Он подарил мне перстень -
гладкий тяжёлый перстень -
цвета огней фонарей
на улицах старых.
Он подарил мне перстень -
старый, истёршийся перстень -
цвета зари в сентябре,
когда солнце с утра устало.
Он подарил мне перстень, мама,
чтобы уйти.

Цыган всегда вернётся к цыганке, мама,
луну принеся в горсти.

Он подарил мне перстень -
меди густую плесень -
и я его тяжесть верно
храню на своей груди.
Он подарил мне перстень -
надежды печальной песню -
как дарит апрелю верба
надежду на май впереди.
Он подарил мне перстень, мама,
покинув меня.

Цыганка всегда дождётся цыгана, мама,
и змЕя дождётся змеЯ.

Он подарил мне перстень -
с тёмным узором перстень -
и в тёмной канве узора
вдруг заалела кровь.
Он подарил мне перстень -
с правой руки своей перстень -
цвета осенних зорей -
и жёлтый тяжёлый перстень
сегодня с утра багров.
Он подарил мне перстень, мама,
с правой руки.

Цыган всегда вернётся к цыганке, мама,
вернётся, мама,
вернётся, мама,
вернётся, мама,
только губы мои горьки.

Na lekcji panienka ledwie siedziała,
nad powieścią długą panienka ziewała.
Nie chciała herba ani wygód pańskich -
pobiegła panienka za wozem cygańskim,
porzuciwszy pańskie bogate powózki -
bosa po drogach, powiązawszy chustkę.

Czeladź na próżno po lasach szukała -
panienka na rynku za grosze pląsała,
kurczaki do kotła w zagrodach kosiła,
pod oknem słoniną i placków prosiła...
Mąż jej daroval korale czervone.
Nie szukaj, czeladzi -
całkiem
utracona!

Дорогие читатели, какие тут ещё остались :)

4 сентября я в Москве читаю стихи. Старые, новые, какие в голову взбредёт.

В клубе "Странное место", где заваривают цыганский чай.

Приходите давайте :) хоть увидите меня наконец

Начало в 20.00

Ст.м. Китай-Город, выход на ул. Солянка

УЛ. ЗАБЕЛИНА, Д. 1, ВХОД СО ДВОРА
[510x700]

Или вот, например, ромашка - венчик беленький вкруг желтка:
сколько раз ты её ни спрашивай, до последнего лепестка,
не сумеет - куда ей, глупенькой - рассказать, хоть в общих чертах,
отчего так мелко и скупо светит солнце тебе с утра,
на тетрадь проливается кляксой желтоватый несладкий чай;
даже кошка, старая плакса, научилась в углу молчать
и не лезет давно на руки - разве ляжет порой на грудь,
и такая скука
смертельная -
не вздохнуть.

А на самом деле всё просто:
девчачьи болезни роста,
блажь да безделица -
однажды перебесится,
перестанет лазать по крышам,
снимет с шеи дурацкую мышь,
бросит болтать дурнину
и юбки длинные
с подолом, оборванным
по заборам,
по подворотням подбирать котят,
лепить пирожки с дошколятами,
на лавках сидеть с выжившими из ума старухами,
научится вовремя мыть руки,
раскрашивать ногти лаком,
и наконец -
ну, точно,
так всегда и бывает -
перестанет перед лицом несправедливости к другому,
немощному,
плакать.

Может быть, шрамы идут мужчине,
а женщину - украшают морщины,
полученные в бою,
на самом краю.

Раскинув просторно крылья -
куда там каким-то валькириям -
взмывают в небо
"ночные ведьмы".

На лбу морщины у каждой;
они прекрасно-отважны,
и небо держит
их нежно-нежно,

родное звёздное небо.
На крыльях чистого гнева
летят межзвёздно
по небу - сёстры.

Полёт по Дороге млечной
для многих продлится - в вечность.
Небо, слушай! -
храни их души!

Может быть, если вы их спросили б:
страшно - когда из фанеры крылья? -
они б усмехнулись
и переглянулись.

А не страшно, когда на беспомощный дом
падает беспощадная бомба,
падает на живое -
и воет?

Не страшно, когда в снегу Ленинград
скрючился с голоду в хватке блокады
и тают дети
до хрупких скелетиков?

Не страшно когда деревни горят?
Когда живущим - устроен ад?
И к Бабьему Яру
малых и старых

ведут, как отару под нож мясника?
Не страшно вам, что не дрогнет рука
с автоматом ли, пистолетом,
стреляющая в человека?

Военные зверства, скажите - не страшно?
К чему тут вообще, товарищ, спрашивать?
От крыльев наших -
пусть немцу страшно!

И враг - боится крылатых сестёр,
отправить старается "ведьм" на костёр.
Небо, родное! -
храни их в бое!

Тридцать бипланов - разве сила?
Но рвут ветра фанерные крылья,
молчанье рвёт
пулемёт

и бомбы рвутся - вперёд, к победе.
Важнее нет ничего для "ведьмы" -
нужна победа,
одна победа,

одна победа на полк, дивизию,
на всю страну - готова жизнью
платить любая -
и рвать зубами.

Победа: дети в домах смеются.
Победа: в пене жасмина улицы.
Победа: больше трёх - собираться!
Победа: "вечером в клубе танцы".
Победа: хлеба и сахара вволю.
Победа: гомон из окон школьных.
Победа: сессия - очень страшно! -
а самолётик летит - бумажный,
летит - никто его не боится,
и поднятые - безмятежны лица...
"Ведьмы" знают,
зачем вылетают.

Женщины и совсем девчонки.
В бортах фанера - тонкая, тонкая,
а враг спешит из-за облачных гряд...
Небо, милое! -
неси их крылья!

Они сами тебя сохранят.

Встала чёрная вода между стылых крыш.
Скрыла чёрная вода бледный жемчуг лиц.
Там, где тополь старый в пальцах потемневших листьев
человечков держит - ветки со смешком колышет:
не удержишь, не спасёшь, глупый, глупый тополь,
лучше сразу мне отдай, - он не отвечает,
чем сильней его вода чёрная качает -
тем он тянет ветки выше: отними, попробуй.
Человечки льнут к нему. Тот, что меньше - плачет;
побелел и весь дрожит - он почти что голый.
Еле держится второй - длинный и тяжёлый.
Мимо веток проплывает красный детский мяч.
Мимо веток проплывают будка и калитка,
стул, пустая колыбель, пёстрая тряпица.
Шепчет чёрная вода, а над ней, как птица,
в волглых мечется ветрах дикий женский крик;
вот - взлетает высоко, вот - летит пониже;
обрывается - водой пойманный - и тонет.
Старый тополь человечков держит, еле стоя.
Ноги чёрная вода жадно, жадно лижет.






*****************

В европейской традиции тополь связан с водой и смертью, подчинённое, подчиняющееся им растение.

[656x700]

[показать]

Кажется, это было в семьдесят третьем, в Чили -
стреляли в лица людей, танками город давили,
били дубинками, прикладами, сапогами...
или это было в Москве? в Пекине? в штате Майями
в семидесятых?... метились по вискам, по почкам,
били яро и абы как; трезво и точно;
в кашу - лица, на которых глаза слишком человечьи,
пальцы - в осколки - рёбра: порядок обеспечивая;
стоящих, идущих, падающих пулями в красное красили...
где же я видела это? - в Триполи? в Новочеркасске?..
властью напиваясь, задыхаясь от запаха крови,
целя свинцом в затылок, живот, межбровье,
с видом слегка ошарашенным или убийцы завзятого -
боже, не знаю где это было, но кажется, будет: завтра.

У меня был первый в жизни нервический обморок.
Теперь я совсем поэтесса.
Удавиться хочется.

А она плачет, пьяная - почти что рыдает;
и любая скажет: сама не знает, чего хочет,
потому что муж - лучше некуда, свекровь - золотая,
дочки растут; а она хочет - одиночества.
Нет, не холостячества - хотела бы, и так изменила:
мужчины кругом вьются, лесбиянки - если вдруг - тоже.
Она придёт с работы: муж приготовил любимый пудинг ванильный;
дети бегут обниматься, а она - чувствует кожей:
не то, не этого, не могу больше, не надо,
одиночества, боже мой, совсем немного бы:
маленькую вечность в пустой кособокой хате,
в пещере, в келье, в пустоши... и дышать, дышать утробно:
одиночеством.

Свекровь вышла из тюрьмы, и мы успели с ней поссориться. Вук больше не работает на мэрию - поссорился с боссом и уволился. Меня сократят в конце лета и урезали на другой работе оклад вдвое. У меня отломился моляр. Кот дебил. Дети на даче. Я в конце недели поеду на последние деньги в Питер и буду там три дня ни о чём не думать, потому что иначе я умру.

Быль порастает быльём, травами - травмы,
маками - мертвецы.
Больше не будет больно, выйдет отрава -
её соберут жнецы
серебряными серпами, скинут мякину,
в пыль быльё истолкут,
смешают с водою в тесто - серую глину -
поставят в кут.
А после - хлебцев налепят, в печного чрева
заложат жар;
затянут песню, и прямо в огонь из хлеба
вылупится душа.

У девочки Насти голубые глаза, золотисто-русые волосы.
Ей совсем некому рассказать про жизнь и полосы:
чёрные с белым. У неё только поле - серое,
по-русски безграничное, бесконечное, так что и не поверила б.
Она в этом поле одна, если не считать племянника;
но чего его считать, он глупый и удручающе маленький,
ему даже года нет. Он совсем не понимает ещё,
что разом его предали две взрослые женщины,
что называется, "родные" (какие они родные, к дьяволу):
его мама и бабка, Настины сестра и мама. Запили -
сразу забыли, считай, что пропили с роду жизнь его мелкую.
Настя кормит его сырком и картошкой, жалея. Ненькает,
на ночь поёт из Апиной и Булановой что-то нежное;
только тихонько: в квартире две взрослые злые женщины.
Что может быть хуже? Запросто Настя расскажет: мужчины.
Одни бросают детей, сочинив уважительную причину,
а то и так просто, чего там. Другие бьют жён, дочерей,
кого угодно, лишь бы не отвечало да выглядело послабей.
Они этим упиваются - слабостью, слезами, хрупкостью
тонких костей, мягкостью размозженной плоти... Крутостью.
Третьи - лезут и лезут к Насте сальными лапами;
сами под юбку, а говорят называть их "папами",
слушаться, быть хорошей девочкой; но Настя не будет.
Отбиться никак - забивается, прячется в шкафу посудном,
за креслом, на внешней стороне окна, на полке для шапок;
и слушает, слушает, когда же раздастся храп.
Берёт потихоньку пацанчика, уходит гулять по лесу,
рассказывает сбивчиво сказку про синеглазую принцессу,
которую спасает то принц, то вовсе волшебный лебедь.
Зевает. По крошке даёт пососать мальчонке хлеба -
чтоб не скулил. Встретить бы знакомых девчонок,
спросить, есть ли у них взрослые дома, напроситься на ночёвку.
Взрослые-то не пустят, боятся то вшей, то какой-то "ответственности".
Будто бы это вши - настоящее бедствие, горе вселенское.
Вот Настя знает, что такое - горе, о чём можно плакать.
Настя идёт по лесу, худая, ломкая, как одна из палок,
что в лесу остались от осинок после июньской бури.
Можно сказать - маскировка. Пацанчик заснул, Настя его не будит.
Тяжёлый, зараза; но правда же - тёплый и пока ещё не мужик, слава богу.
Куда несёт его Настя? - куда несут её ноги.

Стены - предатели, окна - вдвойне, а двери...
Нету надежды иной, чем на локтем - к локтю.
Крепость наша мала; но во что ещё верить?
"Что это, мама, слышишь?" - "Ветер только"

Крепость наша: старик, девчонка, мальчонка. Мама.
"Мама - всегда защитит, Анна - верно?"
"Да, Томи". "Дети - болтать было дня вам мало?"
"Кто это, мама, ходит?" - "Только ветер".

Не дня было мало, а ночи длинны - как вечность.
Губы лизнёт мальчишка - напитаны солью.
Месяц на пол в окошко льётся - млечно.
"Кто это, мама, шепчет?" - "Ветер только".

Томи не хочет спать. Он сегодня - дозорный.
Самый тяжёлый час - всегда предрассветный.
Кто-то по крыше стакатто ведёт узором.
Только бы...
только ветер.

День первый.

Юноша, юный, как юность, играет на лютне:
стройно звенят, приручая печаль мою, струны.
Юноша, белый, как лебедь, скажите мне: люди
разве прочли бы души моей раненой руны,
разве бы поняли трепет безгрешный, безбрежный
сердца по колкости ваших ресниц и по тени
ваших ресниц на щеках? Разве бы нежный
взгляд мой не был бы для них, милый мой, вожделеньем?
Пусть себе тешатся люди, в своих нечистотах
вволю плескаясь, а я посмотрю, как дыханье
ваше дрожать заставляет капризную ноту...
Пойте, прекрасный. Вы видите: утро порхает...

Читать далее...

Не заглядывай в лицо мне, лихой певец.
Ты цыган, а значит - и отменный лжец;
мёд во рту, зато в голенище - кнут.
У кнута твоего больно норов - крут!
Соблазнить меня - на простор дорог?
На следы в пыли босопятых ног?
На гадалкин хлеб, воровской кусок? -
не с ума ли ты соскочил, дружок?
На костёр ночной, на цыганский пляс -
что ещё ты там про запас припас?
Променяю - ждёшь -
я свой серп и рожь
на цыганский нож -
"нашу, вор, не трожь,
обижать - не смей!",
на твоих коней
да на жар колец?

Отчего иду - за тобой, певец?

Будто ветер мне у щеки шепнёт:
ну и чёрт с кнутом - больно сладок мёд!

Говорят, что случилась у одной коровы трагедия. Какая, право, у коровы может быть трагедия? А такая вот. Стояла она в жаркий день на солнцепёке, траву ела: известное коровье дело. И стало ей от солнцепёка томно. Пошла она искать тени. Под кустик ложится - хвост подгорает. Под дерево - рога припекает. Увидела речку с водорослями: такая влажная, такая приветливая. Залезла корова. Хорошо! Так весь день и просидела до вечера... а вылезти захотела - никак не получается. Что за речка была, непонятно, а только от её воды вспухло у нашей коровы вымя, налилось кровью до фиолетова, огромным стало - не даёт выйти, назад в реку тянет. Что делать? Трагедия! Пошла корова вдоль по реке: авось где-нибудь да вылезу. Шла и шла... шла и шла... и увидела, что кончается та река - на небе. Вышла корова по течению на небо и поплыла - назад, к истокам, пастбище своё искать.

Если видишь на небе большое фиолетовое облако - знай, это наша корова плывёт к дому. Доплывёт, сдоится небесным молоком, и сразу вниз опустится - отпустит её река-то. А потом погуляет, траву пощиплет, да забудется: томно, жарко, снова в реку полезет.

Так говорят люди.

***

Говорят, что жил один цыган-вдовец, и не было у него детей, кроме дочки-баловницы, и не чаял он в своей дочке души. Всегда баловал, всегда гостинцев с ярмарки или из городу привозил; да и не женился затем, чтобы над девочкой не было мачехи, а то про мачех иногда такого наслушаешься; пусть уж лучше родная бабка смотрит.
А дочка у него, правду сказать, была умница и красавица. И от работы не уклонится, и гадает бойко - никогда из деревни без обновы либо курицы не придёт, и танцует на загляденье.

Стала тут дочка в невестин возраст входить. По такому случаю отец ещё больше стараться стал: то серёжки купит, то бусы, а то привёз из города много-много красного шёлка. И весь этот шёлк, весь до локоточка-ноготочка, пошёл девчонке на юбку: с бабкой в две руки шили. Вышла она в этой юбке из шатра - все ахнули. Огонёк, а не девочка! Словно огромный мак - такая юбка, глаз не оторвать. На руки браслеты надела, на шею - кораллы, к косам колокольчики серебряные привязала: идёт и звенит. Даже танцевать стала будто веселее.

Раз пошли цыганочка с бабкой в чисто поле, веника наломать. Отошла чуть-чуть красавица от бабки - налетел ветер-вихрь, подхватил её - только красным шёлком по небу заполыхало, да и он исчез. Упала бабка на землю, стала рыдать, кулаками бить... что горевать, когда голову уже сняли! Назад не приставишь... Недоглядела...

Табор дальше пошёл, а над тем полем в иной вечер, говорят, пролетит ветер-вихрь, раскинется в полнеба шёлковая юбка - и если прислушаться, то можно услышать, как звенят маленькие серебряные колокольчики. Только никто из цыган в то поле их слушать не ходит. Так говорят люди.

***

Говорят, что в одной стране занедужил царь. Сбились с ног лучшие лекари страны, отыскивая лекарство, которое могло бы помочь несчастному. Наконец, нашли одного лекаря - жившего давным-давно на отшибе, в изысканиях.

- Я знаю лекарство, - сказал старик. - Но его должен добыть сам старший сын царя. Должен он пойти по свету и найти волшебную воду, прошедшую огонь и медные трубы. Эту воду легко узнать: она может гореть, притом огонь даст не красный, а синий.

Что делать! Собрался старший царевич в дорогу: подпоясался, коня лучшего оседлал, денег с собой взял побольше. Стал по миру бродить. Много увидел чудес! В одной стране видел танцующих змей; в другой - больших белых собак с голубыми глазами; наконец, в одной стране он увидел в едальне, как некий старик наладился выпить чашку воды, а в неё по недосмотру упала искра с лучинки. Вода загорелась, и огонь над ней был синим! Правда, зловоние она издавала презлодейское - но ведь у лекарств всегда или вонь подлая, или вкус мерзостный.

- Хозяин! - закричал царевич. - Неси мне немедля большую бутылку этой воды!

Купил бутылку и сразу на коня, домой.

А дома стал царь эту воду пить. Выпил чарку - скривился. Выпил другую - повеселел. Выпил третью - засмеялся, с четвёртой - заплясал. А потом допил бутылку и умер.

- Что ж, - сказал лекарь-отшельник, улышав об этом. - Смерть исцеляет все недуги.
- Отчего же, - вскричал царевич, - ты не сказал тогда сразу дать моему отцу яду?
- Да ведь с волшебной воды повеселее умирать.

И царевич склонил голову перед его мудростью. Так говорят люди.

***

Говорят, что в одном городке жила-была красивая девушка - красивая настолько, что сеньоры и простые люди из других городов приезжали, чтобы поглядеть, как она прогуливается по набережной. Однажды, присев на парапет фонтана, девушка залюбовалась своим отражением и воскликнула:

- Клянусь, я отдала бы нечистому душу, чтобы навсегда остаться такой красивой!

В тот же миг она превратилась в статую. Вся её память, всё умение мыслить остались при ней - всё, кроме души. Её сразу утащил дьявол. Впрочем, в ад он её отнести не мог: девушка не совершила за всю жизнь ни одного дурного поступка и не имела ни одного дурного помысла, хотя и Читать далее...