Дядя умер. Дядю нашли на каких-то окраинах в каком-то полузаброшенном здании. Или просто в заброшенном. Нашли не дядю, конечно, а его труп. Дядя давно и много пил и шатался где придётся, по таким местам, которые лучше и не описывать. Я там был. Мне бы не хотелось побывать там снова. Дядя перенёс какие-то там операции, выходил из окон, ночевал без одежды на мёрзлой земле. Орал. Видел призраков и говорил с ними и о них. Катался по земле. Иногда дядю забирали и держали в какой-то областной психиатрии, но всегда отпускали. Пальцы на дядиных руках все были скрюченными да и сам дядя под конец жизни походил больше на живого мертвеца, на зомби, чем на человека. Теперь он реально мертвец. Такие дела.

У меня есть фото дяди, снятые в семьдесят каком-то году. Чёрно-белые. Зенитовские. Там зима и там дядя с другом упражняются на турнике у дома, а затем бегут купаться в море. Посреди снегов и льда. Дядя в юности занимался боксом, пользовался иностранными одеколонами и имел прекрасную подборку зарубежных пластинок. И Queen были там, и Boney M, и Kiss. Он даже фотографировал эти пластинки на фоне всё тех же снегов. А комнате у его отца тогда стояла пижонская Radiotechnika — вертушка, усилители, кассетная дека и пара полочных S30.

Ещё у дяди был эрдельтерьер. Когда собака умерла, дядя уже спился. Он пришёл к нам за санками, чтобы вывести труп и похоронить. Посреди тех же льдов, в том же снежном безмолвии. Дядя тогда сильно плакал. Санки были мои, на них я гонял с горок и обрывов. После трупа собаки я к этим санкам не прикасался.

Иногда дядя заваливал к нам в пьяном угаре, чтобы переночевать и поесть. Когда было холодно. Бесило, если в тот момент шли Секретные материалы и я из-за дяди пропускал серию.

Теперь я стою, а дядя лежит во гробу и гроб выглядит так, как будто на дворе не две тысячи двадцать пятый, а восемьдесят восьмой. Глаз у него как будто подбит. Жарко — как летом. Церемониймейстеры похорон никогда не говорят "до свидания", они говорят "прощайте". Я стою, оперевшись на ржавую оградку какого-то мальчика (1977 — 1985) и гляжу на похоронных рабочих, перекидывающих кучку земли с одного места на другое.

Вчера моросил дождь и сверкали молнии. Часто и долго. Ветра совсем не было. Душно. Я думал о дяде и о той кучке земли. О санках и о турнике в заброшенном саду. В том самом саду, который он полностью успел расчистить за прошлое лето. И который опять, спустя всего год, превратился в заброшенный сад.

Иногда жизнь делится на до "В прошлом году в Мариенбаде" и после.
Иногда — вообще никак не делится

если одна музыка, то это пластинка "async" Рюити Сакамото
если одна книга, то "Мастер и Маргарита" Булгакова
если одно кино, то, наверное, "Сталкер" Тарковского
если картинка, то снежный Брейгель
если еда, то лучше кофе
если один человек, только лишь один человек во вселенной, то это ты
if one music, then it's the record "async" by Ryuichi Sakamoto
if one book, then "Master and Margarita" by Bulgakov
if one movie, then probably "Stalker" by Tarkovsky
if a picture, then snowy Bruegel
if food, then better coffee
if one person, only one person in the universe, then it's you
音楽なら坂本龍一のレコード「async」
本ならブルガーコフの「巨匠とマルガリータ」
映画ならタルコフスキーの「ストーカー」
絵画なら雪景色のブリューゲル
食べ物なら美味しいコーヒー
宇宙でたった一人の人間なら、それはあなた

Из того, что про август: вечный балтийский, ненаписанные письма и незаписанные записи, работа, работа, дождливые дни, душные ночи, свадьба — где-то посреди древнего леса и всё как положено: с надрывом, пьяненькими и поножовщиной. Долгие-долгие дороги. Когда-нибудь и мы с тобой вернёмся домой. Я видел фейерверк, видел трактор, видел рельсы у моря. Всё это гудело, щебетало и рассказывало свои истории. Я купил светлые брюки за шестьсот рублей и тёмные джинсы за триста. Ещё по небу плывут такие облака, будто бы мы теперь в сентябре. Это вечное — подгонять время. "Лишь бы пришла зима и замела всё это".

Я ещё с тобой, ещё живу и телеграфирую. Стоит ли желать о чём-то другом?!
[700x525]

три дня клеить с ней обои и ни разу не поругаться
[700x525]

Смотрю на телефон. Весь он такой яркий: трубка, шнурок, кругляш набора номера и вписанные в него цифры. Вот интересно — телефон. Если он подключен к сети, то это значит, что где-то там под землёй летят от меня к тебе провода и значит, что бы хоть как-то худо-бедно с тобою связаны. Кое-как соединены. Нужно лишь знать секретный код — твой номер телефона. Или вот, например, компьютер. Тоже подключён в сеть, и тоже летят провода. Можешь написать мне длинное письмо, и я прочту. Без проводов мне как-то гораздо сложнее улавливать.

Где-то рядом поселилась цапля. А может просто заглядывает в эти края на охоту. У нас тут хорошо: ручеёк, утки.

Лето проходит. Читаю про Карамазовых. Пью воду. Что-то обещаю себе, и, вроде бы, что-то делаю. Представь — раз — и потом будет снег. И мы будем иногда выбираться к морю, а потом лежать дома, пить кофе и поглядывать на провода, так никуда и не подключённые.

[700x525]

Таким я и помню настоящее лето, лето детства и юности — дождливое, прохладное.

Когда начинало моросить, мы открывали дверь, ведущую в общий коридор, придавливали её кирпичом, чтоб не закрывалась или попросту снимали с неё пружину, доставали стулья и карты. Реже — шахматы. Иногда, сидя в своей комнате, я часами вглядывался в то, что происходило за окном — там, на улице, или заваливался на весь день с книжкой на диван.

А сейчас мы несёмся в маленьком дизель-поезде на три вагона на перегонки с огромной, наплывающей на нас с моря грозовой тучей. Смеркается. А потом сверкает. Где-то позади остаётся всё-всё. Городок у моря, маяк, мягкие обои и дворовые коты. Детство. Книги о любви. Высокие травы, которые никогда не скашивали, и в которых мы делали свои коридоры и лабиринты.

За эту неделю — между двумя понедельниками — что-то происходило. Например, я распечатал ноты: сонаты Бетховена, "Layra plays the piano" Акиры Ямаока, "Andata" Сакамото, тема из Твин Пикса Бадаламенти, "Last Man" Клинта Мэнселла из Фонтана, что-то ещё. Дождь моросит всё время. Я привык к дождю. Как будто мы знакомы с ним давным-давно, с самого начала.

Что-то ещё происходило, это точно.

В общем — льёт дождь, мы клеим обои. Как будто бы ничего и не осталось в этом мире. Дождь, обои, ноты, пиано, книжки. Три чашки кофе в день или четыре чашки. Иногда кажется — я сюда и шёл. Иногда кажется, нужно отказаться от себя, чтобы я снова был я.

Любить очень тихо. Будто бы на глубине пересохшего колодца. А. Всё. Остальное. Пыль.

Лето летит
[700x525]

В Балтийске туманно. На набережной никого.

Чтобы добраться до Балтийска, нужно очень рано встать и минут сорок - пятьдесят идти по медленно просыпающемуся городу. В поезде, который приходит на станцию в 8:18 едут бабушки-дачницы и пляжные лежаки с надувными пончиками. Их набивается целый тамбур, в вагон они не заходят. Читаю "Вещую птицу".

Как ты и говорила, по пути в Балтийск рельсы совсем близко подходят к воде, пусть даже это не море, которое я искал, а всего лишь залив. Вода обычно сверкает, но в тот день разобрать линию горизонта можно было с большим трудом. Всё утрене-серое, прохладное, приятное. Я там был. Бродил в камышах и по пляжу.

В Балтийске сгорел дом. Не сильно сгорел, только чужая часть. В доме теперь мокро и растут грибы. Грибы прилипают к стенам и потолку. Кое-где в потолке дыры, из которые торчит небо. Корабли выходят в открытое море. С северного мола можно наблюдать, как они появляются из ниоткуда, покачивая своими бортами, и скрываются в никуда. Туман, туман. Легонько моросит. Обычный такой маршрут: вокзал, набережная, северный мол, кладбище, лесная дорожка, город.

А вчера купили фортепиано. Шли через весь город под жарящим солнцем. Сперва в банк, потом домой, потом в магазин. Пока нам всё объясняли и упаковывали, начался дождик быстро переросший в ливень. Под этим ливнем мы кое как затащили стойку и пианино в автомобиль и поехали домой. То есть — это я поехал, а Т. пришлось тащиться на трамвае. Наверное, ехать на трамвае в дождь — так себе ощущения, но я у неё не спрашивал.

"Вещая птица" дочитана и я берусь за "Птицелова". Ем вафлю. Жарко, хорошо. Лето в самом разгаре, пусть оно и останется таким.

Наверное, буду писать альбом

Сегодня снилось, что я забрёл в чужую квартиру, чтобы что-то украсть. Распахиваю шкаф – а в нём куча синтезаторов, причём все они белого или розового цвета. "Значит, тут живёт девушка", думаю я, а сам засовываю первые подвернувшиеся под руку клавишные в свой безразмерный мешок.

И тут чувствую – кто-то ещё есть дома. Кто-то крадётся ко мне. И...просыпаюсь...

Может быть все эти странные сны оттого, что жизнь вдруг стала похожа на квартсекстаккорд, который всё никак не может разрешиться в доминанту. А может, это просто какая-то тихая форма скучания.

Но как бы то ни было, наиграй что-нибудь в фа мажоре перед следующим сном. Взгляни на полную луну (если только там у тебя не моросит). Или на соседскую кошку. Или на ландыши в весеннем лесу.

До пробуждения осталось 2536 секунд

[700x525]

Сегодня пятое апреля
Завтра шестое.
Ричард Бротиган и Джеффри Евгенидис оставили во мне глубокие следы. Как когда-то Мураками и Булгаков.
Двадцать лет назад.

Чёрт, я не помню как выглядят твои ноги без одежды. То есть, я вдруг с чего-то начал представлять, как бы ты прекрасно смотрелась в зелёном коротком платьице погожим летним денёчком. Вот правда, ни с чего бы то ни было. Может быть, весна?!
Знаю, что ты не особо-таки любишь все эти платья или просто их носить. У меня, кажется, сохранилось несколько твоих фотоснимков. Но все они такие далёкие и я с трудом их себе представляю. Поэтому я просто сижу и размышляю. Или предаюсь грёзам. Передо мной стоит чашка с чаем. Ещё лежат какие-то книги. За окном темно. Воскресенье. Выходной. Ты в коротком зелёном платье. Лето. Например, июнь. Ветер шевелит тени деревьев и высокие травы. Посылаю этот мысленный сигнал в космос, формирую мыслеформу. И всё сложится, продолжение следует.

боль приходит внезапно, будто сразу за полосой отлива нахлынывает цунами — и не удержать. не удержать. боль сотнями иголок ввинчивается в истерзанное тело, заставляя мечтать лишь о смерти. о полёте в неминуемую бездну. боль всегда застаёт врасплох. и больше ничего нет. больше ничего...
приходит новый год и я подставляю его цифры к дате своего рождения на воображаемом куске камня. смотрю, получается ли красиво. больше ничего не остаётся делать.

с утра был туман. видел его сквозь сон. сон впервые был глубокий, а туман — нет. может быть сон был глубокий потому, что я проглотил четыре сероватые таблетки. а может быть потому, что просто общая усталость. Хотя какая же она общая — она моя.
ты мне снова приснилась, хотя, опять же, почему снова, если ты почти и не снишься мне. это был очень другой сон и таких снов почти никогда не было. а с тобой — совсем никогда. может быть, я его даже запомню. мне снилось вот что — ты сказала, что теперь мы навсегда будем вместе и мы были такие молодые и счастливые и при этом ты улыбалась так же — молодо и счастливо и ветер игрался шаловливо с твоими волосами. такой длинный-длинный сон, в котором ты всего лишь взяла меня за руку и всё сказала.

потом я открыл глаза и был туман.

потом я закрыл глаза и видел город. думалось, что берлин но внешне такой готический. потом тот домик на нахимова 15. ты его и не помнишь, наверное. я подошёл к нему. в руках у меня был фотоаппарат. а внутри люди праздновали рождество. повсюду были развешаны новогодние электрогирляны и лампочки. и я стал немножко снимать через стекло. потом камера стала барахлить. потом какой-то мальчик предложил привести новую камеру из-за границы. потом двойка троллейбус на московском проспекте. потом я проснулся разбитым, потому что было 37,1, но довольным, ни почему в общем то, а просто так

Ну, увидимся

[700x464]

В тишине вечера гудок поздней паровоза. Мне снится старый вокзал в Георгенсвальде, и я блуждаю по нему в поисках света или тебя. Здание преображается, превращаясь в галерею современного искусства. Только какое это время? Повсюду рождественские фонари и гирлянды и, стало быть, за окнами идёт снег. Но я никак не могу найти ни одного окна. Знаю что маг и могу любое, но нет сил или нет желаний. Вековая усталость. Под снежным покровом уже и не видать могилок. Я умею ждать — о-о-о, что-что, а вот уж ждать-то я и умею.

Давай обменяемся посылками по старой доброй памяти, ты ещё помнишь адрес? Твою я увезу в лес и закопаю под стеклом как секретик из детства. Больше ничего и нет. Стараюсь не замечать. Вечер стережёт зеленые тени. Мой друг, Сомерсет, плесни ещё немного пуэра в пузатую чашку. Я помню, что такое флакон. Монокуляр. Я им рассматривал корабли на горизонте. Маленький кит. Предощущенье дождя.

Полетели?

А может быть ты просто миф, созданный мной и все эти годы, все десятилетия укрепляющийся, возвышающийся всё выше, обрастающий новыми историями и легендами. Новой памятью, искажёнными чувствами. Будто смотришь на мир сквозь запотевшее стекло. Или лежишь на дне и через толщу воды разглядываешь солнечное небо. Я всё придумал, я наиграл эту мелодию на волшебной флейте. Знаешь, что самое интересное в Шутке? Самое интересное — как Люция рассказала бы свою историю. Но она не рассказывает. Или как брошенный камень разбивает окно, делая рокировку из разных предметов, стоящих на столе. Или лежащих на столе. В Жене керосинщика.

Если ты мой миф, то мне придётся совершить подвиг, тогда как я усталый и обессиленный лежу в сырых мхах и едва ли могу пошевелиться. Едва ли могу сжать свои пальцы в кулак и затем разжать их. Я думаю о чём-то, на это ещё хватает остатков сил. Думаю просто, ничего не анализируя, не переставляя вещи и не меняя их местами. Просто перебираю какие-то штуки в своей памяти, не более того. Прислушиваюсь к лесу. И медленно засыпаю.