Год до сирены - такие новости -
Хоккейно-погромной тубы мирум -
Овертайм молодости и зелёности
Кончится, в старость идите с миром.
В Стикс по трубе - подтолкни-ка вантузом -
Капну, но шанс ещё не спущен.
Entre deux ages, доживай хоть французом,
Не станешь уже организмом растущим.
Спуск говорят тяжелее подъёма,
На эйфории ошибок больше,
Веришь в длину, ускорение лома,
Веришь в шершавость своей подошвы.
Тело обжито, пониже-повыше,
Но сыпля песком, вот-вот закрошится.
Мною осёдлан конёк крыши,
Теперь пару лет посидеть, не свалиться.

Это цитата сообщения хранилище_музыки Оригинальное сообщение

"Я не хочу попасть на Небеса, когда умру. Я не хочу, чтобы меня беспокоили."

В колонках играет - G. Harrison "Stuck Inside a Cloud"
Настроение сейчас - предпрачечное

Завтра мне - 18... Или может 78? Я не помню, сколько зим назад я родился. Только моя душа изрядно подтухла за все эти годы. Остаётся ползти дальше... Теперь. кстати, я могу и в ЗАГС с чистой совестью, без оглядки на родителей податься, только вот не с кем.

Я бы сказал, что скорее повесть, но вместившая в себя нерв целого поколения. Бунинская нота. Ему нет и шестнадцати, ей тридцать шесть. Воспитание чувств, коррида любви, в которой ведомый всегда окажется внакладе. Личный психологический триллер возвышается до мощной метафоры целого поколения. Поколения, по которому прошлись катком 12 лет гитлеровской диктатуры. Ханна, работающая ныне контролёром в трамвае когда-то совсем молодой была надзирательницей в Освенциме. Читать она так и не научилась. Читать для такой работы не нужно. Главное, она свято берегла свою тайну, отправляя любимчиков из заключенных, которые читали для неё вслух, на смерть. А теперь она просит читать молодого любовника. Пока не решает исчезнуть скорее, чем быть разоблаченной. Только потом повстречается она с ним на суде, куда его, студента права, пригласят в качестве наблюдателя. Замечательная возможность показать контраст между правом, основанном целиком и полностью на писанном слове и безграмотностью. Впрочем, это не должно читаться смягчающим обстоятельством. Беспомощность Ханны на суде и неумение сориентироваться в хитросплетениях слов (она даже обвинительный акт прочитать не смогла), симптом куда более тяжкого недуга. И как со многими болезнями с этой тоже не ясно насколько в ней виноват сам человек, насколько его окружение, наследственность.
Во всяком случае, дров Ханна наломала порядочно. Несчастный рассказчик отравился намертво своими первыми отношениями. Ведь по сути это было эмоциональное и сексуальное насилие. Точно так же, как и между поколениями на стыке 50-ых и 60-ых. Тем, кто родился после войны, пришлось нести груз отцов.
В тюрьме Ханна научилась читать. В том числе и при помощи кассет, которые присылал ей регулярно рассказчик. Это оптимистичный сценарий. Наверное поэтому у книги был такой успех. Люди поверили в сказку. Ханна научилась читать. Да, для неё было уже слишком поздно. В ночь перед освобождением она вешается. Иначе хэппи-энд возвращения в жизнь был бы слишком бравурным. Но и так повесть Шлинка пропитана невероятным гуманистическим пафосом. Кто был слеп может прозреть. Но как быть с теми, кто осознанно высмотрел себе путь зла? Или теми, кто не хочет ничего слушать. Чтобы им читали вслух... Если в услугах молодого поколения старое не нуждается, а убеждено, что от чтения всё зло? Я думаю о семидесятилетних старичках, ветеранах НКВД, вертухаях и следователях, которым во время Перестройки пытались открывать глаза, читая им Шаламова, Гинзбург и т.д. Они прожили всю жизнь, убеждённые в своей полезной службе стране. Были ли среди них свои Ханны? Вспомнил ли кто-то что изучалось в 30-ых на "факультете ненужных вещей", юридическом?
Наверное в этой преступной, калечащей, но всё-таки любви между поколениями кроется тайна перерождения. Если молодое поколение стоит по стойке смирно и только бормочет вдолбленное предыдущими, перерождения не будет. Для меня это главный смысл романа-повести Der Vorleser.

[314x499]
И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? Быт. 4:9,
Под подобным титулом я подозревал нечто схожее с "La vita è bella", безобидное шуткование с глубоким подтекстом, смех сквозь слёзы на щекотливую тему Холокоста. Хитрый парикмахер обманывает злого фашиста и остаётся в живых, сатира на грани фола, читатель очищается смехом и сверяет происходящее с внутренним камертоном совести. Шиш! Меньше всего роман Хильзенрата занят окучиванием читателя и его совести всякими психологическими штучками. Поначалу мне показалось, что очень похоже на Войновича, но юмор Войновича светлый, даже грустный, сквозь слёзы, а всё равно оттиск вольтеровской какой-то улыбки остаётся на его прозе. Хотя тоже и про войну, и про смерть. У Хильзенрата же даже смешное от отчаянного метания по закоулкам больной души, с вывертом. Если уж и сравнивать, то это юмор, рифмующийся с умер, Достоевского, надтреснутый от тяжести контекста, и тоже родом из больной-больной души.
О случившемся нужно или по завету Витгенштайна молчать, или говорить, но тогда своим языком. Писать языком "Жизни Арсеньева" о геноциде, как это сделал Литтелл, что ж, можно, но сразу появятся желающие увидеть в этом эстетизацию. А в "Der Nazi & der Friseur" свой самобытный, дикий язык, чем-то напоминающий Сашу Соколова что ли. Это внутренний монолог, прерывающийся только во второй из шести книг, кстати, наиболее слабой, по моему мнению, потому что вся сцена с американским майором отдаёт именно затасканной комедией, эксцентрикой. Если бы вся книга была в таком духе, то и не была бы она столь значительна.
Этот человек из подполья, а как он ещё может быть написан? Чтобы заглянуть в душу серийному убийце нужно быть готовым к тому, что ты там увидишь. Или разглядишь. Не нить, но многожильный провод, который идёт от жертве к палачу. В конце концов палач может слиться со своей жертвой. Как терминатор нового поколения в фильме, принять его образ, так что сам уже почти поверит, что он не палач, а жертва. А может и правда все были жертвами, а настоящий палач - обстоятельство места и времени? Факт казни накладывает на палача ответственность за стёртую жизнь, которую хочется накинуть на плечи, как мешок с золотыми зубами своих жертв. Идентичность жертвы - добыча палача. Она ведь впредь бесхозна. Хочется и шефство над недожитой жизнью своей жертвы взять. Своя же палаческая идентичность как шкурка лягушонки (die Froschaugen), брошена в пламя истории и так легли карты, что победили другие.
В конце понимаешь, что нет такого наказания, которое бы хотя бы отдалённо соотносилось с тяжестью вины. Поэтому старый судья говорит ему, что передоверяет его высшему суду.
Что это за книга? Рентгеновский снимок духовного вывиха целого поколения или хроника одного отдельно взятого безумия, а может гимн живучести даже самого низкого из всех гадов? Попытка посветить фонариком в беспросветную тьму покалеченной души, или, быть может, направить луч мощного прожектора в ночь 1933-1945? Нет. Просто в каждом из нас сидит Макс Шульц, не Макс Ауе, а именно Шульц. И прорывающийся время от времени смех, не спасает нас от охватываемого ужаса, когда мы отправляемся в путешествие на край ночи в далёком и тёмном польском лесу.

На западе Германии к числу избитых и расхожих высказываний об "оссис", восточных немцах, принадлежит и то, согласно которому те, мол, нырнули прямёхонько из одной диктатуры в другую. После 12 лет правого тоталитаризма последовали 40 лет левого. Всякую новость о косяках демократии в "новых" федеральных землях сопровождают такого рода комментарии. Есть, конечно, в этой нехитрой мысли доля правды. Если посмотреть "Подданного", то может сложиться впечатление, что многое из эстетики кино тридцатых всё-таки перешло в раннее кино ГДР. Этот фильм напоминает "Еврея Зюсса". В защиту тут можно сказать, что взяты те же инструменты, что и у нацистов, но применены во благое дело. И действительно, что касается идеологического посыла, кроме всякой возни с рабочими и прочего, патернализм, чинопочитание, вся вот эта знакомая нам со школьной скамьи скалозубовщина высмеяна восхитительно. Особенно динамичные первые минут пятнадцать впечатляют. Такая эксцентрика, предвосхищающая чуть ли не кино девяностых. Даже не верится, что так могли снимать в махровый сталинизм, когда в СССР снимали по фильму в год всякой приторной шняги с ломящимися от яств столами колхозников. Но ритм фильм такой не удерживает. Где-то после двадцати минут темп замедляется, и уже нужно слушать диалоги, немножечко становится всё конвенциональнее, но всё же конец замыкает круг несколькими сильными сценами. Бег за каретой, наверное одна из самых сильных сцен в мировом кино, открытие памятника кайзеру в бурю. Нет, это, конечно, маленько топорно сработано, в духе "Зюсса", но иногда и топор хорош, когда рубишь особо неподатливые лобзику эстетов чурбаны. Ну и финальная сцена, когда чудный немецкий городок превращается в дымящиеся головешки не лишена грубого очарования. "Зюсс" похоже заканчивается, шмякнуть зрителя и потом пустить занавес, из завуалированной пропаганды долбануть открытым текстом и тем самым огорошить зрителя. Что ж, добро должно быть с пропагандистскими кулаками, правда?
Можно поддаться соблазну и прочесть фильм в либертарианском, антиавторитарном духе. И какие-то сцены точно укладываются в прокрустово ложе такой трактовки. Например, всё, что связано с идей давить вниз, лебезить наверх, но рецепт, который предлагается не отрицает авторитет как таковой. Только подчиняться надо будет уже рабочему движению, политической борьбе масс и прочее. Вспоминается пушкинское Иные, лучшие, мне дороги права; Иная, лучшая, потребна мне свобода: Зависеть от царя, зависеть от народа — Не все ли нам равно? Бог с ними.
И потом вспоминаешь какой это был режим, как лизали задницу "козлобородому" Ульбрихту, гноили Бирмана, гноили диссидентов, стреляли людей на границе как зайцев. И процветала такая же муштра, и чинопочитание и раболепие перед партией, которая всегда права*. Тогда часть от справедливого посыла фильма рассеивается. Когда знаешь что было дальше нельзя полностью отдаться иллюзии интеллектуального превосходства фильма над высмеиваемой им эпохой.
И всё же фильм есть фильм, а книга есть книга. Ни Генрих Манн, ни создатели картины не могли предполагать к чему приведёт социалистический эксперимент в их стране. И в общем, таких репрессий как при Сталине в ГДР не было. И сам факт появления фильма уже показателен. Представить себе нечто подобное в отношении российской истории году так в 48 просто невозможно, потому что это был разгар неоампира, имперских замашек. Тут и цари - собиратели земель русских, и как бы предшественники красных царей - Ленина и Сталина. Эта идеологическая свобода, условная, но всё же, не перестаёт меня удивлять, когда я смотрю фильмы ГДР. Большинство людей, которые слыхом не слыхивали про эти фильмы много-много потеряли. Ещё ни про один восточногерманский фильм из списка 120 я не мог сказать, что он попал туда по квоте, по блату. Всё по чесноку.
Наконец, мне пришла в голову идея, что "Подданного" вполне можно было бы экранизировать на российском материале, заменив несколько деталей. Потому что антирабский дух этой картины приложим к любому обществу, где давят вниз и лебезят наверх. То есть почти к любому вообще.

*Знаменитая песня "Die Partei_ die Partei, die hat immer recht!"

К списку фильмов

Эти без малого полторы тысячи страниц должны бы вызывать одну литературную ассоциацию и, как по мне, так не ту, которую обещает краткое описание на задней обложке - не "Жизнь и судьба", а скорее "Война и мир". Набоков называл толстовский роман разухабистым, вероятно "Благоволительницы" он бы разнёс в пух и прах, сказав что-то вроде, что книга не что иное, как всхлипывания педераста над учебником истории. Стилистически он изрядно рыхл, и требует долгого дыхания. Палитра красок и фокусов, которыми распоряжается автор вскорости уже теряют свой эффект и кажется, что повествование завершает свой круг только потому, что сама история действует на него своим магнетизмом. Проще говоря, следует хронологии. Внутренний нерв книги возможно потому не тянет вровень с историческими событиями, потому что такие события не может вместить в себя судьба одного человека. Да, роман Гроссмана называется "Жизнь и судьба", судьба в единственном числе, но судеб-то там рассказано несколько! У Толстого тем паче. А вот Литтелл концентрируется на Ауэ, а все остальные будто марионетки, мелькают на сцене когда надо, чтобы потом исчезнуть. Ауэ будто байроновский Манфред или Мельмот, который обречен скитаться через круговерть войны, ведь мы по вступлению знаем, что с ним ничего не случится. Интрига с убийством матери и сестры (?) не держит сюжет, а появление двух вездесущих сыщиков скорее перегружает, отягощая сюжет. И финал, он как финиш после марафонского забега. Падаешь без сил и отупевший. Финал "Благоволительниц" не отнесешь к великим. Нет, я не думаю, что надо было писать эпилог, как у Толстого. Тем более, что первая часть как раз играет роль теоретических рассуждений. Но в итоге, в сухом остатке только отдельные верные художественно сцены, особенно в первой части Алеманды, знание нескольких культур, в том числе и русской, добротная историческая достоверность (хотя вовсе не абсолютная. Я это понял прошерстив несколько фактов и убедившись, что они вовсе не факты, что Литтелл домыслил, присочинил), наконец, задача, которая возвысила подступившего к ней автора - заглянуть в душу члену СС, показать, как образованный человек может стоять по колене в кровавой жиже. Можно по разному оценивать успех попытки "заглянуть в немца", я лично согласен с Ланцманом, который где-то заметил, что Ауэ получился во многом по образу и подобию своего творца.
Подведём итог: много это или мало? Стоит ли покушаться на 1400 страниц ? (В русском переводе, возможно и больше, хотя Литтелл жаловался на выкинутые издателями страницы. Без труда представляю что именно выкинули, чтобы не травмировать пуританско-скрепного читателя, чтобы предвосхитить обвинение в чернухе/порнухе.) Когда я начинал читать роман, мне казалось, что я всем теперь его буду советовать, но где-то к Сталинграду впечатление начало тускнеть. Из большой, может быть не уровня Гроссмана или даже Толстого книги "Благоволительницы" осели до добротной, крепкой книги, смелой попытки, отдельных очень сильных сцен, исторически точного воплощение такой важного периода истории. Всё же мне показалось, что писатель перепахал такой материал, но не создал подлинно глубокое художественное произведение. Дело тут даже не в "чернушно-порнушных" сценах, а в том, что пока Литтелл пахал материал, действие, оно же ЖИЗНЬ, та ЖИЗНЬ, которая заставила Толстого плакать описывая смерть князя Андрея, стояло на месте. Механика фактов не заменяет внутреннего мотора художественной правды. Эта механика может быть совершенна как швейцарские часа, следовать правде исторической, но если искры нет, правды нет, то чуда не будет. Отдельные куски романа, например, вся часть о юге 1942 года, полны подлинной правды, но потом желание автора описать всю траекторию войны его от этой правды увела. А могла бы получиться сильнейшая книга, но может быть страниц на четыреста.

Почти месяц молчания. Но не пустоты! две тысячи с лишним страниц, раздумий, польского с Агнешкой, планов. Возвращение, без сомнений временное, к нормальности. Нащупывание нового ритма. Галопа, трусцы по грязце. И страх, который всегда рядом на расстоянии прыжка нейрона по оголённому проводу воспоминания. И о стольком теперь писать. О Литтелле, о "Унтертане", о Гюго не мешало бы. Почему это важно? Я не знаю, но почему-то знаю, что только это и важно, единственно важно. Потому что застывает в форме если не навсегда, то точно надолго, а моя повседневная жизнь, напротив, состоит из мимолётных и повторяемых действий, ряби на поверхности, незаметной практически никому, кроме меня самого. Под этой рябью же есть нечто, что долговечнее и будет существовать в отрыве от белого шума дней.

Есть что-то особенное в немецких фильмах последнего года войны. Будто там, за захваченным камерой, беснуется ад, и кино, как тот ангел Майстера Экхарда, который даже, в аду парит в облаке рая. В фильме "Под мостами", снимавшемся буквально в последние месяцы войны и получившим разрешение цензуры в марте 45-ого, войны попросту нет. Её вынесли за скобки. Причём про время нельзя сказать вообще ничего. Ничего о победе не свидетельствует, реалий довоенной жизни тоже не наблюдается.
Картина Койтнера какой-то занятный гибрид "Жюля и Джима" и "Верных друзей". И вовсе не только из-за треугольной конструкции сюжета и схожести общей темы. Во всех трёх случаях и бегство от навязанной миром повестки, перед тем, как грянет... что грянет? Ну какой-нибудь "Карибский кризис" или тысячелетний Рейх отправится к праотцам.
А пока работают кафе, можно флиртовать с официантками, размеренно трудиться на барже, желая накопить на новый мотор, а проплывая под мостами разглядывать ножки девушек. Это существования вечно hors jeu, заблаговременно вынесенное за скобки баржой-дрейфующим от Одера до Северного моря островом. Инсуларность всегда заявка на особый статус, на хранение давно ушедшей на большой земле в прошлое старинных обычаев, языка, обрядов, в повествовании и подавно. Так что получается двойной купол - не только территория вне войны, но и вне традиционного быта в строгом смысле. Двое мужчин неплохо устроены, их профессия снимает все вопросы об ориентации, которые непременно бы возникли, потому что в Третьем Рейхе мужеложество формально считалось преступлением против народа и каралось вплоть до смертной казни. Но как я уже отметил выше, рабочий характер сожительства Хендрика и Вилли снимал все вопросы, да ещё старинный обычай вроде бы против женщин на борту. Но когда благодаря недоразумению Анна попадает в расклад, берёт своё начало возня вокруг барышни и оттеснение одного из друзей из классической констелляции. Тут вам не Трюффо! В конце концов всё упирается в рыцарское поведение Вилли, и схема переползает в треугольник, но уже в понятной, рабочей форме. Анна, оставаясь суженой Хендрика, плавает с друзьями на барже, которая отныне носит её имя. Повествование вернулось в состояние покоя и последние кадры, показывающие панораму Северного моря потрясают своим оптимизмом, если учесть то, какой крещендо ада звучало в те недели по Германии.
Наверное это было восхитительное чувство освобождения от этого пронзительного tutti - играть в этом фильме милые шалости, мужики, под полтос, несут прекрасную чушь, стушевываются, краснеют перед молоденькой Ханнелорой Шрот, будто на дворе даже не какие-то золотые двадцатые, а вообще безмятежное безвременье. Возделывай свой сад. До экстаза. Два невозможных если. Если бы фильм показали первый раз не в 1946 году в Швейцарии, а всё-таки успели тиснуть по ещё доступным кинотеатрам Рейха в конце марта 1945 и если бы я был среди зрителей, которые зашуганные завываниями воздушной тревоги, всё-таки доползли бы до холодных несмотря на погожие дни долгой германской весны залов, то я бы провалился в этот фильм с головой. Я бы не встал бы, даже если бы тумен "летающих крепостей" вдруг заполонил небо и задрожала под ногами земля. Я бы смотрел и смотрел, и вряд ли смог бы оторваться от этой сказочной иллюзии нормальности. Нет, припудренной, невозможной, начёсанной до экстаза нормальности. И пропади оно всё пропадом, пока крутится проектор, а по экрану неторопливо ползёт островок мирной Германии, где два простоватых, но добродушных мужичка неуклюже строят куры беззащитной и прекрасной девушке.
А если бы я был каким-нибудь фанатичным нацистом в цензурном отделе, я бы ни в жисть не разрешил такую клюкву в час, когда весь народ встал "на священную борьбу с иудобольшевизмом и иудолиберализмом". Впрочем, если следовать логике фюрера, который на полном серьёзе считал, что не оправдавший надежд немецкий народ должен погибнуть вместе с ним, то фильм Койтнера как раз имел бы глубокое политическое значение. А именно, навеять немецкому народу перед гибелью сон золотой , как плюшевые зверушки в больницах или визиты клоунов в палаты безнадежно больных.

К списку фильмов

Переводы светят отражённым светом. Не думаю, что мне первому пришла в голову эта мысль. Она мне нравится даже больше, чем мысль Аполлинера, что читать переводы это как целоваться через вуаль.

У Селина в "Путешествии на край ночи" невзначай обронена мысль, что обидно было бы прожить жизнь так и не разгадав пресловутых проклятых вопросов. Вроде бы и жил, выходит, попусту. "Жан Баруа", роман французского писателя Роже Мартена дю Гара (Нобелевская премия по литературе за 1937 год) роман как попытка пробиться через бурелом этих вопросов. Только, в отличие от Достоевского, без указующего перста автора. Если бы "Баруа" писал бы Фёдор Михайлович, то вышли бы "Бесы" и кого-нибудь непременно убили.
Жан воспитывается набожной бабушкой. Его мать умерла. Отец - врач, работает в Париже. Он - вольнодумец старой формации, человек сорок восьмого года. Маленький мальчик переносит тяжёлую лёгочную болезнь, и будто смерть цепляется за него своим когтём. Несмотря на всесторонний пресс католичества - в образовании, в быту, в общении с аббатом, больше, чем другом семьи, Жан начинает замечать, что его грызёт червь сомнения. Напористость позитивистской науки, всё новые и новые открытия её и изобретения второй половины века, примат разума над чувством никак не хотят уживаться в голове подростка с верой вынесенной из детства. Инерция выносит его ещё к женитьбе на подруге с первых дней, наивно-набожной, но любящей его искренне. Жан считает невозможным компромисс даже в мелочах, например, поучаствовать в обрядах, которыми буквально дышит его молодая жена и решается порвать с семьёй и отправиться жить жизнью вольнодумца в Париж. Здесь он с группой друзей ставит на ноги как бы сказали полвека спустя "толстый журнал", в центре которого, конечно, борьба за прогресс против дремучего мракобесия, за разум против маразма, за мышление вместо догм. А тут как раз "Дело Дрейфуса" накатилось на Францию волной цунами. Баруа с друзьями в первых рядах проживает все этапы этого величайшего напряжения сил страны со времён революции. (Золя) Но тут с ним начинает происходить метаморфоза. Толкание речей о научном атеизме и скорое торжество науки и хрустального дворца с алюминиевыми огурцами начинает тяготить старого скептика, равно как и юношеский максимализм племени младого, незнакомого, рвущегося к рупорам общественного мнения. Подточенное здоровье всё чаще и чаще даёт сбой. Баруа с сожалением видит, как его дочь уходит в монастырь, несмотря на несколько месяцев проведённых с отцом-атеистом, чтение его статей и ненавязчивые споры о вере. Первый звоночек - когда он попадает в ДТП, последнее, что он успевает пробормотать слова молитвы. Придя в себя, он корит себя за минутную слабость, и даже пишет завещание. Я, мол, имярек, находясь в здравом уме и чистой памяти, не согбенный недугом, не пораженный страхом смерти заявляю, что не верую в бессмертие души, бога и прочие побасенки. Вскрыть в случае моей смерти. И вот тут не понятно. То ли он действительно забывает о письме, то и осозннано оставляет всё как есть, но когда он за пару месяцев до смерти всё-таки принимает Бога и даже причащается, всё выглядит так, будто в нём действительно произошла метаморфоза. Он вернулся к Богу. Священник и жена, с которой на старости лет он снова сошёлся, сжигают потрясшее их завещание...
Всё выглядит в описании достаточно скучно, однако самый смак романа не в действии, а в потрясающих и метких диалогах. Описания сведены до дидаскалии, необычной для романа. Диалоги, диалоги, диалоги. Причём не отдающие графоманством как в худших вещах Достоевского, где все говорят одним и тем же языком и по сути просто говорящие головы автора. Даже не диалоги Платона, а живые, с глубокой психологией, не отменяющей глубину копания философских материй.
Быть искренним, жить в гармонии со своими убеждениями. Так жил Люс, старший товарищ Баруа, умерший незадолго до него самого, но не хватаясь за соломинку религии. А что же наворотил этот Баруа со своим богоборческим завещанием?
Всю жизнь его сопровождала статуэтка репродукция "Восставшего раба" Микеланджело. Есть, вероятно, в этом некий смысл. Некоторые люди рождены, чтобы вечно искать. Нигде не находить покоя. Мельмотами скитаются они от одной доктрины к другой, но нигде они не дома.
"Жан Баруа" - великий роман о муторном времени поиска и раздрая, уходящих дуэлей и приходящих концентрационных лагерей. Печать эпохи в нём необычайно глубока и рельефна. Не зря Ханна Аренд так хвалит его в "Истоках тоталитаризма".
Своим настроением мне он напомнил "Волшебную гору", хотя Манн писал свой роман о кануне Первой мировой после её окончания, а Роже Мартэн дю Гар незадолго до. Но много в спорах Баруа и его друзей от долгих диалогов Сеттембрини и Нафты. Та же напряженность мысли, те же границы убеждений - утёсы, о которые разбиваются волны такой глубоко человеческой жизни с её страстями и страхами.

Я сопереживаю и поддерживаю людей, которые сегодня выходят на улицы российских городов.
Я бы сам был рядом с ними, если бы был в эти дни в России. Может быть ещё буду. Это сейчас нельзя исключить и решится по другим причинам очень скоро.
В то же время, мне безумно, до слёз жалко людей, которым облоозорное чудище переломает все кости, поломает молодые судьбы. Ожесточит на веки вечные. Это традиционная жатва людей с сердцем, неравнодушных, которую государство время от времени собирает. А потом миллионы маминых уст повторяют: "Твоя хата с краю", "Сиди, не высовывайся", "Тебе больше всех надо?", "Бодался теленок с дубом". Не Давид с Голиафом, а именно телёнок. Глупый, неразумный. С дубом, который никак нельзя победить.
Давид, кстати, был символом Флорентийской республики. Остаётся только надеяться, что власть сама одумается. Глупая, бестолковая надежда. Но иначе у Давида против дума шансов... немного. Против лома... опять эти демотивирующие мамины поговорки из русского детства...

Для дяди Миши с Брайтона? Для Тёти Розы с Хайфы? Для господина Михаила Эдуардовича Шпигельбаума из Ляйпциха?
То, что царь живёт в роскошном дворце, так на то он и царь-надёжа. Он - олицетворение мощи государства. Его персонификация. Навальный позорит Путина не перед глазами россиян. Они-то наоборот скажут, молодец, настоящий царь. А показывает Западу, что Путин - всего лишь заплутавший далеко на север латиноамериканский каудильо, со страстью к цацкам, парадам, велеречивым выступлениям, инсценировке и показной роскоши. Наряду с тягой к насилию и жестокости, устранению конкурентов. Ещё один штрих к портрету. Чтобы никто уже не мог ни на каких саммитах рядом подсаживаться. Это уже не политика, а личная вендетта Навального. Обмен ударами без внимания на такие мелочи как мнение публики.

в том, достиг ли Навальный того уровня, когда он уже нужен Путину, чтобы нырять за ним в котёл с кипящим молоком.

В легендарном списке осталось посмотреть пяток картин, и я уже порядком отвлекаюсь на другие фильмы режиссёров из списка. По понятным причинам я сдал в последние три года, и давно бы уже добил список не будь в моей жизни всех её отягощающих обстоятельств. Может быть, пользуясь случаем, можно оговориться, что решение принятое пять лет назад было наилучшим. Оно открыло мне целый мир и даже не только в прямом смысле, открыв для меня фильмы, которые я никогда бы не решился смотреть из-за а) странного названия, б) странной, отпугивающей страны, в) стереотипов и предрассудков, г) наконец, потому что уже когда-то смотрел и нича ни понил, но и потому что снарядило меня определенными навыками смотрения. Я теперь смотрю фильмы иначе, чем смотрел их, скажем, до ознакомления со списком Метцлеровского лексикона. Тут, конечно, ещё сыграло важную роль, что список этот составлен киноведами, критиками, и заметно отличается от курсирующих по интернету списков шедевров, основанных на голосовании. Я ничего против них не имею, но шлака в них всегда достаточно, а верхние строчки зачастую занимают кассовые, но не новаторские или очень уж глубокие картины. В Метцлеровском списке не было бы пока ни одного фильма, про которые я спросил бы себя по просмотру "а вот это вот тут зачем?" Вот даже очень неудобоваримый "Катцельмахер" и до приторности претенциозный "С течением времени" занимают своё место в списке по праву. Другое дело, что я не рекомендовал бы начинать знакомство с ним с этих двух фильмов, а то охота дальше ̶ж̶и̶т̶ь̶ смотреть пропадёт.
Ограничение в 120 искусственное, и Метцлер издал список в пятьсот фильмов, который я уже себе приметил, но так подробно документировать просмотры не собираюсь, хотя там много интересного. Во-первых, у меня ужасно мало времени даже на свою основную работу. Где уж тут писать заметки о кино, которые читают полтора человека. Во-вторых, мне эти костыли в принципе уже не нужны. Я сам худо-бедно ощущаю что где вкусненькое лежит. Открытых режиссёров хватит лет на десять. Смотрю фильмы я медленно, один-два в неделю. Считаю, что чаще можно смотреть или шелуху, или фильмы из детства, которые и так знаешь наизусть. Настоящий фильм должен несколько дней походить за тобой, побухать пыльным мешком по голове. Вот совсем недавно такое впечатление произвели на меня "Bitter Moon", "Noz w wodzie" Полански. Написать бы... да где уж там!
Ну это я что-то разоткровенничался. А что же Кубрик?
Как они без зелёных экранов снимали фильмы такого уровня? Вообще, "2001" относится к тем фильмам, которые надо именно смотреть, а не слушать диалоги. Конечно, коллизия вокруг искусственного интеллекта, суперкомпьютера чрезвычайно интересна, но тот же "Бегущий по лезвию" кажется копает глубже. Думается, что если фильм пересказать тому, кто его не видел, то вряд ли у человека возникнет желание его смотреть. Ну, предвидение видеозвонков, орбитальная станция, межгалактический полёт. Вон с "Солярисом" очень перекликается, только Тарковский снабдил фильм ещё и глубочайшей философией про Бога и всё на свете под завязку. Прямое сравнение фильм Кубрика вроде бы проигрывает. Это как орёл, которого поставили на землю и заставили сражаться с леопардом. Нет, орёл хорош в небе. Фильм "2001" работает образами, сочетанием музыки и картин, а не слов. Слова - обрамление. Этот фильм надо рассматривать, как статую в античном музее. Только любоваться надо будущим. Априорное любование. Без закидонов с достоевщинкой. Такое детское любование первым в жизни паровозом в глухой сибирской деревне. Почему никому не удалось этого повторить, тем более теперь с куда более совершенными техникой и компьютерной графикой? Наверное ответ заключается в том, что слишком большую часть фильма сейчас снимает некий обобщённый HAL 9000. Выход фильма совпал с эрой компьютеров. Было ясно, что всё к тому и идёт. И показанное в конце отключение решившей избавиться от человека машины как бы привет режиссёра всем будущим авторам. Выкусите, не повторить вам моего шедевра. Я последний. Я ухожу и выключаю за собой свет. Последний фильм о будущем космоса снятый человеком, а не компьютером. Впрочем, мне самому ясно, что это очень хрупкая конструкция и можно с ней успешно спорить, приводя в пример тот же "Interstellar", но что поделать? Это мои личные и субъективные заметки, основанные, за исключением того же "Соляриса" и "Седьмой печати" на первом просмотре! В последних двух случаях понадобилось по 5.
Если вы смотрели этот фильм, то как вы его поняли? Особенно концовку. Мне вот показалось, что это такая ироничная, а Кубрику всегда свойственна ирония, позиция, что вот Читать далее...

Наготовил уйму всего, но проснулся тридцать первого с головной болью, до тошноты. Может снова кофе перепил? Как с бодуна. Даже прошвыр не помог. В итоге в 4 выпил парацетомол. Что поставило крест на алкоголе. Впрочем, я вовсе не пожалел о первом трезвом НГ в новом тысячелетии. Время проживаешь намного осознаннее, теплее что ли. Ну и полное отсутствие похмелья первого числа, просыпание с ясной головой.
Й. и Г. встречали с нами, всей оравой деток и взрослых мы замечательно всё подъели, а вот идея с видеоконференцией удалась та троечку. Особого ощущения присутствия она не даёт. Все пассивны, пропускают мимо ушей реплики обращенные друг к другу.
Несмотря на запрет, был хиленький салют. В целом я отмечаю единственное позитивное во всей ситуации. Это то, что ты дома и не надо никуда переться, никаких перелётов, аэропортов и прочего. И что уже второго числа чувство, что праздники закончились и пора приступать к делам. В общем, я скорее изменил своё отношение к НГ в Дрездене в лучшую сторону, и что немаловажно переписал ужасные воспоминания 2018 года.
Теперь снова пустой холодильник, школьные задания, борьба с бардаком, полуснег за окном. И перспектива карантина до Пасхи. Здравствуй, 2021!

Почему Ленин в Письме к съезду сказал, что Сталин груб?
Потому что Сталин отключил ему YouTube!

Немногочисленных верных читателей сего дневник поздравляю с Новым годом! Который всегда надежда на нечто лучшее.