нет-нет, объяснять, что такое хорошо и искренне и плохо и склизко страшно утомительно, друзья, и мы так больше не будем.

я даже не знаю, что сегодня было самым хорошим:
все-все-все, рисующие нашим мелом чужие улыбающиеся люди или закатный Beirut на высоте 25 этажей.

- а что вы делаете, если встречаете консьержку?
- мы катаемся с ней на лифте.

мне казалось, я переросла то время, когда у меня были силы вас ненавидеть.

"ну пожалуйста, ну ещё пять минуточек," - упрашиваю я брата детским лепетом; он нехотя и ворча себе под нос: "17 лет, скоро уже 18...", раскачивает меня на единственных качелях в округе, на которые до сих пор приходится запрыгивать.
в детстве я всегда мечтала дорасти до 170, читала интервью и досье на разных актёров, и когда видела, что у кого-нибудь из "Зачарованных" рост 160 с чем-то там, сочувствовала им с такой же отдачей, как когда узнавала, что Мерил Стрип уже давно за 50. но, кажется, больше 168 мне не светит.
голубое-голубое небо, я качаюсь вниз головой и смеюсь, а потом запрыгиваю своему скоро совсем уже взрослому младшему брату на спину и он катает меня, так радостно чувствовать себя ребёнком, когда скоро этого уже совсем не будет. хотя страшно подумать, что когда-нибудь у меня перестанет садиться плеер, и я, терпеливо засовывая его его в сумку, перестану заводить с собой длинные монологи, чтобы было не скучно идти, и улыбаться шофёрам, переходя дорогу.
мне постоянно нужно с кем-нибудь разговаривать, и если, так, конечно, редко случается, рядом никого нет, я вполне в состоянии довольствоваться собой или Богом. лучше всего, конечно, было в 11 лет, когда в моём первом лагере все уходили на дурацкую дискотеку, а я тайком - на вечерний пляж, и говорила, говорила. каждый день во время купания/загорания я придумывала темы, на которые буду говорить сегодня, а Бог меня слушать. темы, конечно, были актуальные - что такое счастье, что такое любовь, и всё такое прочее. правда, так повторилось всего трижды, а дальше что-то случилось, и я перестала ходить вечером на пляж.
только в этом учебном году я поняла, насколько страшно самодостаточна, и именно от этого, поняла я тоже, много всяких неприятностей.

ещё целая неделя полноценной весны, здорово же.

а вы что делаете, когда вам поднадоели одинаковые сны?

вы спрашиваете "как дела?", я говорю - "как обычно".
это перманентное "не хочу",
это как в детстве, когда брыкаешься ногами, чтобы младший брат не защекотал,
это как перед процедурой в поликлинике, когда точно знаешь, ЧТО тебе будут сейчас делать.
и поэтому - книги, книги и музыка, как в старом добром девятом,
и моментами, когда заканчивается монолог на тему: "в последний год я стала таким оптимистом",
понимание, что "получше" не будет ни в зависимости ни от чего - ни от лета, ни от поступления, ни от аттестата с медалью, ни от обещанного недельного самовольного Питера, и даже братец апрель не сыпет чудесами, и уж не у Кундеры ли это было, так плохо с памятью, да-да, точно, это же Лора и болезнь вечной неудовлетворённости жизнью, которая пошла ужасными симптомами, ужасными, и я действительно злюсь, и действительно рычажки-рычажки-повороты, и слишком много позволенного себе, но как же иначе, как же, сколько же можно, нет, больше нельзя.
вечно под вечер одолевает какая-то фигня.
нет, нет, нет.

когда бывшие одноклассники очень трогательно, спустя семь лет, приглашают меня "встретиться-потусить в ночном клубе", где один из них работает ди-джеем, я теряюсь в том, что отвечать: что меня не отпускает мамочка, что у меня нет 2000 рублей, что я не люблю ночные клубы или что не курю гашиш.

на Пасху мне снится, что отец, который всё ещё не выплатил мартовские алименты, ушёл с работы и написал мне длинное письмо.

я не знаю, что делать с тем, что я стала страшно честной.
собственно, порой я вообще не знаю, что делать.

но ещё ничто в 2009 не довело меня до полноценной истерики, хотя по всем законам собственного развития уже бы.
закалка.

Иисус Воскресе.

в то время, когда можно абсолютно безнаказанно снять пальто и съесть дешёвый пломбир по дороге домой,
когда нужно решать в уме тригонометрию,
когда вновь чихается от уже зацветших одуванчиков,

мне снится, что я отстригла волосы,
позволяю себе дерзости и ночую в жёлтофонарном городе, крича в переулках центра то, о чём нельзя говорить.

мне снится крайняя степень свободы, которую я отвергла.

живём.

рок-н-ролл на новокузнецкой.
Орнифль, и я тоже порой схожу с ума.

увы, мой друг, вы так заметно помолодели.
но знайте, выблёвывая свою чёрствость на мои раскинутые руки, вы не кажетесь более несгибаемым.
увы, мой друг, слишком много слов.

***

моя репетитор почти плачет на занятиях. пятница - конец очередной недели классного руководства у класса коррекции, где девочки с маниакальной депрессией грозят покончить с собой, а мальчики из психушки бьют родителей.
у неё нет психотерапевтического образования. она полиглот и прекрасный преподаватель, её сын похож на маленького Тома Уэйтса, а мама за так выписывала мне справки в школу.
когда она разговаривает с родителями своих учеников, её голос обеспокоен, но не слишком участлив.
она говорит, что ей не нужна двадцатипроцентная надбавка.
она говорит, что они все могут покончить с собой.
раньше я думала, что ей не хватает любви к этим детям.
сейчас я думаю, что социальной защитой и системой образования занимается дерьмо на ногах.

***

- я сказала стой.
у неё были светлые волосы и чёрные колготки.
- повернись ко мне, говорю.
а у него тёмные джинсы и помятый вид. он молчал.
- объясняй.
мы обернулись, сделав несколько шагов. они картинно разошлись в разные стороны.
я выплюнула жвачку в урну:
- кажется, разговор не задался.
когда мы дошли до конца Патриаршего, он сравнялся с нами. надел шапочку. пока мы ждали пустой улицы, он оглянулся, почесал в затылке, и пошёл обратно.
наверное, у них всё будет хорошо.

***

"Но мне -
люди,
и те, что обидели, -
вы мне всего дороже и ближе."

по большому счёту, не имеет никакого значения, как и где ты повиснешь - на турнике вниз головой, на работе с кучей бумаг, или в интимном разговоре от неожиданно заданного вопроса - выбор остаётся всегда, причём обычно он варьируется между "вперёд" и "назад". нынешний случай отличается только тем, что на размышления, разработку дальнейшей стратегии и приобретение уверенности в голосе тебе даётся ровно две секунды, которые звучит:
- а что это мы тут делаем?
майка со спины слегка задралась. если двинуться чуть правее, дыра углубляется сантиметров на семь вниз небольшой параболой. в прошлый раз было наоборот: ноги на нижних перилах, а туловище уже за сеткой, и рядом стояли два мальчика; бабушка, заставшая это зрелище, решила, что мы занимаемся любовью втроём. на этот раз ноги уже на пыльной лестнице, а туловище снаружи, в горизонтальном положении параллельно земле. руки цепко держатся за сетку. самое главное - это руки. если ты уверен в руках, ты можешь хоть вылезать обратно головой вперёд - ничего не случится. рядом стоит растерянная девочка в шляпе, рыжие волосы из под которой торчат во все стороны, розовый шарф сбился влево длинной макарониной. она держит моё пальто.
необходимо выбрать верную консистенцию. ответ должен звучать не испуганно, и не слишком жёстко. без дрожи в голосе. единственное, что я запомнил наверняка из Паланика, впрочем, быть может, это был не он, потому что я отчего-то вспоминаю дугообразного Николаса Кейджа - в голосе всегда слышна улыбка. улыбку стоит добавить. искусство обратить противозаконное действие в забавное недоразумение должно быть отточено до идеала. добавить слегка извиняющийся тон - на этапе консьержки в нашу пользу играет интеллигентный вид, но располагающую к себе внешность собеседника не так легко оценить, когда он висит между двумя прутьями перил и ещё минуту назад не так тихо выругался. уверенность, улыбка, лёгкий оттенок извинения. впрочем, нет, лёгкий оттенок улыбки - иначе будешь выглядеть совершенным идиотом, а извинения в интонации возьмут на себя роль твоей безграничной вежливости.
- вы знаете, так получилось, у меня там одна вещь, и её надо достать.
более реального объяснения, придумать, конечно, было нельзя. моя мама ни за что не поверила бы.
- ах вот оно что. а я уж испугалась - думала, мало ли что.
голос принадлежит женщине в возрасте, кажется, из разряда тех, кто читает Дарью Донцову, по большей части апатичен к происходящему вокруг, привык не задавать много вопросов, и она всего лишь вышла покурить. на такую натыкаешься в одном случае из десяти. чёрт подери, она же поверила!
двигаться приходится быстрее. благо, от отсутствия гибкости страдать не приходится. голова влево на девяносто градусов, иначе не пролезет; ноги упёрлись в стену, чёртовы ноги. сел. прекрасно. выдыхаешь:
- я же говорила, что нужно проверять этот подъезд.
времени не так много, скоро женщина докурит и, наверняка вернувшись, задаст ещё пару вопросов, а пока нужно убедиться, имела ли твоя акробатика смысл на этот раз. дома такого типа знакомы. в них семнадцать этажей, за закрытой непрочным замком (кажется, взламывавшимся уже не раз, но сейчас рабочим) дверью наверх, пролётом выше - нечто, похожее на большой вентилятлор с железными лопастями, - на самом деле какая-то лифтовая система. она шумит очень часто. позапрошлой весной она изрядно попугала нас, когда мы с возбуждёнными лицами акушеров в их пером опыте принятия родов отламывали висящую на единственной петле последнюю дверь. собственно, сама дверь. на ней тоже замок, но он висит только для красоты. ты тянешь за ручку.
- чёрт возьми, здесь открыто!
с этого моменты нестрашно уже ничего. схема проста - через проёмы между прутьями тебе передаются вещи, затем лезет твой сообщник. котёл с идеальной консистенцией вскипел как раз в тот момент, когда:
- а вы вообще откуда?
помни, это самый опасный вопрос. он хуже, чем "что вы здесь делаете?"или "вы вообще к кому?". не растерявшись, твой друг отвечат:
- мы снизу.
- ах, а я уж подумала, что вы чужие. а что случилось?
- понимаете...
- у нас туда кошка забежала. надо её достать.
- да-да. но вы не переживайте. мы справимся.
- ооо. ну она, наверное, там, наверху.
- да, наверняка. но мы её достанем. спасибо за беспокойство, - кажется, в этой порции ты переборщил с улыбкой, но больше сахара - не меньше сахара.
хлопок дверью.
- главное, чтобы она не позвала консьержку в благих целях помочь нам. идём.
стоит отметить, что по большому счёту всё, ради чего ты идёшь - это чтобы открыть дверь. в серый подъезд врывается солнечный свет. ты чувствуешь себя первопроходцем и альпинистом. мы на крыше.
дальше в твоём распоряжении то количество времени, которое ты имеешь в небольшой зависимости от температуры воздуха. вокруг - дома, озерцо, шум машин, ментовская сирена. мы сходимся на мнении, что плевать, пусть хоть приедет мчс или консьержка ворвётся с ключами от слабенького замка и криками об административной ответственности.
из соседних окон здорово видно, как две рыжие девочки, опершись Читать далее...

и я чувствую на себе вес ваших секретов, тараканов и элементарной лжи.
всё так же всех люблю, но отчего тогда я сегодня так блевабелен?

я знаю, какой улыбкой Бог создавал мир,
и определённо то, чего я не хочу.

надо сказать, от этого значительно легче.

хочется о чём-нибудь написать.

цветик-семицветик, а сделай, пожалуйста, так, чтобы всё это закончилось.

веснец нам, друзья.
своё прощёное воскресенье.
ветер в голове и всё хорошо.

1. уже даже не утомительно, просто смешно.
2. очевидно, у меня обнаружился предел того, что можно извинить, к чему отнестись снисходительно и что забыть. впрочем, может быть, это просто снова комплексы обиженного ребёнка в стороне и желание учить всех жизни, может быть, я где-то слишком нахальный и едкий. но, так или иначе, отношение к отдельным переживает перелом.
3. а вообще-то очень хорошо весна началась. и каникулы хорошие, странные и свободные.
дышим глубоко.

детская поликлиника, жасминовый чай, хлопья зачем-то снега, меланхоличное безделье и нехочунехочунехочу.
если я не напрягусь и не сделаю за эти каникулы два полезных вывода, то они прошли зря.
ещё мне не нравится слово "испещрённый".
ещё мне не нравится это прекрасное ощущение, такое же, как когда решение задачи очевидно, но не хватает одной теоремы, которой просто нет, пусть по рисунку тысячу раз всё видно,
или ещё когда надо сделать последний стежок, но нитка заканчивается и не дотягивается,
или ещё когда собираешь кубик-рубик, и вся сторона получилась одного цвета, кроме одной клетки.

вероятно, нужно небольшое чудо,
такое, как щелчок двумя пальцами,
такое простое-простое.

и выворачиваясь гордой изнанкой своей
я дышу ровно в такт шагам по кафелю,
отдающему сдачей эхо звенящих ключей
в кармане
и мерный блеск распластавшихся по нему капель.

круг за кругом. ямы. крутые обочины.
время суть растаявший оконный узор,
ещё вчера нечеловечески гранёный, резкий и отточенный,
уже сегодня мутный и расплывшийся. в упор

из скважины сквозняк, прицелясь в спину, порыв несмелый.
когда исчезают звёзды, становится виднее пыль.
когда задерживаешь дыхание, куда ощутимей тело.
когда давно не было шторма, едва ли спокоен штиль.

пунктир шаркающий. добродетель моя передачкой
в камеры в сумке сетчатой людоедам и устаревшим гениям.
из всего скопа способов обескуражить датчики
этой ночи я выбрала всего-то навсего тихое пение.

и, нагеройствовавшись вдоволь фальшью рванозаплаточной,
спиной сползают гаммы по стене, сердца по пятам,
под ритм ключей и капель в тишине почти палаточной,
звенящей тонко клавесином марта.