дорогу запруживает толпа: значит, веселье не за горами. Рамка металлодетектора – и веселье должно обрушиться на жаждущих его горожан. Они начинают метаться из конца в конец, умиляться гулению детей, отхлебывать жидкости и искать глазами развлечений. Умиляться и отхлебывать получается хорошо, а вот с поиском дело обстоит хуже. Вдруг по скученной толпе проносится слух: «Выставка песчаных скульптур!» - и броуновское движение расслаивается, журча, отправляется налево по расчерченным дорожкам. Вон они, песчаные маковки за белыми пластиковыми полотнищами: две сотни денег – и все для вас. По толпе проносится разочарованный вздох, но его заглушает пароход: шестьсот рублей за полтора часа! Два бара! А до Братеева в один конец и вовсе за триста! Опять закручивается людская воронка, опять мельтешат в ней вычурные зеленые платья, малиновые рубашки, ковбойские шляпы и ветряные флажки. Душно мне, душно!
Толпа рассасывается только к полуночи. Искромсанные плиточными узорами, запаянные в фонари, обесчещенные площадными вывесками парки начинают оживать, раскидывать помертвевшие тени по оголенным кустам. Темнота робкими кляксами всползает на камни, сгущается в арках, жадно глотает смех и поцелуи. Вот уже в мареве и дымке, неверная, растворяется «Царь-гора», а рядом с ней вырастает Часовой холм, и сухие листья лежат на его вершине, и знаки на деревьях ведут в темноте белый хоровод … Но снова занимается долгий день, снова по волоконцу в парки просачиваются отдыхающие и, кривляясь, выдувает из мороженых тележек пыль краснощекая скуластая образина ИП Переца И.И.
Все тщетно.

Да, нужно именно придумать себе Америку. Конечно, не факт, что получится ее открыть: бывает что и придумаешь – да не откроешь. А кому, вроде как тому же Колумбу, везет. Сила воображения, упертость, просто стечение обстоятельств – и вот уже фата-моргана зашаталась в воздухе, затрещала, закряхтела – и плюхнулась всей массой в воду. Утвердилась.
Вот хорошо же когда-то придумался бассейн: прекрасная была Америка. Первый раз тогда за многие годы новый навык брал – всю экспу, в школе полученную, почитай, истратил. Вот и теперь бы так – что-нибудь прекрасно-бесполезное найти – и айда. Коняшки дороговато встают – ну и шут с ними. Седло велосипеда безбожно жестким кажется – к Аллаху седло. Чапай думать будет, картошку по столу рассеянно двигать. Что лучше – выучить «Психическую атаку» или «Плавание»?
Что лучше, ПоЧтенные?

Разворошенные вчера институтские тетради вызвали тусклую ностальгию. Исчерканные с трудом разбираемым почерком листы уже никогда не понадобятся и останутся разве что для истории: легче посмотреть нужную книгу или же просто махнуть рукой. Как ни старайся, а возжечь в себе альтруистический интерес к старославянскому не выйдет. Однако ножки-то еще дергаются! Нервно смотришь давние экзаменационные билеты: помню, помню, помню… А вот былого энтузиазма уж нет. Но ведь можно же снова разжечь, а? – Можно. И в бездельный день открывается страница с «Повестью непогашенной луны», которую не прочитал еще со школы, а потом с четвертого курса. Книга открывается… Резво пробегаются глазами первые килобайты – и ничего. Тишина. Скучно. То ли Пильняк никогда не мог взволновать своим натужным стилем, а то ли все-таки Мальчик добольшевел в какую-то неведомую сторону. История про залеченного командарма (а ведь это, и правда, только она – ничего кроме) не вызывает эмоций. Агапит стал совсем большим – у него уже выпадают волосы.
И правда, податься, что ли, в новые края, раз уж старые земля и небо теперь бесплодны? Хотя мечтатель и царь генуэзец Колумб до ужаса, наверное, был разочарован, когда у индейцев нашел такой типичный для всех отсталых народов эпос…

Есть книги, которые нужны: они определяют жанры на десятилетия вперед. Это – кости. Есть книги, без которых плохо: они настолько выверены по атмосфере, что хоть и не открывают новых дорог, но жить без них нельзя – это органы.
А есть то, без чего можно пережить. Небесталанные повторения, разработки готовых тем, прочитать и забыть – это подкожный жир. В малых количествах полезен, в больших – опасен.
Таких-то книг, собственно, приходится читать большинство, по два десятка в месяц. Ясно, что чувствует читающий, - но вот пишущий? Зачем он изводит пачки бумаги и килобайты памяти? Думает осчастливить человечество? - Тогда ужасаюсь неграмотности. Заработать денег? - Смеюсь наивности. Не может не писать? - Просто не верю. Еще одна загадка.

 

 

И еще пару слов за кофе.
Заворожила недавно простая, на первый взгляд, сцена: юноша, бормочущий «Как же я с утра без кофе? Нельзя так, сейчас вот сделаю…» Банальщина, пустяковина, совсем даже не анекдот, нечестно ссылаться на любопытную внешность самого юноши – это к делу не относится.
Хотя не могу не описать: редко когда увидишь настоящего дворецкого из семейки Аддамс. Не хватает только роста, а вбуравленные в череп глаза, высокий с жидкими волосами лоб, скошенный подбородок и потрясающая худоба – это все в комплекте. И вот такой дворецкий жалуется на отсутствие кофе, хотя дело, как и было сказано, не в портрете.
Дело в том, что я достаточно независим от привычек: в принципе, могу пережить безо всего. Заберите интернет – останутся книги, заберите книги, останутся ручка с бумагой. Съешьте вкусную еду – найду другую. Поэтому так странно, как за инопланетянами, наблюдаешь за курильщиками и кофеманами. Представить, что для думания, для душевного спокойствия мне нужен какой-то предмет – вонючая сигаретка или не менее ароматный кофе – это невероятно. А они, бедные, нервничают, трясущимися руками подбирают бычки и сыплют в кружки порошок. Потом, захлебываясь, обжигаясь, астматически дыша, втягивают в себя дым и воду, хлюпают, булькают, причмокивают – и вот, наконец, приходят в себя, оглядывают мир нездорово загоревшимися глазами. – Ненадолго, конечно, но в шкафу ведь стоит заветная баночка, а пачечке еще много цигарок…
Бррр, и это образ человеческий.

А здесь ведь, и правда, загадка бытия. Куда может ехать немаленькая толпа весьма преклонного возраста пенсионеров, если автобус не междугородний, но идет в сторону области? Если они каждое утро, без сумок и тележек, одетые весьма прилично, заполняют, пихаясь локтями, автобус и с гиканьем и свистом, покачиваясь, отправляются в свое путешествие? Не рынок, не кладбище, не пенсионный фонд… Маловероятен и досуговый центр – и рано, и слишком регулярно. Что ж, привет пирамидам, НЛО и прочим йети - я не знаю ответа.

Кто его знает, чем это объяснить, на ум приходят какие-то инстинкты и пещеры: я стараюсь не отклоняться от однажды выбранных маршрутов. Нет, это еще не выдолбленные в асфальте тропки, но очень странная привязанность к одним и тем же дорогам. Понятно, что нормально, допустим, ходить на работу и обратно одним путем: это экономит время. Но не допускать при этом даже минимальных отклонений? Да что там – в офисе за спиной периодически раздаются жуткие звуки: бзззыы! бззыы! Так шумит кофеварительный аппарат, перемалывая зерна в своем механическом нутре. Звуки раздаются неожиданно и не то что пугают впечатлительного меня, но доставляют некоторый дискомфорт, а если добавить, что Лимб персонального ада наверняка благоухает кофе, и от запаха раскалывается голова – то очевидным решением было бы посмотреть на предмет моих волнений. Однако же он стоит за спиной, и я не оборачиваюсь. Никогда.
Такое поведение было свойственно мне с детства: я ни разу не дошел до третьего этажа Дома Творчества – так как сам занимался на втором. Третий этаж для юного Цехерита был запретной территорией, причем внятно ответить «почему» я вряд ли бы смог. Со временем немотивированные запреты ослабевали, но привычка не заходить дальше самим для себя выбранной черты осталась. И дело здесь не в банальной лени, нет, когда отходишь от проторенного маршрута, чувствуешь небывалый прилив сил – особенно если дело по весне, бредешь себе в легких ботинках и с невесомым взглядом. Но завтра уже все вернется на круги своя.
И даже сейчас, честно все осознав, я вряд ли отправлюсь исследовать территорию завода Хренотрон, так и буду проводить любопытно-вялым взором уходящих вдаль по его территории людей – и уж тем более не разгадаю, куда каждое утро в 9.40 едет мощная толпа бабушек со станции метро Щелковская: мне выходить раньше.

По старой памяти зайдя на сайт библиотеки Лосева (это что, я и академика Степанова в сети ностальгически ищу), вдруг увидел, что Густаву Густавовичу Ш. на днях исполнилось сто тридцать лет. И накатило.
Ведь только представить, как прекрасна была бы моя диссертация, посвященная этому скромному труженику мысли! Юбилейный год, восторженность слушателей, ореол репрессированного мученика, страшное слово «феноменология» и прочая потебня – все это составило бы совершенный успех уже одной ногой кандидату наук. И ведь как сходилось, а! По всем божеским и человеческим законам диссертация должна была бы защищаться как раз в эти недели – не уйди я, конечно, из аспрнтрки вовремя, не сбеги, забрав последнюю стипендию.
Нет-нет, пожалеть не пришлось ни разу, наоборот, гулкий камнепад с души только подтвердил правильность решения. Больше никаких научных статей, никаких правок моего стиля и запятых, было сказано решительное «нет» заседаниям в душном кабинетике, где не найти себе места, а от градуса интеллигентности потеют уши. (До сих пор, кстати, вспоминается, как вечной памяти проф. Шапир на кафедре назвали Цехерита аутистом – в глаза, с улыбкой – а что же Цехерит молчал, что же смотрел букой, не умея встроиться в научную парадигму? С тех пор утекло много воды, проф. Шапир, выслушав полагающуюся филологическую дискуссию над гробом, уже упокоился в могиле, а аутист общительнее не стал.)
И как же хорошо, что можно дать волю уму, что нет резона постигать тайный смысл дипломной работы Густава Густавовича Ш. «Ответил ли Кант на вопросы Юма?» Никакая внешняя сила уже не заставит читать «интересные монографии», и никаких, никогда больше научных книг. Оставим только Вильяма Похлебкина.
Н-да. Однако же ностальгия бывало и скребанет по сердцу. Так – хрясь – и захочется забежать в Ленинку как раньше, увидеть тамошние древние массивные столы, парадную лестницу… Грустно станет, что уже не покичиться причастностью к высокой науке, что, несмотря на весь гнет и тяжесть, не вдохнуть пыльного воздуха институтика. Наверное, так чувствовал бы себя тот самый узник, который, завоевав свое царство, изредка, шепотом, пряча корону за густой челкой, просил бы кучера проехать мимо тюрьмы: «Годы юности, друг мой, прошли здесь…»
Эх, Густав Густавович...

Вполне возможно, что лучшим отличительным признаком социокультурной группы является не профессиональная лексика и прочие лингвистические особенности, а предмет, которым меряются ее члены (гм…). О первом, исходном предмете, конечно, никто не спорит: Фрейд, безусловно, был прав, и половина всех вещей на свете является именно его метафорой. Так что речь стоит вести только о заменителях, эвфемизмах, аллегориях – ну так через них мы и видим мир. Вот, скажем, компьютерная среда, в которой я сейчас медленно вращаюсь. В ней вполне естественен такой диалог: «А у меня ширина канала семь мегабайт! – А у меня пять, мне вот так хватает (это произносится, конечно, с завистью в голосе). – Ну да, как же. Вот так – это когда больше десяти».
Диалог изначально не имеет смысла, потому как все эти цифры достаточно абстрактны, и напоминают обсуждение, сколько же человеку все-таки нужно земли. А ведь еще граф Толстой точно подсчитал.
Другой пример: на моем столе лежит плеер Nexx. Компактный, удобный, русскоязычный, безо всяких переходников подключаемый к компьютеру – в общем, прелесть, а не плеер, счастливо купленный мной года четыре назад. Проходящий мимо компьютерщик смотрит на него. Я поясняю: «Плеер. Еще иногда как флешку использую». Компьютерщик говорит: «Ну да, если только так, звук-то у Nexx’ов плохой», – и уходит, всячески довольный собою: он только что намекнул, что его предмет лучше, хотя отличить музыку из двух разных плееров практически невозможно.
Да, это в среде компьютерщиков. Академические филологи меряются числом публикаций в авторитетных журналах и количеством книг в личной библиотеке. Но разницы, в общем-то, никакой, на каждый метр найдется свой килограмм. Скучно жить на этом свете, господа!

Бодибилдинг – построение тела.
Бодисатвинг – построение духа.
А теперь, пожалуйста, крики о бездуховности Запада.

Кажется, что искусство для детей – это вовсе не сюсюканье про гномиков. Принципы несколько другие. Сюжет может оставаться сколь угодно сложным – прошу верить, все бездны и колдобины доступны практически в любом возрасте – а вот форма подачи должна быть несколько иной. Первое и главное – упрощение логических связок. Их нужно резать, резать и резать. Самые, казалось бы, механические переходы от эпизода к эпизоду для ребенка будут, тем не менее, казаться насыщенными драматическим действием. Текст должен превратиться в глухой забор, в котором не будет места для просветов между штакетинами-сюжетинами. И пусть взрослому кажется, что это как-то скучно, на самом деле – в самый раз, только так.
Второе полезное качество по-настоящему детской литературы (она же кино) – показательность. Показывать нужно по возможности все и наглядно. Чем ярче одежда персонажа – тем лучше. Чем звучнее заклинание – тем прекраснее. Длинная борода Карабаса-Барабаса, помпоны на мантии Звездочета («Про Красную Шапочку»), «Слову волшебному тайное внемли» – такие маячки для памяти и внимания с успехом заменяют собой на первый взгляд, казалось бы, недостающий сюжет. И служат отправными точками для фантазии, которой ни разу не нужны долгие прогулки героев по лесу со страшными опасностями. Чем быстрее смена локаций – тем лучше.
Вот, собственно, это и есть главные правила для детского искусства, спасибо за внимание.

Визитная карточка:
Некромант-вертопрах.
Кремация, ритуальное самосожжение и другие сложные случаи.

Там растут поганками антенны,
Там сереют башни вдалеке,
За окном… Раздвинем эти стены.
Шторы в спину, выйдем налегке.

И пойдем по воздуху густому,
За спиною шторы – два крыла.
Нам уже не возвращаться к дому,
Забывать ненужные дела.

Не хочу! Ошибка! Поверните!
Поздно – и вокруг прозрачный свет.
Пустота. Я падаю, спасите!
Растворенье. И спасенья нет.