Из всего, чего не хватает в нашей бедной жизни, наконец выделилось главное. Не хватает облачка при открытии холодильника. Знаете, когда тянешь на себя дверцу морозилки, оттуда такими белесыми щупальцами вытягивается мороз? – Вот и облачко должно быть похожим: отчетливые цифры «+15», медленно поднимающиеся к потолку и тающие в вентиляции.
Ведь самое грустное – это то, что большинство наших действий бессмысленно. Мы едим, ходим на работу, просыпаемся с сердечной болью, «на женщин смотрим и в кафе сидим» - за так. Все это приходится бесконечно повторять, пока в один непрекрасный день машинка не остановится – и никаких уже больше этих вам навязчивых повторений. А вот когда бы всплывало над холодильником «+15»… Любое действие приносило бы опыт. Драгоценную экспу, которая бы копилась, заполняла столбик какого-нибудь специального термометра, чтобы однажды стукнуть в конец его стержня – пора, мол, хватит уже дверцей хлопать, настали мартовские иды, исполнились сроки. И вся наша скучная работа, все пустые мечты, ежедневные умывания-одевания обрели бы прекрасный смысл. Эмпедокл, воспрянувший из небытия, гордо одернул бы хитон и направился к своей Этне – ему уже пофиг, потому что левел-ап в буквальном смысле не за горами.
Конечно, этот самый переход на новый уровень обязательно стал бы трагедией – через какую-нибудь смерть, отречение, забвение – просто так все хорошо не бывает, у нас тут жизнь, а не игрушки – но вот ради одного чудесного мига, когда уже можно, но еще не хочется распределять новые баллы по линейкам неведомых характеристик… Ради такого мига стоило бы даже зависнуть на пару недель у все того же холодильника, самозабвенно хлопая его дверцей и набивая себя по пятнадцати очков опыта каждые две секунды. А потом – ну да – осиянному левел-апом проспать неделю, распрощавшись со всеми делами, забить на муравьиный труд, запустить дела и обрасти щетиной – все уже можно, потому что завтра у нас новый уровень, или, как витиевато выражался на ту же тему И-Богослов, «новое небо и новая земля».
Но нет – я проверял – облачка над холодильником, и завтра опять рутина, бесполезное повторение. Какая гадость.

Я все-таки напишу пару слов, дорогая редакция. Как-нибудь я сваяю пост с прекрасным названием «Решительное наступление на грабли», где расскажу о судьбе филолога, оказавшегося на гребне мирового экономического кризиса – но сейчас «не будем омрачать». Лучше – о Дне Города.
Мы его праздновали вчера – натурально праздновали, собрались с силами и все-таки вышвырнули бренные тела за дверь. Да так хорошо размахнулись, что попали прямо на Тверскую. Она, как обычно в первый выходные сентября, была перекрыта мусоровозами. Рядом с этими красивыми оранжевыми машинами толпились люди в форме, подтверждая историческую правоту блатного жаргона, а за всем этим ярким великолепием (форма была парадной) открывалась на один вечер ставшая пешеходной улица – от Маяковского до самого Кремля. По приближению к Кремлю количество мусора росло в прогрессии и достигало совсем уж необычайных объемов близ Газетного переулка – Макдональдс не дремал и щедро снабжал гуляющих хлебом. Зрелища были по соседству.
Рядом с Пушкиным установила свою передвижную эстраду «качественна московская пресса», почему-то оказавшаяся «Московской правдой» и не менее московским «Комсомольцем», а прорвавшихся сквозь очередной барьер из рамок металлоискателей ждал звездный концерт журнала «Йес». По чести сказать, ни одно ни другое зрелище не стоило бы упоминания, если бы не вызвало во мне рефлексии. Похожие друг на друга рэперы, невнятные «мобильные блондинки» (образ собирательный, название пожертвовано посту одной из вчерашних групп) – вот, собственно, и весь набор. Но не в конкретных же исполнителях дело! Дело в том, что у них была очень громкая музыка. А это значит, что по идее меня должно было вставить. Именно так – извиняюсь за выражение. Меня всегда вставляет от громкой музыки. Неважно, честно горя, какой – лишь бы сердце начинало ухать в ритм с барабаном – а там уже хоть «дрожкой» назовите – будет поздно: подхватит меня и унесет.
Но вот что удивительно. Музыка была хорошей, то есть громкой, число исполнителей на сцене одномоментно доходило порой до 6 человек – а вставки меня в контекст не получалось. Приходилось грустить, тихо удивляться, что остальным вокруг тоже как-то не в кайф, и сочувствовать ведущим – вполне (у журнала «Йес») симпатичным мальчику с девочкой, которые как ни старались, а не смогли провернуть ни одной из запасенных шуток. Зрители никак не хотели продолжить слова «всем известной песни», вяло махали руками на провокативные предложения «показать, кто здесь коренные москвичи/коренные приезжие», и вовсе уходили в несознанку при чуть намечавшейся паузе. Один раз – на месте, отведенном под благодарности спонсорам, концерт и вовсе оказался на грани срыва – еле-еле удалось уговорить почтеннейшую публику обождать еще полчаса – «минуточку вниманья, господа, нас хочет поприветствовать звезда (за тыщу баксов)». Звездою оказался рэпер (а как же!) Тимати, не сразу идентифицированный мной среди внешне похожей подтанцовки. Спасибо обильным татуировкам – а то бы до конца глазами и прохлопал.
Но даже Тимати не смог зажечь. Я стоял, смотрел на кронштейн с видеокамерой и вспоминал – как мы в институте пели, разбавляя суровые реконструкции лекций по старославянскому. Как прекрасный гимн Москвы вышибал слезу и такая маленькая Валентина Анатольевна вдруг становилась центром всей огромной аудитории – та,к что съеживались даже огромные кожистые крылья на пятом ряду: хотелось только петь и слушать, слушать и петь. Пожалуй, с тех пор я никогда больше не испытывал этого чувства единения.
С тех пор во мне вообще, видимо, много чего изменилось – может быть, и не стоит винить бедного Тимати – может, не виноват в унылом конферансе и аватара Бенгальского – некий Остудин (Астудин?). Неужели дело, и правда, во мне? Не знаю.
Потом мы долго еще ходили по центру, хитрым вязальным крючком нанизывая на маршрут один кордон за другим, добрели до того самого Газетного переулка, конечно, зашли в Макдональдс… Там юноша-официант с безумием в глазах от тринадцатичасавого рабочего дня, улыбался, виртуозно нажимая локтем кнопки кассы и дарил всем счастье – даже мне перепал кусочек» двойной чизбургер по цене одинарного – юноше уже было нечего терять, и праздник мазнул меня по лицу кончиком своего крыла. В спину из-за наглухо перекрытой Красной площади гремел салют, улицы за бульварным кольцом были пусты и безвидны, потренькивал в темноте последний трамвай – а мы, как и год назад, возвращались домой в третьем часу ночи.

Смотреть это видео

"Веселые ребята". Пародия на "Что? Где? Когда?"

 

Три мы всегда успеем пройти.

В законопаченные щели ползком протиснутся метели.
В надежно запертую дверь однажды поскребется зверь.
И прямо в узкий дымоход звездою рухнет небосвод.


Менять любовниц как перчатки, пить золотистое аи, не на словах – они так сладки, – на деле требовать любви.
Быть беспощадным и бездумным, бездомным, кстати, тоже быть. Но вечером на кухне струны гитары долго теребить.
Одну, но давнюю подругу встречать в метро три раза в год. Смеясь, дразнить ее «супругой», смеясь, давать обратный ход.
Затем – ах, если б сил хватило – жить, не боясь грядущих бед. С улыбкою о прошлом: «Было». – А дальше? – «Будет. Или нет».
А цель? – Раз вы хотите цели, пусть будет цель, не все ль равно. Работа? – Можно быть при деле. И на работу, как в кино.
Стать денди, может, даже фриком, учить английский, в стол писать. И с показным, нездешним шиком колоду в покер тасовать.
Прекрасный блеф…

А почему если вертолет голубой, то акула - черная?

Голому на столе станцевать - только взобраться.

Сказка, она, как известно, травестирует миф. Был весь такой серьезный и местами даже в чем-то трагический сюжет про Кору в гостях у Аида – а вышла побасенка о лягушке у Кощея Бессмертного. Вот, если вдуматься, со сказочкой «Дудочка и кувшинчик» та же история. Помните: жила-была ленивая девочка, которая никак не могла то ягод в подол набрать, а то нагнуться – все ей девайсов не хватало. Странная, право слово, сказочка, глупая. Но все дело в том, что и у нее был прототип. Еще в пятом веке нашей эры насквозь эллинизированные греки все-таки помнили, что Архимед прославился не только ванной. Боги посмеялись над ним в особенно изощренной форме – после знаменитой фразы «Дайте мне рычаг, и я переверну Землю», рычаг инженеру выдали – Гефест расстарался. А вот Землю забрали. Так до конца жизни Архимед и метался между дудочкой и кувшинчиком, пока с безнадежным «Не нарушай моих (замкнутых – Ц.) кругов» не умер под мечом римского солдата.

 

Лечите, батенька, творческий запор морскими ваннами.

И мне не жаль распятого Христа.

Я всегда знала, что ад – это другие, еще до того, как прочитала непонятную фразу у Сартра. Забавно, кстати, – для бабушки Сартр до сих пор остается абсолютно неизвестным, мать испытывает к нему – к его имени – отстраненное почтение, не открыв ни разу в жизни, – и только мне из всего семейства ясно, что же значит невыговариваемое слово «экзистенция». А ведь если верить людям (таким вообще собирательным людям), все они с 60-х этим самым Сартром дышали. Опять мы не совпадаем: дышали одни, а я живу среди других. И снова возвращаюсь к заглавной теме ада.
…всегда запирала дверь на замок. И метафорическую дверь внутрь, и настоящую – в квартиру. Проворачивала в замках ключи, сбрасывала с плеча сумку и начинала вслушиваться в тишину, благо ее в квартире (спасибо другой бабушке) хватало. Конечно, дверь можно было бы и не запирать – но ощущение, что другие не войдут к тебе, пока ты не готова их видеть, не обнажат язв нет, не так, - не затащат тебя в свой персональный ад… Самой туда можно спуститься – сколько раз это делала, выводила заплутавших Орфеев, которые день-другой – и бежали обратно, скалясь так, что Цербер прятался в свою расщелину.
Да, если просто – я, пожалуй, всегда была устойчивее прочих. Они могли завидовать, восхищаться, но были слабы. Ненавидели, любили, простаивали под той самой дверью – и были слабы. Строили лабиринты проблем, героически запутывали в них вход выданной – порой даже и мною – нитью Ариадны – и я научилась не вмешиваться. Неразделенная любовь, несчастливые браки, самые экзотические фигуры любовной планиметрии – все это повод для других, чтобы распахнуть врата своего ада. Там не страшно, но вязко и тускло, войдешь – увязнешь.
И ни за что не объяснить, что проблема, на самом деле, не имеет решения. В аду не живут сильные духом, те, кто попал туда, сдались. Так что вытаскивать их бесполезно.
Стоит ли удивляться, что о гордой Рашель ходят слухи и злые сплетни? – Вовсе нет. Я не даю жилетку напрокат, я не даю ее даже безвозмездно, то есть даром. В человеке должна быть сила. «Сила – бог свободного человека». А когда ее нет – другие попадают в ад.

Слушать этот музыкальный файл

Лучший вариант.

Кажется, над чистилищем сгущаются тучи. «Грядут большие перемены», как тревожно моргает аська. Неужели всех разгонят к чертовой матери? Что ж, к этому я готов, вариант плохой, но не худший. Худший – это остаться в конторке и после августа месяца. Эх, протянуть бы еще чуть-чуть – по пальцам, в общем, пересчитать это чуть-чуть, самую малость не совпадаем с провидением в своих планах.
Как бы то ни было, а пока все съежились и приняли меры. Быть тише воды, ниже травы, а главное – уходить не в 6, а в 7. Все бы ничего, но лишний час при полном безделье – это по-настоящему тяжело. Хотя логичный, если вдуматься, выход: не работать, а уходить на час позже. Аплодисменты.
И сопутствующая дрожь в пальцах. Разболталась моя нервная системка, поотвыкла. Хотя она и всегда-то слабой была: как ножки подкосились в 11 классе, когда вдруг нарисовался экзамен по химии – прямо так и пришлось сесть на, слава богу, стоявший рядом пуф, а то бы даже и не знаю, как выдержал.
Затем в институте был – и до сих пор, к несчастью, есть замдекана Коновалов – о, как тогда пробивала дрожь, когда приходилось говорить ему, кто он и что, а потом – опять-таки разошлись с провидением в мелочах – последний оставшийся месяц терпеть унижения и угрозы. До сих пор жалко – но как же однако это было бы недостойно тебя, мой милый, – что не устроил под конец, на торжественном выпуске, публичного скандала: такие коноваловы ведь всегда боятся именно публики, хотя публика всегда же на их стороне…
Ну а теперь и повода к возмущению нет. Повод есть только подождать – чуть-чуть, полтора месяца. В конце концов, звезда никуда не делась с небосклона.

"После того, как все наши скинулись по три сребреника, мы отлично погуляли на свадьбе у Иуды".
И.Христос, Мемуары

"Мы со смертью договорились на ничью: она ко мне не приходит, и я ее не трогаю".
И.Христос, Мемуары

Letum (16:05:16 22/05/2009)
Да, надо бы написать роман про девушку Еву Ньютон, которая очень любила груши.

Letum (16:07:59 22/05/2009)
Хотя что можно добавить к Еве Ньютон - а главное - зачем?

Aks (16:08:21 22/05/2009)
вот-вот. Одностишие нас спасёт.

Letum (16:09:07 22/05/2009)
Зимой синеет даже аська в трее...

Aks (16:09:52 22/05/2009)
вот, молодец

Letum (16:10:39 22/05/2009)
возьму пирожок... с начинкою.

Aks (16:12:02 22/05/2009)
с полки?

Letum (16:12:11 22/05/2009)
снея

снея снеты и точно уж снеон
сненей уже не встретятся случайно.
бездарный вечер, быстрый и прощальный –
как будто сон, как будто пронесон.

потом метро и взгляд исподтишка.
и долгое у двери ожиданье –
но взгляда нет. еще одно прощанье.
сневы шептали робкое «пока».

С Невы дул ветер – в жаркое окно
окно московской будничной квартиры
забыть, забыть! – задергивай портьеры
точнее, занавески – все равно.

Снемною мне теперь уже не быть.
Не пить, не выть, лежать и тихо стыть.

В нас слишком много старой культуры – как в итальянских футуристах, которые жаловались, что не могут сказать ничего нового – Данте мешает. До сих пор считается почти неприличным и уж точно смешным открыть Америку, в которой многие компьютерные игры не хуже книг, признаться, что не понимаешь и не собираешься понимать оперу, и расписаться в нежелании посещать музеи и театры…
Меж тем, если вдуматься, то вся эта культура в огромном своем большинстве архаична не только по форме, но и по содержанию. Можно понять далекий восемнадцатый век, в котором стремящемуся заполнить праздный досуг человеку предоставлялся простой выбор – либо лучина (канделябр, шандал) и эротические утехи, либо выезды в свет с его оперой и балетом. Каноническая культура и не могла, если вдуматься, породить ничего иного, кроме застывших жанровых форм, отточенных танцевальных па и нечленораздельных арий: находившее в зачатке массовое (то есть – популярное) искусство только рождалось, выбиралось из застывшего янтаря строгих правил, выход за которые грозил обрушением всей общественной и эстетической конструкции (неслучайно вслед за падением трех единств по всей Европе прокатилась череда войн и революций). С некоторой точки зрения балет ничем не отличается от иконы или ритуального изображения фараона, объединяемых традицией и ограничениями. Понятно, что с развитием общества темницы рушились, на смену опере приходила попса и авторская песня, и лишь третий вариант досуга восемнадцатого века – «блеск, шум и говор балов» – почти не изменился, лишь переместившись на детские площадки и в подъезды. Впрочем, нынче и их заменил интернет.
Так вот, время ушло, а представление о культуре осталось прежним. Ушла вперед даже сама культура, но до сих пор любой музей стоит последним оплотом нравственности, хотя для меня никак невозможно объяснить связь витрины, картины и бахил с духовностью. Вот, скажем, «Три богатыря» Васнецова. А вот, к примеру, скринсейвер от Висты. Если убрать историческую ценность, забыть, что «Три богатыря» – свидетельство эпохи, память о человеке, то где принципиальная разница?
Н-да. Но, как уже было сказано, в лучших домах Филадельфии таких вопросов не понимают. Интеллигентам и сочувствующим не дано согласиться, что их культура – это чистой воды сегрегация. Умеешь разобрать слова в арии? – Молодец, возьми себе очки-велосипед. Можешь особо извращенным образом получить наслаждение от оды? – Да ты из наших, из доцентов! (Здесь лучшим аргументом для меня служит конторка, в которой вполне ограниченные люди – позвольте мне немного побыть высшим судией – разговаривают об опере и ценах на театральные билеты: что ж, классическое искусство стало прекрасным способом для повышения люмпеном своей самооценки.)
Архаичные правила и нормы канонической культуры, оставшиеся сейчас отличительной особенностью, почти масонскими знаками очень небольшой группы – аудитории телеканала «Культура», – до сих пор остаются ханжеским критерием для различения козлищ и агнцев. И это я уже не говорю о любителях Джойса.
В таком контексте особенно комично выглядит недавняя ночь музеев. Я видел по-советски прекрасную очередь в музей Маяковского, изящно увивавшуюся по улице прямо в метро. И не стоит говорить, что все это были титаны духа и ценители прекрасного, способные ради халявной (слово, конечно, очень важно) духовности отстоять в сумерках три часа. Нет, дело здесь в другом. Это были именно жертвы пропаганды, в которых привычка к стоянию в очереди за колбасой удачно совместилась с желанием повысить самооценку.
Я сам провел ночь музеев в магазинах – в Чайном и «Монамуре» на Мясницкой, в Библио-Глобусе, в простой прогулке по улицам. И это не было связано с тем, что мне позарез нужен был чай или книги – отнюдь! Я удовлетворял свои эстетические потребности. Увы, мне неинтересны музеи. Там (на мгновение попытаемся примерить на себя взгляд туземца из племени мумбо-юмбо) не дают ничего нужного и важного – много испорченных вещей, много вещей, в принципе непригодных к делу – и в любом случае только посмотреть, картинки разной степени забавности. Магазин же – дело совсем другое. Достаточно наконец смириться с мыслью, что унитаз в музее Помпиду ничуть не хуже любого другого унитаза, и вычурный чайный с его удивительными ароматами, драконами по стенам и описаниями различных экзотических напитков, каждый из которых можно купить и унести с собой, покажется куда как лучше любого музея. То же относится и к интим-, и к книжному магазинам. Но для того, чтобы предпочесть долгой-долгой очереди в какой-нибудь музей неспешный шопинг (пусть даже и вообще без покупок), нужно понять простую вещь: классическая культура принадлежит веку, в котором еще не изобрели электричества. Веку, в котором альтернативой лучине было лишь зарождающееся, мучительно ищущее форм искусство, сегодня, наконец, вышедшее за пределы обороняемых билетерами рубежей и разлитое вокруг нас.

Все началось с того, что профессор Шапир изобрел тахионные качели. Обратите внимание – не торсионные, как подумали некоторые любители псевдонауки, – а именно тахионные, показывающие всем желающим частицы времени – тахионы – в доступном для наблюдения виде. На два упругих шеста, соединенных сверху перекладиной, вешалось, к примеру, старое пальто, раскачивалось, и на каждом его новом взмахе любой желающий мог видеть группу тахионов: при удалении пальто от центра качелей она собиралась в кучку, а при достижении – рассеивалась, пульсируя по принципу маятника.
Изобретение профессора Шапира было принято научным сообществом «на ура». Когда я, приглашенный в коллектив разработчиков, спросил, какие же перспективы открывают тахионные качели, то узнал, что на их основе можно будет достигнуть небывалой точности в ходе любых часов, в остальном же изобретение практического значения не имело.
С качелями у меня не заладилось с самого начала. То полы пальто, которое нужно было подвесить на шестах, были слишком длинны и никак не хотели подворачиваться, то отвлекали сидящие рядом с экспериментальными качелями учителя и методисты, подбиравшие задачи по математике для школьников третьего класса и советовавшиеся об этом через всю комнату. А главное – я никак не мог понять сам принцип действия качелей и четко осознавал, что уловить его получится вряд ли: открытие было по-настоящему большим, а я всегда был верхоглядом, и оставалось только удивляться, почему профессор Шапир привлек к работе именно меня.
После нескольких дней я бросил безуспешные попытки разобраться с новой работой и, махнув рукой, пошел на встречу с друзьями – мы как раз списались с ними о вечерней прогулке. И на выходе из метро, мне наконец стало хорошо. Быть верным приятелем, находиться среди своих, не требующих ничего, кроме человеческих качеств, оказалось несравнимо легче, чем корпеть над непонятной работой Шапира.
Кажется, на этом пока закончилась история тахионных качелей. Свободный вечер, дружеское предложение проводить и кинутая на диван подушка – я вступил в вечернюю, полную силы, темноту.