http://www.youtube.com/watch?v=O_ILdI9N_AY

[показать]

http://svoloch77.livejournal.com/1554066.html

-Стоите где стоите! Как ваши имена?
-Макрель, из светлых эльфов озера Лох-Несс! -заявляет Вика.
-Лекарь Элениум, из страны Транквилии!
Вика пихает меня под ребра, но делать нечего, имя уже придумано и названо......
-А почему я без храбрости остался? - возмущаюсь я.
-Слезы не к лицу людям! -важно заявляет старик. Но за меня вступается Макрель, которои (или которому) привратник явно симпатизирует.
-Элениум проливает слезы о старшем брате своем, Реланиуме, погибшем от лап гномов!.....
По счастью, юныи старец то ли не знаком с фармакологиеи, то ли имеет чувство юмора.

ISSUE JOHN McCAIN BARACK OBAMA
Favors new drilling offshore US Yes No
Will appoint judges who interpret the law not make it Yes No

Served in the US Armed Forces Yes No
Amount of time served in the US Senate 22 YEARS 173 DAYS
Will institute a socialized national health care plan No Yes
Supports abortion throughout the pregnancy No Yes
Would pull troops out of Iraq immediately No Yes
Supports gun ownership rights Yes No
Supports homosexual marriage No Yes
Proposed programs will mean a huge tax increase No Yes
Voted against making English the official language No Yes
Voted to give Social Security benefits to illegals No Yes
CAPITAL GAINS TAX
MCCAIN 0% on home sales up to $500,000 per home (couples). McCain does not propose any change in existing home sales income tax.
OBAMA 28% on profit from ALL home sales. (How does this affect you? If you sell your home and make a profit, you will pay 28% of your gain on taxes. If you are heading toward retirement and would like to down-size your home or move into a retirement community, 28% of the money you make from your home will go to taxes. This proposal will adversely affect the elderly who are counting on the income from their homes as part of their retirement income.)
DIVIDEND TAX
MCCAIN 15% (no change)
OBAMA 39.6% - (How will this affect you? If you have any money invested in stock market, IRA, mutual funds, college funds, life insurance, retirement accounts, or anything that pays or reinvests dividends, you will now be paying nearly 40% of the money earned on taxes if Obama becomes president. The experts predict that 'Higher tax rates on dividends and capital gains would crash the stock market, yet do absolutely nothing to cut the deficit.')
INCOME TAX
MCCAIN (no changes) Single making 30K - tax $4,500
Single making 50K - tax $12,500
Single making 75K - tax $18,750
Married making 60K- tax $9,000
Married making 75K - tax $18,750
Married making 125K - tax $31,250
OBAMA (reversion to pre-Bush tax cuts) Single making 30K - tax $8,400
Single making 50K - tax $14,000
Single making 75K - tax $23,250
Married making 60K - tax $16,800
Married making 75K - tax $21,000
Married making 125K - tax $38,750
Under Obama, your taxes could almost double!
INHERITANCE TAX
MCCAIN - 0% (No change, Bush repealed this tax)
OBAMA Restore the inheritance tax Many families have lost businesses, farms, ranches, and homes that have been in their families for generations because they could not afford the inheritance tax. Those willing their assets to loved ones will only lose them to these taxes.
NEW TAXES PROPOSED BY OBAMA
New government taxes proposed on homes that are more than 2400 square feet. New gasoline taxes (as if gas weren't high enough already) New taxes on natural resources consumption (heating gas, water, electricity) New taxes on retirement accounts, and last but not least....New taxes to pay for socialized medicine so we can receive the same level of medical care as other third-world countries!!!

Дама заходит в очень дорогой бутик.
Продавец:
- Здравствуйте, разрешите представить Вам новую коллекцию, это эксклюзив! А, извините, деньги у Вас есть?..
- Нет...
- Ну, и что ты приперлась, шла бы на рынок!
- У меня карточка.
- И снова здравствуйте!

А вот и три стадии опьянения женщины: Первая : ' Ой, какая я пьяная.!!!
.Вторая : ' Кто пьяная? Я - пьяная??? '
Третья : На вопрос таксиста 'Куда едем?' треснусть его по голове сумочкой и сказать: 'Не твоё дело, скотина!!!'

В переполненном автобусе, просит молодой человеку впереди стоящего мужика, пробить ему билетик. Тот поворачивается и говорит:
-- Что интеллигент что ли ?!
Молодой человек:
Нет, что вы, я такое же быдло, как вы

Девушка, какой у вас телефон?
- Моторола.
- Нет, я имею ввиду номер?
- Федеральный.
- Да нет, цифры какие?
- Арабские.

Приходит девочка домой после школы и говорит: - А мы сегодня маму рисовали! - Так вы же и в прошлый раз маму рисовали! - говорит мама. - А учительница как войдет в класс, так сразу орет: 'Рисуйте, вашу мать

Рабинович - жене:
Слушай, наш сосед, полковник, настоящий придуро - С чего ты взял?
- Я ему сообщил, что у меня сын родился, а он мне ответил:
- 'Рад стараться!

Жена и сын дошкольник возвращаются с курорта. Жена рассказывает мужу:
- Представляешь, там такие интересные люди, такие увлекательные собеседники! Я, например, познакомилась с Героем
Советского Союза...
Сын бормочет:
- Герой, герой, а один спать боится ..

Один доктор спрашивает другого - Зачем ты спрашиваешь у пациентов, какие спиртные напитки они пьют? Это что, влияет на диагноз? - Нет, это влияет на то, какой гонорар я беру с них.

Джентльмен должен знать, что нравится его даме, чтобы не оказаться с ней там, где это можно купить.

Ребенок никак не хочет заснуть. Жена говорит мужу:
- Может, мне ему что-нибудь спеть?
- Попробуй с ним сначала по-хорошему...

- А я с собой в поход всегда фотографию тещи беру...
- Зачем?
- Ну как же?! Гром, молнии, ливень, холод, грязища, комары кусают, а я гляжу на карточку и думаю: господи, хорошо-то как!

От любви до ненависти один шаг, но сделать его надо гордо, во фраке, под марш Мендельсона.

Гаишники совсем оборзели. Вчера подходят ко мне и спрашивают:
- А почему без машины?

Здоровье - это когда все болит, но еще есть силы, чтобы не идти к врачу...

В жизни у тебя есть два пути: оставаться холостяком и чувствовать себя несчастным или жениться и не хотеть больше жить.

- Внучок, как зовут того немца, от которого я так схожу с ума?
- Альцгеймер, бабушка, Альцгеймер.

Парень берет девушку на руки и несет в кровать.
- Дорогой, а может, лучше после свадьбы?
- Ты что, а вдруг муж ревнивый попадется!

Первым хакером признан старик, закачавший через сеть особняк, дворянский титул и новое корыто.

- С моей точки зрения, в предложении «Хотелось бы понять женщину» слово «понять» - лишнее.

Задачки:
У Ивана Грозного было 2 яблока, а у его сына 10. Вопрос: «Неужели из-за яблок?»
У Маши было 2 яблока, а у Лены 2 дыни. Вопрос: «Кто из девочек привлекательнее?»
У Коли было 10 яблок. У Толи - 7 яблок, а у Васи - соль в одном месте. Вопрос: «Кто бежал из чужого сада последним?»
У Наполеона было 2 яблока, а у Кутузова одно. Вопрос: «О каких яблоках идет речь?»
* * *
- Когда ко мне пришла настоящая любовь, мне очень повезло! Жены не было дома.

Джентльмен никогда не предложит даме дешевый коньяк, если она и так согласна.

- Жил-был на свете мужик. Купил он себе самый навороченный комп: с мощнейшим процессором, видюхой, огромным монитором и колонками. Купил себе лицензионных программ...
- Папа, а как это «лицензионных программ»?
- Спи, сынок, я ж говорю: это сказка!
***
- А я вот женился недавно. На лягушке. Так вот, ударилась она оземь и обернулась прекрасной царевной.
- Блондинка?
- Ага.
- Красивая?
- Ага.
- Умная?
- Да как сказать. Слишком сильно ударилась.
***
Она была до того правильной, до того разумной, до того высоконравственной, что очень хотелось влить в нее бутылку коньяка и посмотреть, что получится.

Однажды Левка, младший из Криков, увидел Любкину дочь Табл. Табл
по-русски значит голубка. Он увидел ее и ушел на трое суток из дому. Пыль
чужих мостовых и герань в чужих окнах доставляли ему отраду. Через трое
суток Левка вернулся домой и застал отца своего в палисаднике. Отец его
вечерял. Мадам Горобчик сидела рядом с мужем и озиралась, как убийца.
- Уходи, грубый сын, - сказал папаша Крик, завидев Левку.
- Папаша, - ответил Левка, - возьмите камертон и настройте ваши уши.
- В чем суть?
- Есть одна девушка, - сказал сын. - Она имеет блондинный волос. Ее
зовут Табл. Табл по-русски значит голубка. Я положил глаз на эту девушку.
- Ты положил глаз на помойницу, - сказал папаша Крик, - а мать ее
бандерша.
Услышав отцовские слова, Левка засучил рукава и поднял на отца
богохульственную руку. Но мадам Горобчик вскочила со своего места и встала
между ними.
- Мендель, - завизжала она, - набей Левке вывеску! Он скушал у меня
одиннадцать котлет...
- Ты скушал у матери одиннадцать котлет! - закричал Мендель и подступил
к сыну, но тот вывернулся и побежал со двора, и Бенчик, его старший брат,
увязался за ним следом. Они до ночи кружили по улицам, они задыхались, как
дрожжи, на которых всходит мщение, и под конец Левка сказал брату своему
Бене, которому через несколько месяцев суждено было стать Беней Королем:
- Бенчик, - сказал он, - возьмем это на себя, и люди придут целовать
нам ноги. Убьем папашу, которого Молдава не называет уже Мендель Крик.
Молдава называет его Мендель Погром. Убьем папашу, потому что можем ли мы
ждать дальше?
- Еще не время, - ответил Бенчик, - но время идет. Слушай его шаги и
дай ему дорогу. Посторонись, Левка.
И Левка посторонился, чтобы дать времени дорогу. Оно тронулось в путь -
время, древний кассир, - и повстречалось в пути с Двойрой, сестрой Короля,
с Манассе, кучером, и с русской девушкой Марусей Евтушенко.
Еще десять лет тому назад я знал людей, которые хотели иметь Двойру,
дочь Менделя Погрома, но теперь у Двойры болтается зоб под подбородком и
глаза ее вываливаются из орбит. Никто не хочет иметь Двойру. И вот
отыскался недавно пожилой вдовец с взрослыми дочерьми. Ему понадобилась
полуторная площадка и пара коней. Узнав об этом, Двойра выстирала свое
зеленое платье и развесила его во дворе. Она собралась идти к вдовцу,
чтобы узнать, насколько он пожилой, какие кони ему нужны и может ли она
его получить. Но папаша Крик не хотел вдовцов. Он взял зеленое платье,
спрятал его в свой биндюг и уехал на работу. Двойра развела утюг, чтобы
выгладить платье, но она не нашла его. Тогда Двойра упала на землю и
получила припадок. Братья подтащили ее к водопроводному крану и облили
водой. Узнаете ли вы, люди, руку отца их, прозванного Погромом?
Теперь о Манассе, старом кучере, ездящем на Фрейлине и Соломоне Мудром.
На погибель свою он узнал, что кони старого Буциса, и Фроима Грача, и
Хаима Дронга подкованы резиной. Глядя на них, Манассе пошел к Пятирубелю и
подбил резиной Соломона Мудрого. Манассе любил Соломона Мудрого, но папаша
Крик сказал ему:
- Я не Хаим Дронг и не Николай Второй, чтобы кони мои работали на
резине.
И он взял Манассе за воротник, поднял его к себе на биндюг и поехал со
двора. На протянутой его руке Манассе висел, как на виселице. Закат
варился в небе, густой закат, как варенье, колокола стонали на
Алексеевской церкви, солнце садилось за Ближними Мельницами, и Левка,
хозяйский сын, шел за биндюгом, как собака за хозяином.
Несметная толпа бежала за Криками, как будто они были карета скорой
помощи, и Манассе неутомимо висел на железной руке.
- Папаша, - сказал тогда отцу Левка, - в вашей протянутой руке вы
сжимаете мне сердце. Бросьте его, и пусть оно катится в пыли.
Но Мендель Крик даже не обернулся. Лошади несли вскачь, колеса гремели,
и у людей был готовый цирк. Биндюг выехал на Дальницкую к кузнице Ивана
Пятирубеля. Мендель потер кучера Манассе об стенку и бросил его в кузню на
груду железа. Тогда Левка побежал за ведром воды и вылил его на старого
кучера Манассе. Узнаете ли вы теперь, люди, руку Менделя, отца Криков,
прозванного Погромом?
- Время идет, - сказал однажды Венчик, и брат его Левка посторонился,
чтобы дать времени дорогу. И так стоял Левка в сторонке, пока не занеслась
Маруся Евтушенко.
- Маруся занеслась, - стали шушукаться люди, и папаша Крик смеялся,
слушая их.
- Маруся занеслась, - говорил он и смеялся, как дитя, - горе всему
Израилю, кто эта Маруся?
В эту минуту Венчик вышел из конюшни и положил папаше руку на плечо.
- Я любитель женщин, - сказал Венчик строго и передал папаше двадцать
пять рублей, потому что он хотел, чтобы вычистка была сделана доктором и в
лечебнице, а не у Маруси на дому.
- Я отдам ей эти деньги, - сказал папаша, - и она Читать далее...

В девятнадцатом году люди Бени Крика напали на арьергард
добровольческих войск, вырезали офицеров и отбили часть обоза. В награду
они потребовали у Одесского Совета три дня "мирного восстания", но
разрешения не получили и вывезли поэтому мануфактуру из всех лавок,
расположенных на Александровском проспекте. Деятельность их перенеслась
потом на Общество взаимного кредита. Пропуская вперед клиентов, они
входили в банк и обращались к артельщикам с просьбой положить в
автомобиль, ждавший на улице, тюки с деньгами и ценностями. Прошел месяц,
прежде чем их стали расстреливать. Тогда нашлись люди, сказавшие, что к
делам поимки и арестов имеет отношение Арон Пескин, владелец мастерской. В
чем состояла работа этой мастерской - установлено не было. На квартире
Пескина стоял станок - длинная машина с покоробленным свинцовым валом; на
полу валялись опилки и картон для переплетов.
Однажды в весеннее утро приятель Пескина Миша Яблочко постучался к нему
в мастерскую.
- Арон, - сказал гость Пескину, - на улице дивная погода. В моем лице
ты имеешь типа, который способен захватить с собой полбутылки с
любительской закуской и поехать кататься по воздуху в Аркадию... Ты можешь
смеяться над таким субъектом, но я любитель сбросить иногда все эти мысли
с головы...
Пескин оделся и поехал с Мишей Яблочко на штейгере в Аркадию. Они
катались до вечера; в сумерках Миша Яблочко вошел в комнату, где мадам
Пескина мыла в корыте четырнадцатилетнюю свою дочь.
- Приветствую, - сказал Миша, снимая шляпу, - мы бесподобно провели
время. Воздух - это что-то небывалое, но только надо наесться горохом,
прежде чем говорить с вашим мужем... Он имеет надоедливый характер.
- Вы нашли кому рассказывать, - произнесла мадам Пескина, хватая дочь
за волосы и мотая ее во все стороны. - Где он, этот авантюрист?
- Он отдыхает в палисаднике.
Миша снова приподнял шляпу, простился и уехал на штейгере. Мадам
Пескина, не дождавшись мужа, пошла за ним в палисадник. Он сидел в шляпе
панама, облокотившись о садовый стол, и скалил зубы.
- Авантюрист, - сказала ему мадам Пескина, - ты еще смеешься... У меня
делается припадок от твоей дочери, она не хочет мыть голову... Пойди, имей
беседу с твоей дочерью...
Пескин молчал и все скалил зубы.
- Бонабак, - начала мадам Пескина, заглянула мужу под шляпу панама и
закричала.
Соседи сбежались на ее крик.
- Он не живой, - сказала им мадам Пескина. - Он мертвый.
Это была ошибка. Пескину в двух местах прострелили грудь и проломили
череп, но он жил еще. Его отвезли в еврейскую больницу. Не кто другой, как
доктор Зильберберг, сделал раненому операцию, но Пескину не
посчастливилось - он умер под ножом. В ту же ночь Чека арестовала человека
по прозвищу Грузин и его друга Колю Лапидуса. Один из них был кучером Миши
Яблочко, другой ждал экипаж в Аркадии, на берегу моря у поворота, ведущего
в степь. Их расстреляли после допроса, длившегося недолго. Один Миша
Яблочко ушел из засады. След его потерялся, и несколько дней прошло
прежде, чем на двор к Фроиму Грачу пришла старуха, торговавшая семечками.
Она несла на руке корзину со своим товаром. Одна бровь ее мохнатым
угольным кустом была поднята кверху, другая, едва намеченная, загибалась
над веком. Фроим Грач сидел, расставив ноги, у конюшни и играл со своим
внуком Аркадием. Мальчик этот три года назад выпал из могучей утробы
дочери его Баськи. Дед протянул Аркадию палец, тот охватил его, повис и
стал качаться на нем, как на перекладине.
- Ты - чепуха... - сказал внуку Фроим, глядя на него единственным
глазом.
К ним подошла старуха с мохнатой бровью и в мужских штиблетах,
перевязанных бечевкой.
- Фроим, - произнесла старуха, - я говорю тебе, что у этих людей нет
человечества. У них нет слова. Они давят нас в погребах, как собак в яме.
Они не дают нам говорить перед смертью... Их надо грызть зубами, этих
людей, и вытаскивать из них сердце... Ты молчишь, Фроим, - прибавил Миша
Яблочко, - ребята ждут, что ты перестанешь молчать...
Миша встал, переложил корзину из одной руки в другую и ушел, подняв
черную бровь. Три девочки с заплетенными косицами встретились с ним на
Алексеевской площади у церкви. Они прогуливались, взявшись за талии.
- Барышни, - сказал им Миша Яблочко, - я не угощу вас чаем с
семитатью...
Он насыпал им в карман платьиц семечек из стакана и исчез, обогнув
церковь.
Фроим Грач остался один на своем дворе. Он сидел неподвижно, устремив в
пространство свой единственный глаз. Мулы, отбитые у колониальных войск,
хрустели сеном на конюшне, разъевшиеся матки паслись с жеребятами на
усадьбе. В тени под каштаном кучера играли в карты и прихлебывали вино из
черепков. Жаркие порывы ветра налетали на меловые стены, солнце в Читать далее...

Мне было четырнадцать лет. Я принадлежал к неустрашимому корпусу
театральных барышников. Мой хозяин был жулик с всегда прищуренным глазом и
шелковыми громадными усами. Звали его Коля Шварц. Я угодил к нему в тот
несчастный год, когда в Одессе прогорела итальянская опера. Послушавшись
рецензентов из газеты, импресарио не выписал на гастроли Ансельми и Тито
Руффо и решил ограничиться хорошим ансамблем. Он был наказан за это, он
прогорел, а с ним и мы. Для поправки дел нам пообещали Шаляпина, но
Шаляпин запросил три тысячи за выход. Вместо него приехал сицилианский
трагик ди Грассо с труппой. Их привезли в гостиницу на телегах, набитых
детьми, кошками, клетками, в которых прыгали итальянские птицы. Осмотрев
этот табор, Коля Шварц сказал:
- Дети, это не товар...
Трагик после приезда отправился с кошелкой на базар. Вечером - с другой
кошелкой - он явился в театр. На первый спектакль собралось едва ли
пятьдесят человек. Мы уступали билеты за полцены, охотников не находилось.
Играли в тот вечер сицилианскую народную драму, историю обыкновенную,
как смена дня и ночи. Дочь богатого крестьянина обручилась с пастухом. Она
была верна ему до тех пор, пока из города не приехал барчук в бархатном
жилете. Разговаривая с приезжим, девушка невпопад хихикала и невпопад
замолкала. Слушая их, пастух ворочал головой, как потревоженная птица.
Весь первый акт он прижимался к стенам, куда-то уходил в развевающихся
штанах и, возвращаясь, озирался.
- Мертвое дело, - сказал в антракте Коля Шварц, - это товар для
Кременчуга...
Антракт был сделан для того, чтобы дать девушке время созреть для
измены. Мы не узнали ее во втором действии - она была нетерпима, рассеянна
и, торопясь, отдала пастуху обручальное кольцо. Тогда он подвел ее к нищей
и раскрашенной статуе святой девы и на сицилианском своем наречии сказал:
- Синьора, - сказал он низким своим голосом и отвернулся, - святая дева
хочет, чтобы вы выслушали меня... Джованни, приехавшему из города, святая
дева даст столько женщин, сколько он захочет; мне же никто не нужен, кроме
вас, синьора... Дева Мария, непорочная наша покровительница, скажет вам то
же самое, если вы спросите ее, синьора...
Девушка стояла спиной к раскрашенной деревянной статуе. Слушая пастуха,
она нетерпеливо топала ногой. На этой земле - о, горе нам! - нет женщины,
которая не была бы безумна в те мгновенья, когда решается ее судьба... Она
остается одна в эти мгновения, одна, без девы Марии, и ни о чем не
спрашивает у нее...
В третьем действии приехавший из города Джованни встретился со своей
судьбой. Он брился у деревенского цирюльника, разбросав на авансцене
сильные мужские ноги; под солнцем Сицилии сияли складки его жилета. Сцена
представляла из себя ярмарку в деревне. В дальнем углу стоял пастух. Он
стоял молча, среди беспечной толпы. Голова его была опущена, потом он
поднял ее, и под тяжестью загоревшегося, внимательного его взгляда
Джованни задвигался, стал ерзать в кресле и, оттолкнув цирюльника,
вскочил. Срывающимся голосом он потребовал от полицейского, чтобы тот
удалил с площади сумрачных подозрительных людей. Пастух - играл его ди
Грассо - стоял задумавшись, потом он улыбнулся, поднялся в воздух,
перелетел сцену городского театра, опустился на плечи Джованни и,
перекусив ему горло, ворча и косясь, стал высасывать из раны кровь.
Джованни рухнул, и занавес, - грозно, бесшумно сдвигаясь, - скрыл от нас
убитого и убийцу. Ничего больше не ожидая, мы бросились в Театральный
переулок к кассе, которая должна была открыться на следующий день. Впереди
всех несся Коля Шварц. На рассвете "Одесские новости" сообщили тем
немногим, кто был в театре, что они видели самого удивительного актера
столетия.
Ди Грассо в этот свой приезд сыграл у нас "Короля Лира", "Отелло",
"Гражданскую смерть", тургеневского "Нахлебника", каждым словом и
движением своим утверждая, что в исступлении благородной страсти больше
справедливости и надежды, чем в безрадостных правилах мира.
На эти спектакли билеты шли в пять раз выше своей стоимости. Охотясь за
барышниками, покупатели находили их в трактире - горланящих, багровых,
извергающих безвредное кощунство.
Струя пыльного розового зноя была впущена в Театральный переулок.
Лавочники в войлочных шлепанцах вынесли на улицу зеленые бутыли вина и
бочонки с маслинами. В чанах, перед лавками, кипели в пенистой воде
макароны, и пар от них таял в далеких небесах. Старухи в мужских штиблетах
продавали ракушки и сувениры и с громким криком догоняли колеблющихся
покупателей. Богатые евреи с раздвоенными, расчесанными бородами
подъезжали к Северной гостинице и тихонько стучались в комнаты
черноволосых толстух с усиками - актрис из труппы ди Грассо. Все были
счастливы в Читать далее...

В пору голода не было в Одессе людей, которым жилось бы лучше, чем
богадельщикам на втором еврейском кладбище. Купец суконным товаром Кофман
когда-то воздвиг в память жены своей Изабеллы богадельню рядом с
кладбищенской стеной. Над этим соседством много потешались в кафе Фанкони.
Но прав оказался Кофман. После революции призреваемые на кладбище старики
и старухи захватили должности могильщиков, канторов, обмывальщиц. Они
завели себе дубовый гроб с покрывалом и серебряными кистями и давали его
напрокат бедным людям.
Тес в то время исчез из Одессы. Наемный гроб не стоял без дела. В
дубовом ящике покойник отстаивался у себя дома и на панихиде; в могилу же
его сваливали облаченным в саван. Таков забытый еврейский закон.
Мудрецы учили, что не следует мешать червям соединиться с падалью, она
нечиста. "Из земли ты произошел и в землю обратишься".
Оттого, что старый закон возродился, старики получали к своему пайку
приварок, который никому в те годы не снился. По вечерам они пьянствовали
в погребке Залмана Криворучки и подавали соседям объедки.
Благополучие их не нарушалось до тех пор, пока не случилось восстание в
немецких колониях. Немцы убили в бою коменданта гарнизона. Герша Лугового.
Его хоронили с почестями. Войска прибыли на кладбище с оркестрами,
походными кухнями и пулеметами на тачанках. У раскрытой могилы были
произнесены речи и даны клятвы.
- Товарищ Герш, - кричал, напрягаясь, Ленька Бройтман, начальник
дивизии, - вступил в РСДРП большевиков в 1911 году, где проводил работу
пропагандиста и агента связи. Репрессиям товарищ Герш начал подвергаться
вместе с Соней Яновской, Иваном Соколовым и Моносзоном в 1913 году в
городе Николаеве...
Арье-Лейб, староста богадельни, держался со своими товарищами наготове.
Ленька не успел кончить прощальное слово, как старики начали поворачивать
гроб на сторону, чтобы вывалить мертвеца, прикрытого знаменем. Ленька
незаметно толкнул Арье-Лейба шпорой.
- Отскочь, - сказал он, - отскочь отсюда... Герш заслужил у
Республики...
На глазах оцепеневших стариков Луговой был зарыт вместе с дубовым
ящиком, кистями и черным покрывалом, на котором серебром были вытканы щиты
Давида и стих из древнееврейской заупокойной молитвы.
- Мы мертвые люди, - сказал Арье-Лейб своим товарищам после похорон, -
мы у фараона в руках...
И он бросился к заведующему кладбищем Бройдину с просьбой о выдаче
досок для нового гроба и сукна для покрывала. Бройдин пообещал, но ничего
не сделал. В его планы не входило обогащение стариков. Он сказал в
конторе:
- Мне больше сердце болит за безработных коммунальников, чем за этих
спекулянтов...
Бройдин пообещал, но ничего не сделал. В погребке Залмана Криворучки на
его голову и на головы членов союза коммунальников сыпались талмудические
проклятия. Старики закляли мозг в костях Бройдина и членов союза, свежее
семя в утробе их жен и пожелали каждому из них особый вид паралича и язвы.
Доход их уменьшился. Паек состоял теперь из синей похлебки с рыбьими
костями. На второе подавалась ячневая каша, ничем не подмасленная.
Старик из Одессы может есть всякую похлебку, из чего бы она ни была
сварена, если только в нее положены лавровый лист, чеснок и перец. Тут
ничего этого не было.
Богадельня имени Изабеллы Кофман разделила общую участь. Ярость
изголодавшихся стариков возрастала. Она обрушилась на голову человека,
который меньше всего ждал этого. Этим человеком оказалась докторша Юдифь
Шмайсер, пришедшая в богадельню прививать оспу.
Губисполком издал распоряжение об обязательном оспопрививании. Юдифь
Шмайсер разложила на столе свои инструменты и зажгла спиртовку. Перед
окнами стояли изумрудные стены кладбищенских кустов. Голубой язычок
пламени мешался с июньскими молниями.
Ближе всего к Юдифи стоял Меер Бесконечный, тощий старик. Он угрюмо
следил за ее приготовлениями.
- Разрешите вас уколоть, - сказала Юдифь и взмахнула пинцетом. Она
стала вытягивать из тряпья голубую плеть его руки.
Старик отдернул руку:
- Меня не во что колоть...
- Больно не будет, - вскричала Юдифь, - в мякоть не больно...
- У меня нет мякоти, - сказал Меер Бесконечный, - меня не во что
колоть...
Из угла комнаты ему ответили глухим рыданием. Это рыдала Доба-Лея,
бывшая повариха на обрезаниях. Меер искривил истлевшие щеки.
- Жизнь - смитье, - пробормотал он, - свет - бордель, люди -
аферисты...
Пенсне на носике Юдифи закачалось, грудь ее вышла из накрахмаленного
халата. Она открыла рот для того, чтобы объяснить пользу оспопрививания,
но ее остановил Арье-Лейб, староста богадельни.
- Барышня, - сказал он, - нас родила мама так же, как и вас. Эта
женщина, наша мама, родила нас для того, чтобы мы жили, а не мучались. Она
хотела, чтобы мы жили хорошо, и она Читать далее...

Все люди нашего круга - маклеры, лавочники, служащие в банках и
пароходных конторах - учили детей музыке. Отцы наши, не видя себе ходу,
придумали лотерею. Они устроили ее на костях маленьких людей. Одесса была
охвачена этим безумием больше других городов. И правда - в течение
десятилетий наш город поставлял вундеркиндов на концертные эстрады мира.
Из Одессы вышли Миша Эльман, Цимбалист, Габрилович, у нас начинал Яша
Хейфец.
Когда мальчику исполнялось четыре или пять лет - мать вела крохотное,
хилое это существо к господину Загурскому. Загурский содержал фабрику
вундеркиндов, фабрику еврейских карликов в кружевных воротничках и лаковых
туфельках. Он выискивал их в молдаванских трущобах, в зловонных дворах
Старого базара. Загурский давал первое направление, потом дети
отправлялись к профессору Ауэру в Петербург. В душах этих заморышей с
синими раздутыми головами жила могучая гармония. Они стали прославленными
виртуозами. И вот - отец мой решил угнаться за ними. Хоть я и вышел из
возраста вундеркиндов - мне шел четырнадцатый год, но по росту и хилости
меня можно было сбыть за восьмилетнего. На это была вся надежда.
Меня отвели к Загурскому. Из уважения к деду он согласился брать по
рублю за урок - дешевая плата. Дед мой Лейви-Ицхок был посмешище города и
украшение его. Он расхаживал по улицам в цилиндре и в опорках и разрешал
сомнения в самых темных делах. Его спрашивали, что такое гобелен, отчего
якобинцы предали Робеспьера, как готовится искусственный шелк, что такое
кесарево сечение. Мой дед мог ответить на эти вопросы. Из уважения к
учености его и безумию Загурский брал с нас по рублю за урок. Да и возился
он со мною, боясь деда, потому что возиться было не с чем. Звуки ползли с
моей скрипки, как железные опилки. Меня самого эти звуки резали по сердцу,
но отец не отставал. Дома только и было разговора о Мише Эльмане, самим
царем освобожденном от военной службы. Цимбалист, по сведениям моего отца,
представлялся английскому королю и играл в Букингэмском дворце; родители
Габриловича купили два дома в Петербурге. Вундеркинды принесли своим
родителям богатство. Мой отец примирился бы с бедностью, но слава была
нужна ему.
- Не может быть, - нашептывали люди, обедавшие за его счет, - не может
быть, чтобы внук такого деда...
У меня же в мыслях было другое. Проигрывая скрипичные упражнения, я
ставил на пюпитре книги Тургенева или Дюма, - и, пиликая, пожирал страницу
за страницей. Днем я рассказывал небылицы соседским мальчишкам, ночью
переносил их на бумагу, Сочинительство было наследственное занятие в нашем
роду. Лейви-Ицхок, тронувшийся к старости, всю жизнь писал повесть под
названием "Человек без головы". Я пошел в него.
Нагруженный футляром и нотами, я три раза в неделю тащился на улицу
Витте, бывшую Дворянскую, к Загурскому. Там, вдоль стен, дожидаясь
очереди, сидели еврейки, истерически воспламененные. Они прижимали к
слабым своим коленям скрипки, превосходившие размерами тех, кому
предстояло играть в Букингэмском дворце.
Дверь в святилище открывалась. Из кабинета Загурского, шатаясь,
выходили головастые, веснушчатые дети с тонкими шеями, как стебли цветов,
и припадочным румянцем на щеках. Дверь захлопывалась, поглотив следующего
карлика. За стеной, надрываясь, пел, дирижировал учитель с бантом, в рыжих
кудрях, с жидкими ногами. Управитель чудовищной лотереи - он населял
Молдаванку и черные тупики Старого рынка призраками пиччикато и кантилены.
Этот распев доводил потом до дьявольского блеска старый профессор Ауэр.
В этой секте мне нечего было делать. Такой же карлик, как и они, я в
голосе предков различал другое внушение.
Трудно мне дался первый шаг. Однажды я вышел из дому, навьюченный
футляром, скрипкой, нотами и двенадцатью рублями денег - платой за месяц
ученья. Я шел по Нежинской улице, мне бы повернуть на Дворянскую, чтобы
попасть к Загурскому, вместо этого я поднялся вверх по Тираспольской и
очутился в порту. Положенные мне три часа пролетели в Практической гавани.
Так началось освобождение. Приемная Загурского больше не увидела меня.
Дела поважнее заняли все мои помыслы. С однокашником моим Немановым мы
повадились на пароход "Кенсингтон" к старому одному матросу по имени
мистер Троттибэрн. Неманов был на год моложе меня, он с восьми лет
занимался самой замысловатой торговлей в мире. Он был гений в торговых
делах и исполнил все, что обещал. Теперь он миллионер в Нью-Йорке,
директор General Motors Co, компании столь же могущественной, как и Форд.
Неманов таскал меня с собой потому, что я повиновался ему молча. Он
покупал у мистера Троттибэрна трубки, провозимые контрабандой. Эти трубки
точил в Линкольне брат старого матроса.
- Джентльмены, - говорил нам мистер Троттибэрн, - помяните мое Читать далее...

Я был лживый мальчик. Это происходило от чтения. Воображение мое всегда
было воспламенено. Я читал во время уроков, на переменах, по дороге домой,
ночью - под столом, закрывшись свисавшей до пола скатертью. За книгой я
проморгал все дела мира сего - бегство с уроков в порт, начало биллиардной
игры в кофейнях на Греческой улице, плаванье на Ланжероне. У меня не было
товарищей. Кому была охота водиться с таким человеком?..
Однажды в руках первого нашего ученика, Марка Боргмана, я увидел книгу
о Спинозе. Он только что прочитал ее и не утерпел, чтобы не сообщить
окружившим его мальчикам об испанской инквизиции. Это было ученое
бормотание, - то, что он рассказывал. В словах Боргмана не было поэзии. Я
не выдержал и вмешался. Тем, кто хотел меня слушать, я рассказал о старом
Амстердаме, о сумраке гетто, о философах - гранильщиках алмазов. К
прочитанному в книгах было прибавлено много своего. Без этого я не
обходился. Воображение мое усиливало драматические сцены, переиначивало
концы, таинственнее завязывало начала. Смерть Спинозы, свободная, одинокая
его смерть, предстала в моем изображении битвой. Синедрион вынуждал
умирающего покаяться, он не сломился. Сюда же я припутал Рубенса. Мне
казалось, что Рубенс стоял у изголовья Спинозы и снимал маску с мертвеца.
Мои однокашники, разинув рты, слушали эту фантастическую повесть. Она
была рассказана с воодушевлением. Мы нехотя разошлись по звонку. В
следующую перемену Боргман подошел ко мне, взял меня под руку, мы стали
прогуливаться вместе. Прошло немного времени - мы сговорились. Боргман не
представлял из себя дурной разновидности первого ученика. Для сильных его
мозгов гимназическая премудрость была каракулями на полях настоящей книги.
Эту книгу он искал с жадностью. Двенадцатилетними несмышленышами мы знали
уже, что ему предстоит ученая, необыкновенная жизнь. Он и уроков не
готовил, только слушал их. Этот трезвый и сдержанный мальчик привязался ко
мне из-за моей особенности перевирать все вещи в мире, такие вещи, проще
которых и выдумать нельзя было.
В тот год мы перешли в третий класс. Ведомость моя была уставлена
тройками с минусом. Я так был странен со своими бреднями, что учителя,
подумав, не решились выставить мне двойки. В начале лета Боргман пригласил
меня к себе на дачу. Его отец был директором Русского для внешней торговли
банка. Этот человек был одним из тех, кто делал из Одессы Марсель или
Неаполь. В нем жила закваска старого одесского негоцианта. Он принадлежал
к обществу скептических и обходительных гуляк. Отец Боргмана избегал
говорить по-русски; он объяснялся на грубоватом обрывистом языке
ливерпульских капитанов. Когда в апреле к нам приехала итальянская опера,
у Боргмана на квартире устраивался обед для труппы. Одутловатый банкир -
последний из одесских негоциантов - завязывал двухмесячную интрижку с
грудастой примадонной. Она увозила с собой воспоминания, не отягчавшие
совести, и колье, выбранное со вкусом и стоившее не очень дорого.
Старик состоял аргентинским консулом и председателем биржевого
комитета. К нему-то в дом я был приглашен. Моя тетка - по имени Бобка -
разгласила об этом по всему двору. Она приодела меня, как могла. Я поехал
на паровичке к 16-й станции Большого фонтана. Дача стояла на невысоком
красном обрыве у самого берега. На обрыве был разделан цветник с фуксиями
и подстриженными шарами туи.
Я происходил из нищей и бестолковой семьи. Обстановка боргмановской
дачи поразила меня. В аллеях, укрытые зеленью, белели плетеные кресла.
Обеденный стол был покрыт цветами, окна обведены зелеными наличниками.
Перед домом просторно стояла деревянная невысокая колоннада.
Вечером приехал директор банка. После обеда он поставил плетеное кресло
у самого края обрыва, перед идущей равниной моря, задрал ноги в белых
штанах, закурил сигару и стал читать "Manchester guardian". Гости,
одесские дамы, играли на веранде в покер. В углу стола шумел узкий самовар
с ручками из слоновой кости.
Картежницы и лакомки, неряшливые щеголихи и тайные распутницы с
надушенным бельем и большими боками - женщины хлопали черными веерами и
ставили золотые. Сквозь изгородь дикого винограда к ним проникало солнце.
Огненный круг его был огромен. Отблески меди тяжелили черные волосы
женщин. Искры заката входили в бриллианты - бриллианты, навешанные всюду:
в углублениях разъехавшихся грудей, в подкрашенных ушах и на голубоватых
припухлых самочьих пальцах.
Наступил вечер. Прошелестела летучая мышь. Море чернее накатывалось на
красную скалу. Двенадцатилетнее мое сердце раздувалось от веселья и
легкости чужого богатства. Мы с приятелем, взявшись за руки, ходили по
дальней аллее. Боргман сказал мне, что он станет авиационным инженером.
Есть слух о том, что отца назначат представителем Читать далее...

В пору моего детства на Пересыпи была кузница Иойны Брутмана. В ней
собирались барышники лошадьми, ломовые извозчики - в Одессе они называются
биндюжниками - и мясники с городских скотобоен. Кузница стояла у Балтской
дороги. Избрав ее наблюдательным пунктом, можно было перехватить мужиков,
возивших в город овес и бессарабское вино. Иойна был пугливый, маленький
человек, но к вину он был приучен, в нем жила душа одесского еврея.
В мою пору у него росли три сына. Отец доходил им до пояса. На
пересыпском берегу я впервые задумался о могуществе сил, тайно живущих в
природе. Три раскормленных бугая с багровыми плечами и ступнями лопатой -
они сносили сухонького Иойну в воду, как сносят младенца. И все-таки родил
их он и никто другой. Тут не было сомнений. Жена кузнеца ходила в синагогу
два раза в неделю - в пятницу вечером и в субботу утром; синагога была
хасидская, там доплясывались на пасху до исступления, как дервиши. Жена
Иойны платила дань эмиссарам, которых рассылали по южным губерниям
галицийские цадики. Кузнец не вмешивался в отношения жены своей к богу -
после работы он уходил в погребок возле скотобойни и там, потягивая
дешевое розовое вино, кротко слушал, о чем говорили люди, - о ценах на
скот и политике.
Ростом и силой сыновья походили на мать. Двое из них, подросши, ушли в
партизаны. Старшего убили под Вознесенском, другой Брутман, Семен, перешел
к Примакову - в дивизию червонного казачества. Его выбрали командиром
казачьего полка. С него и еще нескольких местечковых юношей началась эта
неожиданная порода еврейских рубак, наездников и партизанов.
Третий сын стал кузнецом по наследству. Он работает на плужном заводе
Гена на старых местах. Он не женился и никого не родил.
Дети Семена кочевали вместе с его дивизией. Старухе нужен был внук,
которому она могла бы рассказать о Баал-Шеме. Внука она дождалась от
младшей дочери Поли. Одна во всей семье девочка пошла в маленького Иойну.
Она была пуглива, близорука, с нежной кожей. К ней присватывались многие.
Поля выбрала Овсея Белоцерковского. Мы не поняли этого выбора. Еще
удивительнее было известие о том, что молодые живут счастливо. У женщин
свое хозяйство: постороннему не видно, как бьются горшки. Но тут горшки
разбил Овсей Белоцерковский. Через год после женитьбы он подал в суд на
тещу свою Брану Брутман. Воспользовавшись тем, что Овсей был в
командировке, а Поля ушла в больницу лечиться от грудницы, старуха
похитила новорожденного внука, отнесла его к малому оператору Нафтуле
Герчику, и там в присутствии десяти развалин, десяти древних и нищих
стариков, завсегдатаев хасидской синагоги, над младенцем был совершен
обряд обрезания.
Новость эту Овсей Белоцерковский узнал после приезда. Овсей был записан
кандидатом в партию. Он решил посоветоваться с секретарем ячейки Госторга
Бычачем.
- Тебя морально запачкали, - сказал ему Бычач, - ты должен двинуть это
дело...
Одесская прокуратура решила устроить показательный суд на фабрике имени
Петровского. Малый оператор Нафтула Герчик и Брана Брутман, шестидесяти
двух лет, очутились на скамье подсудимых.
Нафтула был в Одессе такое же городское имущество, как памятник дюку де
Ришелье. Он проходил мимо наших окон на Дальницкой с трепаной, засаленной
акушерской сумкой в руках. В этой сумке хранились немудрящие его
инструменты. Он вытаскивал оттуда то ножик, то бутылку водки с медовым
пряником. Он нюхал пряник, прежде чем выпить, и, выпив, затягивал молитвы.
Он был рыж, Нафтула, как первый рыжий человек на земле. Отрезая то, что
ему причиталось, он не отцеживал кровь через стеклянную трубочку, а
высасывал ее вывороченными своими губами. Кровь размазывалась по
всклокоченной его бороде. Он выходил к гостям захмелевший. Медвежьи глазки
его сияли весельем. Рыжий, как первый рыжий человек на земле, он гнусавил
благословение над вином. Одной рукой Нафтула опрокидывал в заросшую
кривую, огнедышащую яму своего рта водку, в другой руке у него была
тарелка. На ней лежал ножик, обагренный младенческой кровью, и кусок
марли. Собирая деньги, Нафтула обходил с этой тарелкой гостей, он толкался
между женщинами, валился на них, хватал за груди и орал на всю улицу.
- Толстые мамы, - орал старик, сверкая коралловыми глазками, -
печатайте мальчиков для Нафтулы, молотите пшеницу на ваших животах,
старайтесь для Нафтулы... Печатайте мальчиков, толстые мамы...
Мужья бросали деньги в его тарелку. Жены вытирали салфетками кровь с
его бороды. Дворы Глухой и Госпитальной не оскудевали. Они кишели детьми,
как устья рек икрой. Нафтула плелся со своим мешком, как сборщик подати.
Прокурор Орлов остановил Нафтулу в его обходе.
Прокурор гремел с кафедры, стремясь доказать, что малый оператор
является служителем культа.
- Верите ли вы в Читать далее...

Десяти лет от роду я полюбил женщину по имени Галина Аполлоновна.
Фамилия ее была Рубцова. Муж ее, офицер, уехал на японскую войну и
вернулся в октябре тысяча девятьсот пятого года. Он привез с собой много
сундуков. В этих сундуках были китайские вещи: ширмы, драгоценное оружие,
всего тридцать пудов. Кузьма говорил нам, что Рубцов купил эти вещи на
деньги, которые он нажил на военной службе в инженерном управлении
Маньчжурской армии. Кроме Кузьмы, другие люди говорили то же. Людям трудно
было не судачить о Рубцовых, потому что Рубцовы были счастливы. Дом их
прилегал к нашему владению, стеклянная их терраса захватывала часть нашей
земли, но отец не бранился с ними из-за этого. Рубцов, податной инспектор,
слыл в нашем городе справедливым человеком, он водил знакомство с евреями.
И когда с японской войны приехал офицер, сын старика, все мы увидели, как
дружно и счастливо они зажили. Галина Аполлоновна по целым дням держала
мужа за руки. Она не сводила с него глаз, потому что не видела мужа
полтора года, но я ужасался ее взгляда, отворачивался и трепетал. Я видел
в них удивительную постыдную жизнь всех людей на земле, я хотел заснуть
необыкновенным сном, чтобы мне забыть об этой жизни, превосходящей мечты.
Галина Аполлоновна ходила, бывало, по комнате с распущенной косой, в
красных башмаках и китайском халате. Под кружевами ее рубашки, вырезанной
низко, видно было углубление и начало белых, вздутых, отдавленных книзу
грудей, а на халате розовыми шелками вышиты были драконы, птицы, дуплистые
деревья.
Весь день она слонялась с неясной улыбкой на мокрых губах и
наталкивалась на нераспакованные сундуки, на гимнастические лестницы,
разбросанные по полу. У Галины делались ссадины от этого, она подымала
халат выше колена и говорила мужу:
- Поцелуй ваву...
И офицер, сгибая длинные ноги, одетые в драгунские чикчиры, в шпоры, в
лайковые обтянутые сапоги, становился на грязный пол, и, улыбаясь, двигая
ногами и подползая на коленях, он целовал ушибленное место, то место, где
была пухлая складка от подвязки. Из моего окна я видел эти поцелуи. Они
причиняли мне страдания, но об этом не стоит рассказывать, потому что
любовь и ревность десятилетних мальчиков во всем похожи на любовь и
ревность взрослых мужчин. Две недели я не подходил к окну и избегал
Галины, пока случай не свел меня с нею. Случай этот был еврейский погром,
разразившийся в пятом году в Николаеве и в других городах еврейской черты
оседлости. Толпа наемных убийц разграбила лавку отца и убила деда моего
Шойла. Все это случилось без меня, я покупал в то утро голубей у охотника
Ивана Никодимыча. Пять лет из прожитых мною десяти я всею силою души
мечтал о голубях, и вот когда я купил их, калека Макаренко разбил голубей
на моем виске. Тогда Кузьма отвел меня к Рубцовым. У Рубцовых на калитке
был мелом нарисован крест, их не трогали, они спрятали у себя моих
родителей. Кузьма привел меня на стеклянную террасу. Там сидела мать в
зеленой ротонде и Галина.
- Нам надо умыться, - сказала мне Галина, - нам надо умыться, маленький
раввин... У нас все лицо в перьях, и перья-то - в крови...
Она обняла меня и повела по коридору, резко пахнувшему. Голова моя
лежала на бедре Галины, бедро двигалось и дышало. Мы пришли на кухню, и
Рубцова поставила меня под кран. Гусь жарился на кафельной плите, пылающая
посуда висела по стенам, и рядом с посудой, в кухаркином углу, висел царь
Николай, убранный бумажными цветами. Галина смыла остатки голубя,
присохшие к моим щекам.
- Жених будешь, мой гарнесенький, - сказала она, поцеловав меня в губы
запухшим ртом, и отвернулась.
- Ты видишь, - прошептала она вдруг, - у папки твоего неприятности, он
весь день ходит по улицам без дела, позови папку домой...
И я увидел из окна пустую улицу с громадным небом над ней и рыжего
моего отца, шедшего по мостовой. Он шел без шапки, весь в легких
поднявшихся рыжих волосах, с бумажной манишкой, свороченной набок и
застегнутой на какую-то пуговицу, но не на ту, на которую следовало.
Власов, испитой рабочий в солдатских ваточных лохмотьях, неотступно шел за
отцом.
- Так, - говорил он душевным хриплым голосом и обеими руками ласково
трогал отца, - не надо нам свободы, чтобы жидам было свободно торговать...
Ты подай светлость жизни рабочему человеку за труды за его, за ужасную эту
громадность... Ты подай ему, друг, слышь, подай...
Рабочий молил о чем-то отца и трогал его, полосы чистого пьяного
вдохновения сменялись на его лице унынием и сонливостью.
- На молокан должна быть похожа наша жизнь, - бормотал он и пошатывался
на подворачивающихся ногах, - вроде молокан должна быть наша жизнь, но
только без бога этого сталоверского, от него евреям выгода, другому
никому...
И Власов с отчаянием закричал о Читать далее...

М.Горькому

В детстве я очень хотел иметь голубятню. Во всю жизнь у меня не было
желания сильнее. Мне было девять лет, когда отец посулил дать денег на
покупку тесу и трех пар голубей. Тогда шел тысяча девятьсот четвертый год.
Я готовился к экзаменам в приготовительный класс Николаевской гимназии.
Родные мои жили в городе Николаеве, Херсонской губернии. Этой губернии
больше нет, наш город отошел к Одесскому району.
Мне было всего девять лет, и я боялся экзаменов. По обоим предметам -
по русскому и по арифметике - мне нельзя было получить меньше пяти.
Процентная норма была трудна в нашей гимназии, всего пять процентов. Из
сорока мальчиков только два еврея могли поступить в приготовительный
класс. Учителя спрашивали этих мальчиков хитро; никого не спрашивали так
замысловато, как нас. Поэтому отец, обещая купить голубей, требовал двух
пятерок с крестами. Он совсем истерзал меня, я впал в нескончаемый сон
наяву, в длинный, детский сон отчаяния, и пошел на экзамен в этом сне и
все же выдержал лучше других.
Я был способен к наукам. Учителя, хоть они и хитрили, не могли отнять у
меня ума и жадной памяти. Я был способен к наукам и получил две пятерки.
Но потом все изменилось. Харитон Эфрусси, торговец хлебом,
экспортировавший пшеницу в Марсель, дал за своего сына взятку в пятьсот
рублей, мне поставили пять с минусом вместо пяти, и в гимназию на мое
место приняли маленького Эфрусси. Отец очень убивался тогда. С шести лет
он обучал меня всем наукам, каким только можно было. Случай с минусом
привел его в отчаяние. Он хотел побить Эфрусси или подкупить двух
грузчиков, чтобы они побили Эфрусси, но мать отговорила его, и я стал
готовиться к другому экзамену, в будущем году, в первый класс. Родные
тайком от меня подбили учителя, чтобы он в один год прошел со мною курс
приготовительного и первого классов сразу, и так как мы во всем
отчаивались, то я выучил наизусть три книги. Эти книги были: грамматика
Смирновского, задачник Евтушевского и учебник начальной русской истории
Пуцыковича. По этим книгам дети не учатся больше, но я выучил их наизусть,
от строки до строки, и в следующем году на экзамене из русского языка
получил у учителя Караваева недосягаемые пять с крестом.
Караваев этот был румяный негодующий человек из московских студентов.
Ему едва ли исполнилось тридцать лет. На мужественных его щеках цвел
румянец, как у крестьянских ребят, сидела бородавка у него на щеке, из нее
рос пучок пепельных кошачьих волос. Кроме Караваева, на экзамене был еще
помощник попечителя Пятницкий, считавшийся важным лицом в гимназии и во
всей губернии. Помощник попечителя спросил меня о Петре Первом, я испытал
тогда чувство забвения, чувство близости конца и бездны, сухой бездны,
выложенной восторгом и отчаянием.
О Петре Великом я знал наизусть из книжки Пуцыковича и стихов Пушкина.
Я навзрыд сказал эти стихи, человечьи лица покатились вдруг в мои глаза и
перемешались там, как карты из новой колоды. Они тасовались на дне моих
глаз, и в эти мгновения, дрожа, выпрямляясь, торопясь, я кричал пушкинские
строфы изо всех сил. Я кричал их долго, никто не прерывал безумного моего
бормотанья. Сквозь багровую слепоту, сквозь свободу, овладевшую мною, я
видел только старое, склоненное лицо Пятницкого с посеребренной бородой.
Он не прерывал меня и только сказал Караваеву, радовавшемуся за меня и за
Пушкина.
- Какая нация, - прошептал старик, - жидки ваши, в них дьявол сидит.
И когда я замолчал, он сказал:
- Хорошо, ступай, мой дружок...
Я вышел из класса в коридор и там, прислонившись к небеленой стене,
стал просыпаться от судороги моих снов. Русские мальчики играли вокруг
меня, гимназический колокол висел неподалеку под пролетом казенной
лестницы, сторож дремал на продавленном стуле. Я смотрел на сторожа и
просыпался. Дети подбирались ко мне со всех сторон. Они хотели щелкнуть
меня или просто поиграть, но в коридоре показался вдруг Пятницкий. Миновав
меня, он приостановился на мгновение, сюртук трудной медленной волной
пошел по его спине. Я увидел смятение на просторной этой, мясистой,
барской спине и двинулся к старику.
- Дети, - сказал он гимназистам, - не трогайте этого мальчика, - и
положил жирную, нежную руку на мое плечо.
- Дружок мой, - обернулся Пятницкий, - передай отцу, что ты принят в
первый класс.
Пышная звезда блеснула у него на груди, ордена зазвенели у лацкана,
большое черное мундирное его тело стало уходить на прямых ногах. Оно
стиснуто было сумрачными стенами, оно двигалось в них, как движется барка
в глубоком канале, и исчезло в дверях директорского кабинета. Маленький
служитель понес ему чай с торжественным шумом, а я побежал домой, в лавку.
В лавке нашей, полон сомнения, сидел и скребся мужик-покупатель. Читать далее...

В Одесский порт пришел пароход "Галифакс". Он пришел из Лондона за
русской пшеницей.
Двадцать седьмого января, в день похорон Ленина, цветная команда
парохода - три китайца, два негра и один малаец - вызвала капитана на
палубу. В городе гремели оркестры и мела метель.
- Капитан О'Нирн, - сказали негры, - сегодня нет погрузки, отпустите
нас в город до вечера.
- Оставайтесь на местах, - ответил О'Нирн, - шторм имеет девять баллов,
и он усиливается: возле Санжейки замерз во льдах "Биконсфильд", барометр
показывает то, чего ему лучше не показывать. В такую погоду команда должна
быть на судне. Оставаться на местах.
И, сказав, это, капитан О'Нирн отошел ко второму помощнику. Они
пересмеивались со вторым помощником, курили сигары и показывали пальцами
на город, где в неудержимом горе мела метель и завывали оркестры.
Два негра и три китайца слонялись без толку по палубе. Они дули в
озябшие ладони, притопывали резиновыми сапогами и заглядывали в
приотворенную дверь капитанской каюты. Оттуда тек в девятибалльный шторм
бархат диванов, обогретый коньяком и тонким дымом.
- Боцман! - закричал О'Нирн, увидев матросов. - Палуба не бульвар,
загоните-ка этих ребят в трюм.
- Есть, сэр, - ответил боцман, колонна из красного мяса, поросшая
красным волосом, - есть сэр, - и он взял за шиворот взъерошенного малайца.
Он поставил его к борту, выходившему в открытое море, и выбросил на
веревочную лестницу. Малаец скатился вниз и побежал по льду. Три китайца и
два негра побежали за ним следом.
- Вы загнали людей в трюм? - спросил капитан из каюты, обогретой
коньяком и тонким дымом.
- Я загнал их, сэр, - ответил боцман, колонна из красного мяса, и стал
у трапа, как часовой в бурю.
Ветер дул с моря - девять баллов, как девять ядер, пущенных из
промерзших батарей моря. Белый снег бесился над глыбами льдов. И по
окаменелым волнам, не помня себя, летели к берегу, к причалам, пять
скорчившихся запятых с обуглившимися лицами и в развевающихся пиджаках.
Обдирая руки, они вскарабкались на берег по обледенелым сваям, пробежали в
порт и влетели в город, дрожавший на ветру.
Отряд грузчиков с черными знаменами шел на площадь, к месту закладки
памятника Ленину. Два негра и китайцы пошли с грузчиками рядом. Они
задыхались, жали чьи-то руки и ликовали ликованием убежавших каторжников.
В эту минуту в Москве, на Красной площади, опускали в склеп труп
Ленина. У нас, в Одессе, выли гудки, мела метель и шли толпы, построившись
в ряды. И только на пароходе "Галифакс" непроницаемый боцман стоял у
трапа, как часовой в бурю. Под его двусмысленной защитой капитан О'Нирн
пил коньяк в своей прокуренной каюте.
Он положился на боцмана, О'Нирн, и он проморгал - капитан.

Первое дело я имел с Беней Криком, второе - с Любкой Шнейвейс. Можете
вы понять такие слова? Во вкус этих слов можете вы войти? На этом пути
смерти недоставало Сережки Уточкина [Сергей Уточкин, известный русский
авиатор, владелец одного из первых автомобилей в Одессе; имеется в виду
опасность попасть под автомобиль]. Я не встретил его на этот раз, и
поэтому я жив. Как медный памятник стоит он над городом, он - Уточкин,
рыжий и сероглазый. Все люди должны будут пробежать между его медных ног.
...Не надо уводить рассказ в боковые улицы. Не надо этого делать даже и
в том случае, когда на боковых улицах цветет акация и поспевает каштан.
Сначала о Бене, потом о Любке Шнейвейс. На этом кончим. И все скажут:
точка стоит на том месте, где ей приличествует стоять.
...Я стал маклером. Сделавшись одесским маклером - я покрылся зеленью и
пустил побеги. Обремененный побегами - я почувствовал себя несчастным. В
чем причина? Причина в конкуренции. Иначе я бы на эту справедливость даже
не высморкался. В моих руках не спрятано ремесла. Передо мной стоит
воздух. Он блестит, как море под солнцем, красивый и пустой воздух. Побеги
хотят кушать. У меня их семь, и моя жена восьмой побег. Я не высморкался
на справедливость. Нет. Справедливость высморкалась на меня. В чем
причина? Причина в конкуренции.
Кооператив назывался "Справедливость". Ничего худого о нем сказать
нельзя. Грех возьмет на себя тот, кто станет говорить о нем дурно. Его
держали шесть компаньонов, "primo de primo", к тому же специалисты по
своей бранже [бранжа (угол.) - дело]. Лавка у них была полна товару, а
постовым милиционером поставили туда Мотю с Головковской. Чего еще надо?
Больше, кажется, ничего не надо. Это дело предложил мне бухгалтер из
"Справедливости". Честное дело, верное дело, спокойное деле. Я почистил
мое тело платяной щеткой и переслал его Бене. Король сделал вид, что не
заметил моего тела. Тогда я кашлянул и сказал:
- Так и так, Беня.
Король закусывал. Графинчик с водочкой, жирная сигара, жена с
животиком, седьмой месяц или восьмой, верно не скажу. Вокруг террасы -
природа и дикий виноград.
- Так и так, Беня, - говорю я.
- Когда? - спрашивает он меня.
- Коль раз вы меня спрашиваете, - отвечаю я королю, - так я должен
высказать свое мнение. По-моему, лучше всего с субботы на воскресенье. На
посту, между прочим, стоит никто иной, как Мотя с Головковской. Можно и в
будний день, но зачем, чтобы из спокойного дела вышло неспокойное?
Такое у меня было мнение. И жена короля с ним согласилась.
- Детка, - сказал ей тогда Беня, - я хочу, чтобы ты пошла отдохнуть на
кушетке.
Потом он медленными пальцами сорвал золотой ободок с сигары и обернулся
к Фроиму Штерну:
- Скажи мне, Грач, мы заняты в субботу, или мы не заняты в субботу?
Но Фроим Штерн человек себе на уме. Он рыжий человек с одним только
глазом на голове. Ответить с открытой душой Фроим Штерн не может.
- В субботу, - говорит он, - вы обещали зайти в общество взаимного
кредита...
Грач делает вид, что ему больше нечего сказать, и он беспечно втыкает
свой единственный глаз в самый дальний угол террасы.
- Отлично, - подхватывает Беня Крик, - напомнишь мне в субботу за
Цудечкиса, запиши это себе, Грач. Идите к своему семейству, Цудечкис, -
обращается ко мне король, - в субботу вечерком, по всей вероятности, я
зайду в "Справедливость". Возьмите с собой мои слова, Цудечкис, и
начинайте идти.
Король говорит мало, и он говорит вежливо. Это пугает людей так сильно,
что они никогда его не переспрашивают. Я пошел со двора, пустился идти по
Госпитальной, завернул на Стеновую, потом остановился, чтобы рассмотреть
Бенины слова. Я попробовал их на ощупь и на вес, я подержал их между моими
передними зубами и увидел, что это совсем не те слова, которые мне нужны.
- По всей вероятности, - сказал король, снимая медленными пальцами
золотой ободок с сигары. Король говорит мало, и он говорит вежливо. Кто
вникает в смысл немногих слов короля? По всей вероятности, зайду, или, по
всей вероятности, не зайду? Между да и нет лежат пять тысяч комиссионных.
Не считая двух коров, которых я держу для своей надобности, у меня девять
ртов, готовых есть. Кто дал мне право рисковать? После того, как бухгалтер
из "Справедливости" был у меня, не пошел ли он к Бунцельману? И
Бунцельман, в свою очередь, не побежал ли он к Коле Штифту, а Коля парень
горячий до невозможности. Слова короля каменной глыбой легли на том пути,
по которому рыскал голод, умноженный на девять голов. Говоря проще, я
предупредил Бунцельмана на полголоса. Он входил к Коле в ту минуту, когда
я выходил от Коли. Было жарко, и он вспотел. "Удержитесь, Бунцельман, -
сказал я ему, - вы торопитесь напрасно, и вы потеете напрасно. Здесь я
кушаю. Und damit Punktum, как Читать далее...

На Молдаванке, на углу Дальницкой и Балковской улиц, стоит дом Любки
Шнейвейс. В ее доме помещается винный погреб, постоялый двор, овсяная
лавка и голубятня на сто пар крюковских и николаевских голубей. Лавки эти
и участок номер сорок шесть на одесских каменоломнях принадлежат Любке
Шнейвейс, прозванной Любкой Казак, и только голубятня составляет
собственность сторожа Евзеля, отставного солдата с медалью. По
воскресеньям Евзель выходит на Охотницкую и продает голубей чиновникам из
города и соседским мальчишкам. Кроме сторожа на Любкином дворе живет еще
Песя-Миндл, кухарка и сводница, и управляющий Цудечкис, маленький еврей,
похожий ростом и бороденкой на молдаванского раввина нашего - Бен Зхарью.
О Цудечкисе я знаю много историй. Первая из них - история о том, как
Цудечкис поступил управляющим на постоялый двор Любки, прозванной Казак.
Лет десять тому назад Цудечкис смаклеровал одному помещику молотилку с
конным приводом и вечером повел помещика к Любке для того, чтобы
отпраздновать покупку. Покупщик его носил возле усов подусники и ходил в
лаковых сапогах. Песя-Миндл дала ему на ужин фаршированную еврейскую рыбу
и потом очень хорошую барышню, по имени Настя. Помещик переночевал, и
наутро Евзель разбудил Цудечкиса, свернувшегося калачиком у порога
Любкиной комнаты.
- Вот, - сказал Евзель, - вы хвалились вчера вечером, что помещик купил
через вас молотилку, так будьте известны, что, переночевав, он убежал на
рассвете, как самый последний. Теперь вынимайте два рубля за закуску и
четыре рубля за барышню. Видно, вы тертый старик.
Но Цудечкис не отдал денег. Евзель втолкнул его тогда в Любкину комнату
и запер на ключ.
- Вот, - сказал сторож, - ты будешь здесь, а потом приедет Любка с
каменоломни и с божьей помощью выймет из тебя душу. Аминь.
- Каторжанин, - ответил солдату Цудечкис и стал осматриваться в новой
комнате, - ты ничего не знаешь, каторжанин, кроме своих голубей, а я верю
еще в бога, который выведет меня отсюда, как вывел всех евреев - сначала
из Египта и потом из пустыни...
Маленький маклер много еще хотел высказать Евзелю, но солдат взял с
собой ключ и ушел, громыхая сапогами. Тогда Цудечкис обернулся и увидел у
окна сводницу Песю-Миндл, которая читала книгу "Чудеса и сердце
Баал-Шема". Она читала хасидскую книгу с золотым обрезом и качала ногой
дубовую люльку. В люльке этой лежал Любкин сын, Давидка, и плакал.
- Я вижу хорошие порядки на этом Сахалине, - сказал Цудечкис
Песе-Миндл, - вот лежит ребенок и разрывается на части, что это жалко
смотреть, и вы, толстая женщина, сидите, как камень в лесу, и не можете
дать ему соску...
- Дайте вы ему соску, - ответила Песя-Миндл, не отрываясь от книжки, -
если только он возьмет у вас, старого обманщика, эту соску, потому что он
уже большой, как кацап, и хочет только мамашенькиного молока, и мамашенька
его скачет по своим каменоломням, пьет чай с евреями в трактире "Медведь",
покупает в гавани контрабанду и думает о своем сыне, как о прошлогоднем
снеге...
- Да, - сказал тогда самому себе маленький маклер, - ты у фараона а
руках, Цудечкис, - и он отошел к восточной стене, пробормотал всю утреннюю
молитву с прибавлениями и взял потом на руки плачущего младенца. Давидка
посмотрел на него с недоумением и помахал малиновыми ножками в
младенческом поту, а старик стал ходить по комнате и, раскачиваясь, как
цадик на молитве, запел нескончаемую песню.
- А-а-а, - запел он, - вот всем детям дули, а Давидочке нашему калачи,
чтобы он спал и днем и в ночи... А-а-а, вот всем детям кулаки...
Цудечкис показал Любкиному сыну кулачок с серыми волосами и стал
повторять про дули и калачи до тех пор, пока мальчик не заснул и пока
солнце не дошло до середины блистающего неба. Оно дошло до середины и
задрожало, как муха, обессиленная зноем. Дикие мужики из Нерубайска и
Татарки, остановившиеся на Любкином постоялом дворе, полезли под телеги и
заснули там диким заливистым сном, пьяный мастеровой вышел к воротам и,
разбросав рубанок и пилу, свалился на землю, свалился и захрапел посредине
мира, весь в золотых мухах и голубых молниях июля. Неподалеку от него, в
холодке, уселись морщинистые немцы-колонисты, привезшие Любке вино с
бессарабской границы. Они закурили трубки, и дым от их изогнутых чубуков
стал путаться в серебряной щетине небритых и старческих щек. Солнце
свисало с неба, как розовый язык жаждущей собаки, исполинское море
накатывалось вдали на Пересыпь, и мачты дальних кораблей колебались на
изумрудной воде Одесского залива. День сидел в разукрашенной ладье, день
подплывал к вечеру, и навстречу вечеру, только в пятом часу, вернулась из
города Любка. Она приехала на чалой лошаденке с большим животом и с
отросшей гривой. Парень с толстыми ногами и в ситцевой Читать далее...

Фроим Грач был женат когда-то. Это было давно, с того времени прошло
двадцать лет. Жена родила тогда Фроиму дочку и умерла от родов. Девочку
назвали Басей. Ее бабушка по матери жила в Тульчине. Старуха не любила
своего зятя. Она говорила о нем: Фроим по занятию ломовой извозчик, и у
него есть вороные лошади, но душа Фроима чернее, чем вороная масть его
лошадей...
Старуха не любила зятя и взяла новорожденную к себе. Она прожила с
девочкой двадцать лет и потом умерла. Тогда Баська вернулась к своему
отцу. Это все случилось так.
В среду, пятого числа, Фроим Грач возил в порт на пароход "Каледония"
пшеницу из складов общества Дрейфус. К вечеру он кончил работу и поехал
домой. На повороте с Прохоровской улицы ему встретился кузнец Иван
Пятирубель.
- Почтение, Грач, - сказал Иван Пятирубель, - какая-то женщина
колотится до твоего помещения...
Грач проехал дальше и увидел на своем дворе женщину исполинского роста.
У нее были громадные бока и щеки кирпичного цвета.
- Папаша, - сказала женщина оглушительным басом, - меня уже черти
хватают со скуки. Я жду вас целый день... Знайте, что бабушка умерла в
Тульчине.
Грач стоял на биндюге и смотрел на дочь во все глаза.
- Не крутись перед конями, - закричал он в отчаянии, - бери уздечку у
коренника, ты мне коней побить хочешь...
Грач стоял на возу и размахивал кнутом. Баська взяла коренника за
уздечку и подвела лошадей к конюшне. Она распрягла их и пошла хлопотать на
кухню. Девушка повесила на веревку отцовские портянки, она вытерла песком
закопченный чайник и стала разогревать зразу в чугунном котелке.
- У вас невыносимый грязь, папаша, - сказала она и выбросила за окно
прокисшие овчины, валявшиеся на полу, - но я выведу этот грязь, -
прокричала Баська и подала отцу ужинать.
Старик выпил водки из эмалированного чайника и съел зразу, пахнущую как
счастливое детство. Потом он взял кнут и вышел за ворота. Туда пришла и
Баська вслед за ним. Она одела мужские штиблеты и оранжевое платье, она
одела шляпу, обвешанную птицами, и уселась на лавочке. Вечер шатался мимо
лавочки, сияющий глаз заката падал в море за Пересыпью, и небо было
красно, как красное число в календаре. Вся торговля прикрылась уже на
Дальницкой, и налетчики проехали на глухую улицу к публичному дому Иоськи
Самуэльсона. Они ехали в лаковых экипажах, разодетые, как птицы колибри, в
цветных пиджаках. Глаза их были выпучены, одна нога отставлена к подножке,
и в стальной протянутой руке они держали букеты, завороченные в папиросную
бумагу. Отлакированные их пролетки двигались шагом, в каждом экипаже сидел
один человек с букетом, и кучера, торчавшие на высоких сиденьях, были
украшены бантами, как шафера на свадьбах. Старые еврейки в наколках лениво
следили течение привычной этой процессии - они были ко всему равнодушны,
старые еврейки, и только сыновья лавочников и корабельных мастеров
завидовали королям Молдаванки.
Соломончик Каплун, сын бакалейщика, и Моня Артиллерист, сын
контрабандиста, были в числе тех, кто пытался отвести глаза от блеска
чужой удачи. Оба они прошли мимо нее, раскачиваясь, как девушки, узнавшие
любовь, они пошептались между собой и стали двигать руками, показывая, как
бы они обнимали Баську, если б она этого захотела. И вот Баська тотчас же
этого захотела, потому что она была простая девушка из Тульчина, из
своекорыстного подслеповатого городишки. В ней было весу пять пудов и еще
несколько фунтов, всю жизнь прожила она с ехидной порослью подольских
маклеров, странствующих книгонош, лесных подрядчиков и никогда не видела
таких людей, как Соломончик Каплун. Поэтому, увидев его, она стала шаркать
по земле толстыми ногами, обутыми в мужские штиблеты, и сказала отцу.
- Папаша, - сказала она громовым голосом, - посмотрите на этого
господинчика: у него ножки, как у куколки, я задушила бы такие ножки...
- Эге, пани Грач, - прошептал тогда старый еврей, сидевший рядом,
старый еврей, по фамилии Голубчик, - я вижу, дите ваше просится на
травку...
- Вот морока на мою голову, - ответил Фроим Голубчику, поиграл кнутом и
пошел к себе спать и заснул спокойно, потому что не поверил старику. Он не
поверил старику и оказался кругом неправ. Прав был Голубчик. Голубчик
занимался сватовством на нашей улице, по ночам он читал молитвы над
зажиточными покойниками и знал о жизни все, что можно о ней знать. Фроим
Грач был неправ. Прав был Голубчик.
И действительно, с этого дня Васька все свои вечера проводила за
воротами. Она сидела на лавочке и шила себе приданое. Беременные женщины
сидели с ней рядом; груды холста ползли по ее раскоряченным могущественным
коленям; беременные бабы наливались всякой всячиной, как коровье вымя
наливается на пастбище розовым молоком весны, и в это время мужья их, один
за другим Читать далее...

Начал я.
- Реб Арье-Лейб, - сказал я старику, - поговорим о Бене Крике.
Поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце. Три тени загромождают
пути моего воображения. Вот Фроим Грач. Сталь его поступков - разве не
выдержит она сравнения с силой Короля? Вот Колька Паковский. Бешенство
этого человека содержало в себе все, что нужно для того, чтобы
властвовать. И неужели Хаим Дронг не сумел различить блеск новой звезды?
Но почему же один Беня Крик взошел на вершину веревочной лестницы, а все
остальные повисли внизу, на шатких ступенях?
Реб Арье-Лейб молчал, сидя на кладбищенской стене. Перед нами
расстилалось зеленое спокойствие могил. Человек, жаждущий ответа, должен
запастись терпением. Человеку, обладающему знанием, приличествует
важность. Поэтому Арье-Лейб молчал, сидя на кладбищенской стене. Наконец
он сказал:
- Почему он? Почему не они, хотите вы знать? Так вот - забудьте на
время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за
вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на
мгновенье, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге. Вы тигр,
вы лев, вы кошка. Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская
женщина останется вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу и к
земле были приделаны кольца, вы схватили бы эти кольца и притянули бы небо
к земле. А папаша у вас биндюжник Мендель Крик. Об чем думает такой
папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по
морде, об своих конях - и ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет
вас умирать двадцать раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика?
Вы ничего бы не сделали. А он сделал. Поэтому он Король, а вы держите фигу
в кармане.
Он - Венчик - пошел к Фроиму Грачу, который тогда уже смотрел на мир
одним только глазом и был тем, что он есть. Он сказал Фроиму:
- Возьми меня. Я хочу прибиться к твоему берегу. Тот берег, к которому
я прибьюсь, будет в выигрыше.
Грач спросил его:
- Кто ты, откуда ты идешь и чем ты дышишь?
- Попробуй меня, Фроим, - ответил Беня, - и перестанем размазывать
белую кашу по чистому столу.
- Перестанем размазывать кашу, - ответил Грач, - я тебя попробую.
И налетчики собрали совет, чтобы подумать о Бене Крике. Я не был на
этом совете. Но говорят, что они собрали совет. Старшим был тогда покойный
Левка Бык.
- Что у него делается под шапкой, у этого Венчика? - спросил покойный
Бык.
И одноглазый Грач сказал свое мнение:
- Беня говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется,
чтобы он сказал еще что-нибудь.
- Если так, - воскликнул покойный Левка, - тогда попробуем его на
Тартаковском.
- Попробуем его на Тартаковском, - решил совет, и все, в ком еще
квартировала совесть, покраснели, услышав это решение. Почему они
покраснели? Вы узнаете об этом, если пойдете туда, куда я вас поведу.
Тартаковского называли у нас "полтора жида" или "девять налетов".
"Полтора жида" называли его потому, что ни один еврей не мог вместить в
себе столько дерзости и денег, сколько было у Тартаковского. Ростом он был
выше самого высокого городового в Одессе, а весу имел больше, чем самая
толстая еврейка. А "девятью налетами" прозвали Тартаковского потому, что
фирма Левка Бык и компания произвели на его контору не восемь и не десять
налетов, а именно девять. На долю Бени, который не был тогда еще Королем,
выпала честь совершить на "полтора жида" десятый налет. Когда Фроим
передал ему об этом, он сказал "да" и вышел, хлопнув дверью. Почему он
хлопнул дверью? Вы узнаете об этом, если пойдете туда, куда я вас поведу.
У Тартаковского душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас. Он наша кровь.
Он наша плоть, как будто одна мама нас родила. Пол-Одессы служит в его
лавках. И он пострадал через своих же молдаванских. Два раза они
выкрадывали его для выкупа, и однажды во время погрома его хоронили с
певчими. Слободские громилы били тогда евреев на Большой Арнаутской.
Тартаковский убежал от них и встретил похоронную процессию с певчими на
Софийской. Он спросил:
- Кого это хоронят с певчими?
Прохожие ответили, что это хоронят Тартаковского. Процессия дошла до
Слободского кладбища. Тогда наши вынули из гроба пулемет и начали сыпать
по слободским громилам. Но "полтора жида" этого не предвидел. "Полтора
жида" испугался до смерти. И какой хозяин не испугался бы на его месте?
Десятый налет на человека, уже похороненного однажды, это был грубый
поступок. Беня, который еще не был тогда Королем, понимал это лучше
всякого другого. Но он сказал Грачу "да" и в тот же день написал
Тартаковскому письмо, похожее на все письма в этом роде:

"Многоуважаемый Рувим Осипович! Будьте настолько любезны положить к
субботе под бочку с дождевой Читать далее...