У меня зелёные пятки, потому что - лето.
Солнце жарит блины на пруду, и вода нагрета:
хоть весь день полоскайся русалкой, не вылезая,
или, хочешь, сиди на мостках, и, беды не зная,
обгрызай во все зубы золото зёрен с початков,
добеги до лесного ключа и напейся сладкой
ледяной до ломоты воды из ладоней волглых,
а потом - домой не спеша по сухим иголкам,
слушать страшные старые сказки про леших дядек,
и тереть кулаком глаза,
и закрывать их...

Дорогая Алиса, тут жуткий дубак, и я, кажется, скоро подохну.
Ветер, злюка и сука, спускает собак выть и снегом плясать нам под окна.
Мы с котом и сестрой завернулись втроём в два пальто порыжелого драпа -
друг у друга тепло по щипочку крадём, и теряем, и некуда драпать
друг от друга, от вони затёртых пальто, от колючих от голода рёбер.
Дорогая Алиса, я всё не про то. Отвлекают неровные дроби
и стакатто моих непослушных зубов. Дорогая Алиса, скажи мне:
чтобы нас пропустило в мир без наших забот - работать в каком режиме
зеркала бы должны? Мы пытались с сестрой пару раз и входить и прыгать...
У меня теперь шрам через руку чертой, я же первая, я - торопыга.
У соседки, я знаю, большое трюмо, а ещё - подойдёт телевизор?
Я хочу к Труляля, как иные - домой, у меня есть прошенье на визу.
Дорогая Алиса, молю, не молчи, нам с котом и сестрой очень нужно!

Будто сахар, грызут и грызут кирпичи злые белые псины снаружи.

Это не я украл коня, товарищ начальник!
Это же конь украл меня - похитил сердце...
Не было умысла, вот клянусь - просто случайность.
Шёл я, и душу терзала грусть, и жгло, как перцем
жжёт от цыганского голубца нёбо и горло.
Шёл - и увидел жеребца. Боже правый!
Ноги - такими танцевать! Статный, гордый -
видно, не любит шутовства, жаркий нравом.
Богоугодник Николай! Я встал на месте.
Он же был чёрный как смола, ты послушай!
Он поглядел, и вдруг меня хватило... Честно:
может быть, я украл коня - но конь мне душу...



22 марта 2012

Р.Р.

...Теряя волосы, не потерять надежду;
видя, что после уже не будет, как прежде -
всё же бороться и жить – от приёма к приёму
думать о чём угодно, но только "кроме";
жизнь выплетать, будто венок из полыни.
В зеркало глядя с утра, твердить своё имя,
соотносить его с бледным чужим отраженьем.
Не ожидать, не признавать поражения!
Швы обрабатывать. Вытерпевать процедуры.
В комнату к детям входя, не выглядеть хмуро,
паче – напуганно. Просто: модная стрижка.
Мама играет в вампира, актрису, мальчишку.
Младшему – девять, хоть пять бы ещё продержаться…
Видеть иголку в чужих, таких тоненьких пальцах
и вспоминать, что свои. И доделать на вечер костюмы.
Мама-пират в магазин: наполнять наши трюмы.
Мама-ковбой поскакала, вернётся с бизоном.
Мама за инопланетным подарком – в Зону,
будьте хорошими – вы же хотите подарка?

И, наконец, победив – впервые заплакать.

Май, и мне восемь лет. Я в китайском платье:
розы на белой манишке, воланы, бант.
Праздник, гуляем. Хочется мне танцевать, но
с мамой нельзя. В белой рубашке брат
важен. На лавке возле куста сирени
крепкий старик-ветеран с гармошкой в руках;
празднично и светло “Катюша“ реет
знаменем алым над головой старика.
“Можно станцую для дедушки, можно, мама?
Дедушка будет рад - смотри, он один...“
Песня взлетает, ей целого неба мало.
Мама сегодня добра. Говорит: “Иди“.
Красный подол взметается. Песня вьётся.
Люди смеются, подходят, смотрят, в ладоши бьют.
Сверху смеётся мне майское чистое солнце.
Я не знаю кого, но точно люблю.

Май, мне двенадцать лет. Водолазка, джинсы.
Розовым пышет пушистый сиреневый куст.
Ветер пьянит. Мне хочется покружиться;
брата и мамы нет, и я кружусь.
“Вот молодец,“ раздаётся, и я конфужусь.
Вышел с гармошкой “на лавку“ старик в орденах.
Он улыбается разом и майскому небу, и лужам
и достаёт карамельку давнишнюю: “На“.
Я, отказаться не смея, беру конфету.
Дед, сразу видно, сегодня горд собой.
“Скоро у школьников будут каникулы - лето.
Здорово, правда?... Знаешь “Катюшу“? Пой“.
Дед растянул меха, полилась “Катюша“;
с виду - старик как старик, а вот - виртуоз.
Я запеваю. Люди встают послушать.
Я, не зная по ком, не сдержала слёз.

Май, мне шестнадцать лет. Я в джинсовой куртке.
Руки в карманах, и шаг от кроссовок прыгуч.
Щурюсь на солнце радостно и близоруко;
небо как будто в жизни не знало туч.
Возле куста сирени, на лавке, в обнимку с гармошкой
еле сидит старик. Мне кажется - пьян.
Остановившись рядом, делаю па понарошку:
праздник, танцуем-поём, дорогой ветеран!
Дед поднимает взгляд, и я вижу: худо.
Сердце, инсульт или голод? Рванув рюкзак,
быстро водой - платок, по лицу. Вздыхает трудно,
терпит покорно, вяло прикрыв глаза.
“Женщина, скорую!“ - в спину идущей мимо.
“Дедушка, где болит? Хочешь есть, попить?“
Женщина жмёт на кнопочки торопливо.
Не отвечает дед, но дышит, хоть и хрипит.
Через пятнадцать минут садится в карету;
быстро. Везёт старику. Праздник, никак.
Я тороплюсь домой. Скоро правда лето -
сессия. Дома уже забываю про старика.

Мне двадцать лет, и май. Я опять в джинсовке.
Я здесь проездом, точнее, пробегом. День
выдался ясный. Пружинят слегка кроссовки.
Праздник, но мне надо сделать много дел.
Ярко цветёт сирень, и воздух сладок.
Шумно играет в салочки детвора.
Вся скособочилась - как постарела - лавка.
Деда не видно. Ушёл к своим, на парад.

Смуглая тонкая девочка с глазами богини смерти
жёлтое меряет сари, на лбу чёрным бинди чертит,
вверх убирает волосы с алым отблеском меди.
В тёмных глазах её - твёрдость всех танцовщиц на свете.
Шаг - распускаются лотосы белыми лепестками.
Шаг - рождаются звёзды - и обращаются в камень,
падают самоцветами. Шаг - восстают божками.
Шаг - и храмы божков время заносит песками.
Смуглая девочка в сари пляшет по кольцам кобры,
та выгибает спину - скользко и многогорбо,
смотрит, раздув капюшон, раздумывающе-недобро.

Девочка в сари пляшет с глазами богини скорби.
[528x700]

Вечер был стыл и мрачен.
В сером зевал палач.
Плакал маленький мальчик;
мать повторяла: "Не плачь".
Прятали дети лица
в юбок цветастых ширь.
Кто-то уже молился -
за упокой души
(кто-то отмолит после?).
Никли лозины кос.
Немец, плечистый, рослый,
пляски смотрел стрекоз.
Ветер ерошил травы,
весь обратившись в слух.
Кровью сочились раны
в мочках ушей старух.
Лаяли псы, пугая,
бились на поводках.
Ждали судьбы цыгане,
с ветром глотая страх.
Плакал маленький мальчик.
Серый взглянул в прицел.

Старый старик незрячий
вскрикнул: "пан офицер!
Просить ни о чём не смеем,
видим - не миновать,
дай только напоследок
табору станцевать!"

Серый, давясь от смеха,
всё перевёл. Капитан
хмыкнул. Ради потехи
кивнул - и запел цыган.
Старческий слабый голос
разом окреп и взмыл -
гибельной муки полон,
взрезал покровы тьмы.
Вздрогнули немцы. Серый
сплюнул и вдруг застыл,
и по спине офицера
будто прошлись хлысты.
Табор плясал. Метались
по ветру плети кос.
Синим дрожали дали,
сыпью взрываясь звёзд.
Табор плясал. Старухи
павами плыли в ночь,
крыльями вскинув руки
и не жалея ног.
Табор плясал. Горели
жарким огнём платки.
Вечер, от песни хмелен,
плакал в силках ракит.
Бабы и малые дети,
парни и старики —
табор плясал до света
на берегу реки.

Когда же рассвет пометил
жёлтыми пальцами лес —
вздрогнул от залпа ветер.
Табор в реке исчез.

Был он или приснился? —
не знал и сам капитан.

Прочь уносили птицы
песни цыган.

с Новым Годом!

Я не знала войны, у меня счастливое детство -
так сказал мне на днях незнакомый старик-ветеран.
Неизвестно мне имя того, кто за это ответствен был,
но мой труп не топтали солдаты из дальних стран.
Дед сказал, что я счастья сама своего не знаю,
потому что жила без грозных разрывов бомб,
не лежала без помощи, вшивая и больная,
не смотрела, как в некролог, в семейный альбом,
не варила очистки картошки и хлеба не меряла
по сто грамм, не трудилась со взрослыми наравне,
и не мёрзла, давно уже в мир не веря,
в темноте и наполненной страхом недетским глухой тишине.
Он завидовал мне, может быть, или болью своей упивался -
ибо сладко пьянит в девяносто и боль давних лет.
Он ушёл, след от палки оставив на пыльном паласе
и меня с кипой справок в немом коридорном тепле.
Он ушёл, я опёрлась затылком о стену для чувства прохлады,
я глотала совсем неуместные слёзы. И, будто игла,
прошивал мне вопрос мозг мой насквозь под злую досаду:
я не знала войны, так откуда же чувство, что я в ней жила?

Убийца, убив, не убьёшь, потому что не в силах,
заставив молчать бои одного только сердца,
умолкнуть в чужих сердцах барабанные, гневные ритмы
имени, так никогда не узнавшего смерти
чести своей — иная бывает ли гибель?
Можно испачкать кровью лицо, но не знамя,
если оно не упало, гнездо ладони покинув,
а вознеслось в тысяче-руком шквале —
есть ли лицо иное? Если — если
он ещё жив, ему воспеваем славу —
он уже мёртв — то жив будет вечно в смерти.
Крепче храните имя! Держите знамя!

Ладно, признаюсь, и мне охота взять автомат
в руки, стрелять по живым и кричащим мишеням,
в воздух выплёвывать пули и хриплый мат
с губ в окровавленой пене.
И не от того, что мне нравится запах чужих мозгов,
но потому, что когда я гляжу на стариков, раздавленных нашей
властью, на детей без малого «завтра» в глазах, то слов
уже не хватает даже,
и воздуха не хватает, хлопай глазами и ртом, и рука
ищет сама холодный пока что приклад или биту,
вертит петли для перекладин — Боже, не дай толчка,
чтобы начаться битве,
ибо мы будем страшны и животны в этом бою,
на этом балу отчаянья загнанных в угол —
Боже, подай нам знак, чтобы мы восстали в строю,
вытянувшись упруго
кверху движеньем любого уставшего иго терпеть.
И только не надо про то, что должны мы сами —
если должны мы всё, зачем нам тогда их плеть
с кандалами?
Ради чего они должны получать и жиреть, а мы
делать работу власти, пока они там рассуждают о быдле —
а быдло, не обольщайтесь ребята, это для них и вы —
пока им даже не стыдно?
Нахуй, я уточняю, должны только те, кого
стригут, и пинают? Ведь даже в дикое средневековье
бароны, одной рукой отнимая жнитво,
другой поднимали копья
в защиту тех, кто их кормит, кого едят —
да ладно, чего распинаться, всё слишком понятно,
и как-то очень уж хочется пальцам схватить автомат
и — очередью автоматной.

__________ Нищая лесная девчонка,
__________ Славная, словно черничка,
__________ Захотела надеть
__________ Золотые серёжки... - Папуша, "Серёжки"

Уродилась дурная на голову всем на несчастье:
то молчит и молчит, то спрячется и бормочет.
Карту вынет — так всё впустую, крестовой масти;
подарил же какой-то чёрт нам такую дочку!
Уж и били её — хворостиной, да всё без толку,
не берут её вовсе розги да оплеухи:
только белые губы сожмёт да глянет волком.
Оборвать бы ей уши — да что тогда прок с безухой!
За водою пойдёт — как будто за днём вчерашним,
а пошлёшь напросить — так приносит сухие корки.
Ей в глаза поглядеть — как в окна пустые — страшно
и дыханье сшибает, как будто несёшься с горки.

Взяла ещё моду — в шатёр приносить газеты,
сначала прочтёт, а потом и писать, гляди-ка;
себя позабудет да вскрикнет: ой, мама, свету! —
а где же мне в поле свету ей взять в избытке?
Да ладно, пусть пишет, оно, может быть, на пользу —
уже старики к ней заходят за этим делом,
ей дарят потом за помощь серёжки-кольца,
да вот подарили платочек в цветочек белый.
А только ведь жалко дуру — не выдашь замуж,
она же ни петь, ни плясать, ни добыть на ужин —
как будто поповна не то городская дама...
Ей скажешь...
«Ой, мама, мне муж не нужен!»
Да всё это смолоду, сдуру, а мать-то знает —
ведь женская доля, известно, она от Бога!
«Не нужен» — ведь скажет тоже ещё, чудная...

...А всё-таки глянет - и сердце возьмёт тревога...

Девки как девки у всех, в пятнадцать — невесты,
к каждой уже посватались хоть по разу;
смотришь — соседскую выдали, честь по чести,
только на эту не смотрит никто, заразу.
Да, не красавица, но ведь и не заморыш:
косы черны и длинны, глаза углями
светят, а только ясно — сваты нескоро
сядут на наш клеверок золотыми шмелями.
Я ж говорила — кому нужна книгочейка?
Где только книги берёт — смотреть на них страшно:
рваные, грязные, тащит и тащит зачем-то.
Лучше бы новую брату стащила рубашку!
Да не по чину ей, видишь: всё пишет, пишет,
то угольком, а то карандаш добудет;
пишет на книжках, газетах, билетах, старых афишках,
даже ей глаз не жалко своих, паскуде.

А зашёл тут племянник мужнин в гости,
в тридцать лет уже вдов — такая доля;
одному жизнь подарит, с другого спросит,
а цыган или царь — не играет роли.
Посидел, выпил с мужем немного водки,
покурил да приметил девчонку с книжкой:
«Это старшая выросла? Вот красотка!
Эй, девчонка, ты что там такое пишешь?»
Волком глянула: «Рихмы». «Как?» «Ну, песни».
«И сама сочиняешь?! Вот это находка!
У кого же, дядя, такая невеста?»
Сговорились. Это легко под водку.

Скакать бы дуре теперь от счастья,
а не свистеть по кустам соплями:
чуток постарше — какие страсти!
Знать, обложили тебя сватами?
Скажи спасибо, что хоть бы вдовый
нашёлся — нет же, сплошные вздохи,
всё ищет свадьбу отсрочить повод,
всё повторяет: «Ой, мама, плохо,
ой, сердце щемит, под горлом давит,»
и смотрит, смотрит побитой шавкой.
Да ладно: свадьбу такую справим —
сама попросит денёк добавки!
Соседки с зависти почернеют,
такая будет о свадьбе слава!
Не плачь, дочурка, от слёз дурнеют,
ну что ты, глупая, что ты, право…
Не на закланье ж — а просто замуж,
такая доля дана нам Богом,
ну, что ты шепчешь там: «мама, мама»…

… А сердце всё же берёт тревога…

Вот и свадьба зашумела,
вот и гости загуляли;
розу на простынке белой
людям честно показали.
Водки — море, мяса — горы,
скрипы скрипок не смолкают,
по помосту бьют танцоры
каблуками, каблуками!
А невеста — как с картинки:
на руках звенят браслеты,
в серьгах светятся рубины,
в косах — шёлковые ленты,
и на шее — вы видали? —
три коралловые низки!
Выйди, выйди, молодая,
видишь — на помосте чисто;
попляши, уважь-ка свёкров,
повертись гостям на радость.
Что кривишься, будто горько?
Что ломаешься? — Так надо;
ну-ка, скрипки, дайте польку!
Молодая — поскакала!
«Щемит, мама, больно, больно» —

…Надломилась и упала…

…И опала, как листочек…

…Побелела…

…И застыла…

Врач один сказал: должно быть,
сердце слабенькое было.

Я бела и худа от причины:
Положила меня мать под "месечину",
В лунный свет уложила голодный,
В луч холодный.
Говорила ей бабка, учила:
Не клади ты дитя под "месечину",
Прячь ты люльку в угол самый тёмный,
Самый сонный.
Только зря бабка мать мою пугала:
Хоть и вышла она замуж за цыгана,
А над нашими обычаями смеялась,
Издевалась.
Четверых родила от цыгана,
А потом сама же и ругала:
Больно много кричат, говорила.
Не любила.
И однажды по весне, в жасмина цвете,
Положила меня спать в лунном свете,
А сама взяла и в лес убежала
Рысью шалой.
А луна-то кровь цыганскую любит,
Целовала луна мои губы,
Целовала, пока не побледнели,
Да пожалела.
Налетела утром бабка чёрной птицей,
Подхватила меня, как волчица,
Унесла далеко, под иконы,
Бить поклоны,
Да отцу кричала, темнолица:
"Говорила, не женись на волчице!"
А я тихо глядела-глядела,
Как луна полетела.

Русла мои пусты, и ветви голы.
Мысли мои - лишь пыль на теле камня.
Кто говорит - остыл запал глагола?
Разве? Когда он был? Вчера? Как странно.
Клетка моих костей - гробница птицы.
Руки моих плечей глухи и сонны.
Кто говорит - пустей на стёклах лица?
Сколько прошло ночей? А лет? Не помню.
Губы мои тверды и не-разлучны.
Тьму исцарапали в зуд мои ресницы.
Кто говорит - следы мои зыбучи?
Лучше откройте грудь. Смотрите - птица.

Полный список глав тут:

http://chauvin.livejournal.com/354499.html

выступаю со стихами, правда, прошлогодишными

Мокрый асфальт - тёмен,
Дождик от солнца светел.
В красном "игрушечном" доме
Прячутся мокрые дети.
Прячутся и - не скучают:
Мокрый песок лепок,
Сто пирожков к чаю
Дети азартно лепят.

Она не любила моё лицо, волосы, взгляды, походку,
Всякое лично моё словцо, портретное сходство с тёткой,
Мои привычки, жесты и сны, манеру вставать и падать,
Игры, отсутствие кнопки вины, любовь к мечтам и шарадам,
Джинцы, танцы, в ранце бардак из книг, стихов и рисунков;
Когда со мной приключалась беда, я в спину слышала: "сука!".
Она приучала меня молчать, взамен отучая верить -
А как она любила кричать, указывая на дверь мне!
Я дверь закрыла, закрыв и детство, и чёрт с ним, было и было,
Ведь всё так просто и даже естественно: она меня не любила.
[494x700]

Там, где красавицы красные ленты
Дарят юнцам-лейтенантам,
Тучи приходят надбашенным фронтом -
Ливневым бунтом.
Там, где фламинго танцуют фламенко
В красной воде спозаранку,
Ветер играет фанданго на звонких
Ливневых струнках.

Сажусь за стол, беру карандаш, кладу белый лист.
Мой почерк — гол, но разве беда? Ты не японист.
Сижу, гляжу, как смотрит на снег, наверное, лис,
И вывожу — в ущерб белизне — простое: «Вернись!»
Мой почерк — шал, безумная вязь изгибов, и бег
Карандаша похож на припляс шута при ходьбе;
Мой почерк — нем, как старческий плач, как рыбы на дне,
Немее схем — нелепый циркач верхом на бревне.
Строка к строке — один только зов, одно лишь «Вернись!»
В слепой тоске несётся борзой безудержно — вниз.