В это сложно поверить, но факт. Если бы я писал каждый день, откровенно, обо всём... Говорят, это полезно, проясняет голову, но где же взять столько времени?

Лет через сто-двести у интересующихся винтажным кино будет на руках простая и понятная статистика кликов и просмотров на стриминговых платформах по годам и месяцам, к которой можно будет обратиться, чтобы узнать всё ли достойное прихвачено человечеством в саквояже по имени канон на пути в светлое будущее. С пьесами двухсотлетней давности, как мы убедились в прошлом нашем изыскании, всё несколько сложнее. Можно, конечно, залезть в специальную литературу в поисках афиш известных театров или положиться на хрестоматии или то, что вынес в будущее прилив читательского интереса под парусом школьной программы. Однако, есть и ещё один способ, опосредованно, через оперу - посмотреть из каких пьес либреттист Верди Франческо Мария Пьяве создавал либретто. Мы увидим в этом списке Шекспира. Мы увидим Байрона. Мы увидим Гюго. При желании можно найти схожести в судьбе двух последних (вольное или невольное изгнание) и творчестве (интерес к Востоку, к фигуре Мазепы), но особенно занятным кажется тот факт, что оба соответственно в 1821 и 1827 пишут политические трагедии с довольно низкими шансами быть когда-либо поставленными. А аккурат между этими двумя датами свою политическую трагедию с туманными перспективами постановки пишет некий Александр Пушкин. Кучно ложились политические трагедии в то довольно муторное время.
Непосредственным импульсом для написания всего нижеследующего послужило моё удивление при прочтении драмы "Кромвель" Виктора Гюго. Батюшки, хотелось воскликнуть, что-то мне это напоминает! Но начнём по порядку.
У желающего написать трагедию на политический мотив в 1820-ые годы на выбор было два варианта: следовать классическому образцу Расина и с некоторыми оговорками Вольтера с их единством места, времени и действия, а также правилом правдоподобия и приличия или же забросить чепчик за стратфорд-на-эйвонскую мельницу и попыться последовать за Шекспиром, который дал маху, умерев до Буало и поэтому особо из-за правил не заморачивался. Поэтому его "Макбет" совершеннейший уртип всех политтриллеров. (Вовсе не случайно, что именно "Макбета" так сочно экранизировал Полански, что стало его первой работой после убийства его беременной жены свирепой бандой Мэнсона).
Первым из троицы свой политический "блокбастер" - точнее, целых три ! - создает Байрон.

Я обычно весьма скептически отношусь к операм, спетым не на языке оригинала. Обычно переводы довольно убоги, в лучшем случае речь идет о посредственной отсебятине, едва годящейся, чтобы покрыть музыку. Что-то неуловимое теряется в общем впечатлении, ну может не прям Мойша напел, но что-то не так.
А вот этот свежеотремастированный "Бал-Маскарад", опубликованный на "яблочной музыке" с Фишер-Дискау мне приглянулся. Во многом благодаря дирижерскому мастерству Фрица Буша. Есть в этой записи и элегантность, и сдержанная страсть самой мелодрамотичной из мелодрам, и особая собранность и динамическое разнообразие в ансамблях. Фишер-Дискау тут во всей красе демонстрирует способность своим камерным голосом "создавать" роль "с нуля". Прея я всё же с большим удовольствием послушал бы.

В списке пять восточногерманских фильмов и как чертовски они сильны! Каждый по своему. И каждому по своему им приходилось бороться с дурацким имперским предубеждением, потому что сперва я глупо считал, что их включили в список по свойской квоте, чтобы не обидеть представителей вновь включённых в состав большей Германии земель. Куда уж им там до Фассбиндера! Куда до Вендерса и Шлёндорфа! Потому что, также думал, что "меньшие братья Варшавского договора" ничего путного снять всё равно не могли, кроме перепевок положений и уложений "брата большого". Конечно, уже первый фильм ГДР из списка - Легенда о Пауле и Пауле - оставил меня более или менее с отвисшей челюстью - ничего такого в советском фильме я не мог себе представить. Он как бы нёс в себе черты эстетики советского кино, при этом был значительно, заметно свободнее. Скажу крамольную мысль, но кажется, что яд цензуры в нём содержится в лекарственной дозе. И затем ни один фильм не разочаровал, во всех прослеживалась чёткая связь в эстетике с кинематографом ещё веймарский, с эстетикой Мурнау, Ланга. В конце 2019 года, находясь с сыном в больнице, посмотрел фильм "Spur der Steine", но из-за тогдашних сложностей по жизни и вскоре нагрянувшего Рождества я тогда не успел написать о фильме, поэтому пересмотрел его сейчас, когда уже досмотрел до конца списка и появилось время вернуться к трём неокученным картинам. "Правила игры" я просто не понял, и не стал сразу пересматривать, а "Берлин-Александрплац" отпугнул меня 15-ю часами, и я оставил его "на потом". Но вернёмся к "Следу камней".
1966 и чувствуется, что определенную роль вероятно играл не совсем ещё заглохнувшая Оттепель. Не думаю, что с таким упоротым сталинистом, как "Козлобородый" вообще ощущалась какая-то Оттепель, но что-то всё-таки наверное доходило. Напомню, мои записки о фильмах чисто дилетантские, я сужу со зрительской колокольни как правило после первого просмотра, без какого-то погружения в литературу о фильме, поэтому с такими вот моими оценками могу, что называется и сесть в лужу, однако они помогают мне немного поразмышлять, отсортировать собственные мысли и ощущения.
Удивительным представляется мысль, что о реальных проблемах плановой экономики вот так было сказано в полный голос, не без выведя-выкрутя на конечный успех, но всё же. Что абсолютно чётко выведен типаж директоров стройки, которые только на собраниях горланить гораздо, но у них везде очковтирательство и головотяпство, простои, бестолковая трата казённых денег. Другой типаж лунатичного коммуниста, который ничего кроме своих лозунгов не видит и вообще показан карьеристом, подсиживающим тех, кто действительно болеет душой. Наконец, даже тот, кто болеет, секретарь партячейки стройки Хоррат, показан запутавшимся в своих женщинах, хоть и смелым тореро рабочего класса, но нерешительным и вялым, когда дело зашло о его личной жизни.
В принципе, фильм предлагает вариант успеха социалистической модели, а точнее, как партия, называющая себя проводником идей пролетариата может действительно убедить рабочих в том, что она действует в его интересах. И что это очень сложно и идёт через сложную паутину личных взаимоотношений, компромиссов, наступание на горло своим партийным стонам. Глава смены работяг Балла тот ещё субчик - ворует со стройки, постоянно нарушает дисциплину, водит за нос начальство, но Хоррату удаётся его укротить. Конфликт этих двух героев сродни противостоянию героев вестерна - никогда бы не подумал, что скажу нечто подобное о производственном фильме из соцлагеря, но даже внешне, не говоря уже о структуре и положению действующих лиц, параллели с вестерном очевидны!
Сильный момент, когда выступая в Берлине в качестве представителя рабочего класса на какой-то конференции партийной номенклатуры, Балла сначала волнуется и пытается читать текст по бумажке: "Ещё Ленин сказал... сказал Ленин... много лет назад... перед большим собранием Ленин сказал...", а потом закрывает бумажку и начинает говорить от себя про реальные проблемы. Что если работать по плану, то от годовых смет останутся деньги, а от них считается премия и, и если работать за совесть, то премии не увидишь. И понеслась душа в рай. В другой сцене он говорит, что "что та, что эта Германия - всё одно дерьмо!" Не приходится удивляться, что картину после показа в нескольких кинотеатрах всё же запретили до самого конца 80-ых годов. И всё же фильм этот был снят! Это чудо! Я сразу вспомнил советский фильм Премия с Леоновым, то же производственная драма, но - боже ж ты мой - между ними небо и земля! Хотя не назовёшь наш фильм прям вот поделкой из сусловского рукава.
Кроме политики, конечно, что поражает в фильме, так это диалоги. Не знаю насколько они пережили пересадку переводом, но в оригинале они временами поднимаются чуть ли не до высот истинного театра, настолько они бритвенно точны и глубоки. И фигура Кати Клее. Несмотря на Читать далее...

Феликс Дзержинский, Александр Невский и Пёс-рыцарь соображают на троих.
[700x561]

В наше время дипфэйков и почти безграничных возможностей для создания имитаций, коллажей, пародий мало кого удивит сама идея и техническое исполнения в этой картине Вуди Аллена. С тех махровых годов жанр мокументари расцвел пышным цветом, возможно поэтому я про "Зелиг" ничего не слышал, в отличие от того же "Манхеттена", который во всех устах. Я же посмотрел этот фильм с огромным наслаждением, как давно ничего не смотрел.
В самом прямом смысле "Зелиг", кстати, в произношении, но в не написании блаженный по-немецки, картина про главное, про наши с детства попытки зацепиться в обществе, в котором мы рождены, не по нашей воле. Желание быть принятыми, любимыми. Желание разделить собственную боль, собственное счастье, потому что ,geteiltes Glück, doppeltes Glück, разделенное счастье - двойное счастье. На что мы только ни готовы пойти, дабы купаться в лучах принятия: мы говорим "да", когда хочется бежать куда глаза глядят. Мы переступаем через собственные многолетние привычки, отрекаемся от принципов, которые не раз выручали нас в прошлом. Мы заключаем бесчисленные и бессмысленные компромиссы. Мы подгоняем себя под общий уровень, чтобы на короткое время, но облокотиться на перила вместе с собратьями. Ощутить свою причастность человеческому роду. Мы плывём по течению, даже когда нам вообще в другую сторону. Мы теряем себя и не обретаем ничего, кроме недолговечного спокойствия и незаметности. Почему бы не представить себе, что кто-то достиг в этом искусстве адаптации совершенства? Этот кто-то - Зелиг! Он, право, карикатура, но карикатура верная, угаданная. Каждый знает таких зелигов и, прежде всего, чувствует пульсирующего Зелига в себе самом.
Довольно весёлое предположение, что от хамелеонизма возможно вылечиться - на этом построен весь фильм! И перелечиться. Это когда Зелиг после терапии развил слишком сильную личность и начал спорить даже по пустякам и не мог спустить ни малейшего перечения.
Юдора - кстати, тоже говорящее имя, по-гречески хороший подарок, понимает, что ей представляется уникальная возможность слепить себе мужчинку из того, что было. Форматнуть хард, поэтому даже прошлые похождения Зелига её не пугают. Как нас не пугали бы записанные раньше на дискете файлы, которые мы собственноручно теперича потёрли.
Побег главных героев из охваченного гитлеристской лихорадкой Третьего Рейха, который стал для Зелига чем-то вроде запоя для закодированного было алкаша, выглядит и персифляжем мнимых и настоящих побегов нацистов в самом конце войны, а с другой, элегантной отсылкой к идее банальности геройства, силы обстоятельства. Ведь полёт вверх тормашками через Атлантику был бы невозможен, если бы не "божий подарок" Юдора, вернувшаяся за своими недоделанным буратинкой в тёмный лес поленьев и хвороста, а Зелиг не решил бы адаптироваться к роли пилота, которая оказалась ему ровно настолько по плечу, чтобы угодить в пионеры авиации. Я не согласен с автором статьи в "Метцлере", что герой, якобы, снова отправляется в неизвестность, откуда его вырвала его чудаческая патология. Наоборот, мне кажется, что финал это некий ироничный гимн среднему человеку, который в меру самостоятелен в суждениях, в меру готов подстроиться под общество. Это уже не маленький человек русских классиков, а тот самый Otto Normalverbraucher или francais moyen, который и диктует миру свою повестку. Из анормальности в комфортную нормальность, с подкрученными до заводских настройками адаптивности. То, что искусство всегда будет хождением в пограничных областях говорить не приходится. Кем был Зелиг до терапии? Кудесник! Кем он стал? винтиком в бодрой массе служащих. Да, с интересным прошлым, с записью в книге рекордов, но с прошлым. Последний вопрос, всплывший по просмотру: может быть ультимативный отказ от себя это тоже своего рода индивидуальная черта? Совершенно так, как атеисты, отрицая существование Бога всё же пускаются в пляс в предложенной им системе координат.

К списку фильмов

"Риголетто" Джузеппе Верди - от знойных тропиков до студёной тундры сей опус гарантирует неплохие сборы театральных буфетов, а "Песенку герцога", благодаря телерекламе, знает наверное каждый почитатель пиццы и спагетти. А вот теперь вопрос на засыпку: кто помнит пьесу, лежавшую в основе „Риголетто“ ? Разве что знатоки её название-рыбу прилипалу Риголетто - „Король забавляется“. Почему король, ведь должен быть герцог? Интересно быстрехонько взглянуть в чём пьеса Гюго похожа, а в чем отличается от либретто оперы и какое в целом производит впечатление.
Романтическая драма „Король забавляется“ зрелое произведение Гюго-драматурга, если под зрелостью понимать опыт в написании пьес. К моменту создания Le roi s’amuse за его спиной уже пяток удач и провалов. На дворе 1832. Два года как отгремели два сражения - одно в театрах Парижа, а другое - на его улицах. В феврале 1830 драма Гюго “Эрнани“ расколола публику на два враждебных лагеря. Поборники классической трагедии „и величавого гения Расина“ были возмущены отказом автора от единства времени и места действия, более чеканным и местами дробным стихом новой пьесы. Зато вот молодежь просто выла от восторга, прославляя, если надо при помощи кулаков и вандализма, новое романтическое искусство. А спустя менее полугода прогремели “Три славных дня„ (тётка с голой грудью с картины Делакруа должна всплыть в памяти!). Июльская революция, которая смела как ветошь с полок затхлого погреба, власть последнего короля династии Бурбонов. Воцарилась её младшая, орлеанская ветвь в лице короля Луи-Филиппа. По титулу тот уже был не король Франции, а король французов - что называется почувствуйте разницу. Гюго, в свои тридцать уже успевший дойти от вундеркинда, прославившегося верноподданическими стихами до старожила на литературном олимпе, с новыми властями вроде бы был вась-вась и проблем с цензурой, и без того ослабевшей хватку, ожидать, казалось бы, не следовало. Весьма кстати и на премьеру написанной ещё до революции прямиком перед “Эрнани“ драмы „Марион Де Лорм” новые власти дали зелёный свет, однозначно хороший знак. Ни дать ни взять дней луи-филипповых прекрасное начало!
Однако, 1832 год с самого начала как-то не задался. Наметилась политическая реакция, в Париже произошли, как сказали бы сегодня, несанкционированные массовые беспорядки. Оказался наш отец „Король-буржуа“ не отцом, а… на словах ты король французов, а на деле - король Франции - самодур и гедонист. В такой атмосфере новую пьесу Гюго „Король забавляется“ запрещают сразу после премьеры специальным распоряжением министерства внутренних дел - ни просьбы, ни увещевания, ни обращения в суд ни к чему не привели.
Двадцать лет спустя цензура австрийская, лютовавшая на Италии и с которой имел дело Верди оказалась ничем не лучше французской. Действие пришлось перенести из ренессансной Франции в ренессансную... Мантую. Труба пониже, дым пожиже. Забавляться королю, да ещё так разгуливая по злачным помойкам в компании проституток и головорезов, не подобало. А вот абстрактный герцог вполне сойдет, пусть итальянцы себе глядят какая никчёмная власть ими правила и володела, пока не пришли австрийцы с их орднунгом.
Иосиф Зелёных, более известный как Джузеппе Верди, в настырности для борьбы с цензурою мало чем уступал Гюго. „Ноги в руки и беги по городу в поисках влиятельной персоны, способной добиться разрешения на „Король забавляется?, не спи, встряхнись! - так заканчивает Верди одно из писем своему либреттисту Франческо Мариа Пьяве. „Король забавляется“ - какой великий сюжет! Возможно величайшая драма нашего времени! Драма достойная Шекспира! Господи, хоть бы цензура её пропустила!” Результат вышел двоякий: с одной стороны Верди убеждён, что сделал всё, что было в его силах и результатом явно доволен, non ho saputo far meglio. Но вот цензура постоянно вмешивается в уже готовый спектакль. После обкорнанного римского представления Верди вне себе: „Так бы и написали - музыка и слова господина цензора!” возмущается рассерженный композитор. Но мы отвлеклись.
В сравнении двух текстов - либретто Пиаве под чутким руководством Верди и драмы Гюго прежде всего бросается в глаза чрезвычайная близость, насколько позволяли рамки жанра, к букве и духу французского первоисточника итальянского текста.
Подчас до уровня подстрочника. Это хорошо видно на примере монолога Трибуле - так зовут шута у Гюго - в начале второго действия, ставшего у Верди знаменитой Pari siamo:

Pari siamo!...io la lingua,
egli ha il pugnale.
L’uomo son io che ride,
ei quel che spegne!

Мы ровня, у меня язык, а у него кинжал
Я человек смеющейся, а он - тот, кто умерщвляет.

У Гюго:
Nous sommes tous les deux à la même hauteur.
Une langue acérée, une lame pointue.
Je suis l’homme qui rit, il est l’homme qui tue.
рифма тут на словах острый / убивает
Мы с ним одного уровня, едкий язык, острое лезвие, я смеюсь, а он убивает! (Антокольский немного добавляет, вероятно для рифмы к убийство -

Мы оба как птенцы из одного гнезда:
Читать далее...

Вот так бывает. Лет двадцать уже знаю (как раз в 2001-2 купил сборник Саймона и Гарфункеля) песню "Миссис Робинсон", никогда особо не фанател от неё. Обычная гармония избитый до неопознанности переход в параллельную тональность. Какой-то Иисус, непонятки..


And here's to you, Mrs. Robinson
Jesus loves you more than you will know
Whoa, whoa, whoa
God bless you, please, Mrs. Robinson
Heaven holds a place for those who pray
Hey, hey, hey
Hey, hey, hey

И вот я посмотрел фильм и всё встало на свои места. И песня обрела смысл, горько-ироничный. Её появление в виде насвистывания подобно лейтмотиву в опере, который вводит новую тему, потом её подстёгивание оркестром, а потом, наконец, блистающая ария. С песней в фильме тоже так. Из грустно-меланхолической Scarborough Fair, почти уведшей картину в трагедию, вдруг зарождается насвистом "Mrs. Robinson", чтобы разразиться торжеством, прогромыхать бравурно. Это как насмешка. Как высунутый язык, это вот "хэй-хэй-хэй"! Хитрый был план, лечь костьми в постель к пареньку, чтобы женить доченьку в среде берклейских воротничков. Но герой Хофмана благодаря любви понял, что надо действовать. Это тот экзамен, к которому он готовился - то никак не мог решиться уйти с праздника, который претил, а тут даже целую свадьбу сорвал. Конечно, ещё и тема раскрепощающейся Америки, в этом отношение роднящая "The Graduate" с "Бони и Клайдом" и "Беспечным ездоком". Только последние два, как мне кажется, радикальнее.
С Иисусом ход сильный - именно увесистым распятием Бенджамен (кстати, говорящее имя) отмахивается от тестя и Ко, пробивая себе путь к выходу, а затем запирает пользуясь им как затычкой, двери церкви. Сцена символичнейшая. Наряду с финальной сценой "Easy Rider", точно. "Иисус любит тебя настолько, что хочет, чтобы ты осталась в церкви."

Двести лет назад (и один день) великий жребий совершился. Дотравила англичанка проклятая корсиканского меньшенфрессера мышьячком. Спасибо за Кодекс, не-спасибо за культ сапога и миллион гнилых трупов молодых (и не очень) от Мадрида до Москвы. Good night, doux empereur. Бояре с ключом никогда не придут...
Он закабалил Францию и раскрепостил Европу. Виктор Гюго

Определённо, один из самых необычных фильмов пришлось посмотреть под почти занавес 120-ти, и единственный турецкий в списке. Его необычность в смешении подчас беспомощной актёрской игры, довольно прямолинейных диалогов и глубоких сцен, которые потрясают до глубины души.
Несколько заключённых получают право на недельный отпуск и отправляются в путь через страну, стоящую на ушах военного положения. Всюду контроли и если рожа твоя не понравится, (а рожи-то у нас у всех хороши) то не надейся на милость служивого. В этом путешествии домой, возвращении старейший топос Одиссеи и древнейшая земля как бы подчёркивает эту связь. На руинах античных амфитеатров разыгрываются страсти, которые дали бы прикурить Софоклу.
Одного ханурика снимают с автобуса, очень знакомая ситуация, только менты больно уж вежливые. Даже не верится. У нас ещё бы в рожу дали. А турки только в обезьянник посадили, ну и на том спасибо -- нечего важные документы терять.
Почти весь фильм перроны, полустанки, зассаные поезда, автовокзалы, нечесаная, немытая детвора. И такое чувство неустроенности колоссальное! Оно у всех героев. Один подвёл шурина под монастырь, так что его теперь вся семья жены ненавидит. И он живёт с этой виной, с любовью к жене, с позором. Что может быть хуже для мужика, чем быть патентованным трусом? У другого вообще баба загуляла и её собственный отец посадил на цепь в подвал на восемь месяцев на хлеб и воду. А подвал тот за тридевять земель. По горам, по лесам. Пока туда доберёшься - кончится отпуск. А им, как муравьишке в сказке, опаздывать никак нельзя. Иначе ещё пару годков припаяют. А может и в расход. По законам военного времени. На пути туда околевает в снегах лошадь. На пути обратно -- загулявшая жена. Ребятёнок остаётся с папашей. Теперь-то позор смыт? Так раньше бросали в реку по принципу божьего суда. Выплывает? Значит невиновен, бог помог. Нет? Туда ему и дорога! Архаика. Да, именно этим словом описывается картина, но архаика порождает сильное, грубое, впечатляющее искусство. Хоть и не думаю, что кто-то захочет пересматривать такое кино каждые выходные.
Я бы определил, что фильм этот о несвободе. В глобальном смысле, не только политическом, который, разумеется, на поверхности. Несвободы личной, которая только лишь окаймлена несвободой политической. Невольно спрашиваешь себя по просмотру -- а может эти военные, эти патрули на улицах единственное, что вносит какой-то порядок во всё это хитросплетение законов чести, родовых заморочек, представлений о роли женщины между святой и шлюхой. Если бы меня кинуло в такой антураж, не возопил бы я "дяденька военный, помогите!" Наверное это-то и ужасно, когда в защите от архаики начинаешь искать поддержки у Петра I, Наполеона, Ленина и говорить, "ну да, они дров наломали, жизней положили, но зато победили лапотность, безграмотность, всякие предрассудки". Турция Ататюрка такая же прогрессистская утопия. Утопия, которую Эрдоган тихой сапой придушил. Армия после неудачного переворота пару лет назад ручная. А турки, наконец, могут пожить, как говорил Фёдор Михалыч, по своей глупой воле, без блокпостов, солдат на улицах, с законами предков, которые так прекрасно показаны в фильме. Единственное, что кажется незыблемым это вражда с курдами. Уже одно упоминание слова "Курдистан" привело к его запрету в Турции. Даже самые прогрессивные турки, с которыми мне доводилось говорить, абсолютные лапки во всех прочих вопросах, при упоминании курдского вопроса встают на дыбы. Наша земля! И точка. Одна из самых страшных сцен в фильме это когда солдаты приходят в курдскую деревню и говорят, мы тут ночью убили несколько человек, идите посмотрите есть ли среди убитых ваши знакомые или родственники. Снаружи такая жизнь, что размеренный ход лагерного существования, который показан в самом начале фильма, представляет едва ли не предпочтительнее. Нужен ли такой отпуск? Я думаю, что каждый сделает свой вывод. Возможно этот отпуск и есть путь из названия. Тот самый путь. Уклониться от которого нельзя.

К списку фильмов

Маньяки, киллеры, людоеды - несть им числа! И выдуманные, и подлинные, на которых порядочно оттоптались всевозможные документалки, а в последние годы и в разбросе от сделанных на коленке любителями до вполне мастеровитых, готовых составить конкуренцию старому доброму ящику ютубовские видео. Скорый поиск в "нетфликсе" немедленно выдаёт дюжину сериалов о разного рода злодеях и негодяях. Правильность правильно скучна. Чудовищность неувядающе заманчива. На этом фоне преступления нацизма кажутся прошлогодним снегом, нафталинной трухой истории, ещё не совсем списанной в утиль к Карлам Пятым и Великим, но уже и не на повестке обсуждения. Дообсуждалось поколение 68-года, а дообсудили уже в 90-ые, сняв важные фильмы, наприглашав в ток-шоу ещё вполне активных жертв, доосудив последних палачей, ровесников не доброй памяти века.
Гитта Серени беседовала с Францем Штанглем как раз на сломе эпох, когда человечество, поняв, что непосредственная угроза Третьей мировой, мешавшая обдумать Вторую, немного отступила, обратилась к своему недавнему и страшному прошлому. Ещё эйхманновский процесс, о котором писала Харендт, пришёлся стоящему на грани ядерного ада миру некстати. Но тут подоспело поколение, ставшее задавать вопросы, и именно оно жадно прочло книгу Серени.
Каково это, внимать человеку, который заведовал фабрикой смерти, по сравнению с которой, по небесспорному высказыванию одного из выживших, Освенцим был санаторием? Прибыв куда человек жил от силы полтора часа, а то и того меньше? Ад Треблинки, описанный в коротких и повергающих ужас воспоминаниях Хиля Райхмана, одного из немногих беглецов, написавших по горячим следам, кажется столь чудовищным, что его дирижёр представляется как минимум самим князем тьмы. Великому злу великого злодея. Как было подступиться к Штангелю в его дюссельдорфском заточении? Как в "Молчании ягнят", лязгающие замки открывающихся решёток, почтенное расстояние, меры предосторожности. Бестия в клетке, которой в природе поискать надо. (Станет сытый нажранный тигр убивать? А человек будет убивать и убивать, как пылесос, который забыли выключить будет засасывать носки). Ан нет! Приличный, до синюшности выбритый, немного устало выглядящий мужчина в белой рубашке, при галстуке, но в свитере. И сразу Штангль начинает беспрерывно говорить, оправдываться, речь течёт потоком, будто заранее подготовленная. Вся его аргументация уже знакома нам по процессу Эйхманна - никогда не решал ничего самостоятельно, всегда были вышестоящие инстанции, я-де солдат, на службе, попробовал бы я не подчиниться, меня бы расстреляли, а на моё место заступил другой, ещё более жестокий. Я-то ещё старался где мог облегчить участь, кого мог спасал, заботился, слуга царю, отец солдатам. Время было такое! Война! Или они нас, или мы их! Посмотрите на Катынь, на Дрезден, на Вьетнам. Историю пишут победители. Читатель сам не замечает, как его обволакивает эта речь, как он втягивается в вискозу словес, в болото примеров, тенета силлогизмов. И вот уже на странице так пятой мы уже пообвыклись в обществе чудовища и даже научились видеть его внимательным взглядом Серени, взглядом строгой учительницы, которая спрашивает с Вовочки за разбитое мячом стекло, за проваленный диктант. У неё все ходы записаны, но уже в самом факте разговора кажется скрывается индульгенция. Потому что худший вариант был бы пинком под зад из школы, в школу дураков, в детскую комнату милиции. Но где такая комната для Вовочек вселенского масштаба? Поэтому Серени говорит, расспрашивает Штангля о его детстве. И детство у него, как у всех палачей, не особо счастливое. Отец невротик, которого он боится. Полицейская служба становится воплощением внутреннего стремления к порядку. И когда Штангля направляют работать в программу эвтаназии, ставшей прелюдией к Холокосту, он не выражает сомнений в правильности пути. Ведь он будет отвечать за безопасность. Чудовищным кажется, что даже католическая церковь не выразила серьёзного протеста против убийства т.н. "душевнобольных", та самая церковь, которая теперь строит из себя саму невинность и протестует что есть мочи против эвтаназии для людей, которые принимают это решение самостоятельно, потому что неизлечимо больны и всё равно умрут в страшных муках в течение нескольких месяцев! Серени подробно, кому-то может даже показаться, что слишком подробно разбирает этот вопрос и её выводы весьма отрезвляющи. Церковь предстаёт в неприглядном свете и всё дальнейшее представляется естественным продолжением начатого, в том числе и под чутким контролем за безопасностью - Читать далее...

Есть физическая или психическая усталость дня, когда тратишь силы и в какой-то момент их начинает не хватать. В таком случае говорят, что утро вечера мудренее, что надо пораньше лечь спать, отдохнуть и т.д. И действительно, обычно это помогает. Смена впечатлений, смена деятельности. Иногда такая усталость не усталость вовсе, а отсутствие тонуса, надо встряхнуться.
Есть циклическая усталость, её ещё называют хронической, накопленной, и вот она тяжелее. Для меня это усталость не от отдельного цикла, не в рамках цикла, а усталость от циклов, этакий бунт против последовательности "труд-отдых". Каждый раз, когда вижу гору чистого белья, которое надо разложить на месте той, которую разложил вчера. Или пустой холодильник, тогда как только пару дней назад принес домой полцентнера продуктов. Мне пока удаётся черпать силу в самом отчаянии от этой усталости. Своего рода упрямство. Но какого-то рецепта я тоже не знаю. Единственное, что может действенно помочь это понимание, что циклы конечны, что когда-то маячит выход из цикла, пускай и временный. Выход подобный собранному отступлению. А не бегству. Просто сдаться и ничего не делать поломает всю систему. Это ещё худший вариант. Отступление должно быть ещё лучше продуманным, чем нападение. После неудачного нападение можно отползти зализывая раны. А вот после неудачного отступление ты можешь быть просто уничтожен.

XVIII
Лицом живее парки, с нитями в руках,
Томящихся в аду моей завидней участь,
И царь подземный, дело чьё их мучить,
Мытарствам, коим я подвержен, враг.

В безоблачные дни ненастьем удручен,
От чудного я в ужасе отпряну,
В безумии узрю я чести рану,
Будь к королю учтиво приглашён.

И каждый раз, тобой пренебрежимый,
О горе этом мыслью одержимый,
Я бы кончины для себя хотел.

Но раз я средь живых, тут мне поверьте,
Я думаю, что дней моих, чем смерти,
Печальней много горестный удел.

Понравился сонет. Я вообще его очень люблю.

Оригинал

Несколько лет назад я пространно рассуждал о самом знаменитом в России фильме Уайлдера, а сейчас пришло время взглянуть на другую, не менее, а может быть и более знаменитую его картину. Я уже по поводу очаровательной "Квартиры" недоумевал отчего одни фильмы одного и того же режиссёра "выстреливают" в конкретной стране, а другие нет. Вот, например, "Свидетель обвинения" шёл себе в советском прокате, но не цепануло, на Новый год не крутят в 23:20 прерывая на обращение сами знаете кого. Конечно, всё это юридическое крючкотворство, адвокат, судья... всё это бесконечно далеко от советского человека было, есть и будет. Вы знаете хоть один советский фильм в стране Ягоды и Вышинского, в котором речь по чесноку шла о суде? Мы сейчас не берём рязановские фантасмогории "Стариков-разбойников", сцена суда в котором так прямо и названа сном, ни "Берегись автомобиля", который весь построен на амбивалентности отношения советского человека и советского же закона. А серьёзный фильм про суд. На память приходят только фильмы про пореформенную Россию Александра III, Катюша Маслова, авдокат Кони, процессы над народовольцами и прочая. И дело не в том, что любой, подчёркиваю, любой фильм про суд должен быть основан если не на судебной ошибке, то на каком-то косяке, несостыковке, вызванной безалаберностью ли обвинения, оплошностью ли защиты, а то и прямым заказом на расправу над неугодными. Ничего этого представить себе в советском фильме нельзя. Перегибы, как известно, вроде бы были в эпоху "культа личности", но напоминать про них в брежневское время настоятельно не рекомендовалось. А о чём ещё снимать? Про саботаж в виде поломки сноповязалки? Про осуждение троцкистко-зиновьевской нечисти? Так вот как раз снимали тогда такие, только кто же их добровольно станет смотреть? Вообще, фильм про суд для русских людей это как фильм про загадочные русские обряды для немцев, ныряние в прорубь там, или ярмарочное залезание на шест, ныряние в ряженку. Вроде прикольно, но настоящего интереса к этому нет. Люди, способные проникнуться судом, его сущностью, важностью творящегося правосудия сгинули ещё в 20-ые в пресловутом СЛОНе, остальные недобитки вмёрзли в пол во время ленинградской блокады зимой 42. Уже для моей бабушки, родившейся в том году, суд это не место, где можно добиться правосудия, а место, где государство тебя готовит к стиранию в порошок. Так про что кино-то? И вот уже в "Левиафане" бесконечное, монотонное чтение приговора, это талмудический ритуал авраимической религии этатизма. Государство вершит суд, устраивая спектакль, но суть его выхолощена. Нет материала для кино. Столкновения темпераментов, борьбы за птицу-правду со склизким хвостом.
Думаю, что по этой причине про фильм "Свидетель обвинения" я узнал только из списка. В нём много от старого-доброго, лампового театра с его вниманием к мелочам. У Уайлдера это характерная черта. Он дорожит вниманием зрителей почти как Бомарше. И интриги его фильмов вполне в духе водевилей XVIII века.
В конце интересно обращение к зрителю с просьбой не спойлерить, не рассказывать развязку друзьям. Для меня это как расписаться в творческой импотенции. Великие, например, Лео Перуц, швыряли читателю развязку в самом начале, но тем не менее читать было так интересно, что даже помыслить нельзя было о спойлерстве. Я считаю, что если речь не о водевиле, то сюжет в высшей степени второстепенен. Важно исполнение. Все сюжеты живописи Ренессанса хорошо известны. Сюжет "Иллиады" мы тоже знаем. Это детское что случилось дальше , от романа-фельетона середины XIX века низкий жанр.
Однако, со "Свидетельницей обвинения", как всё-таки перевели немцы, всё не так просто. Есть другой философский пласт, глубокий, поднимающий картину до большого искусства. Это, как часто бывает, размышление в рамках фильма о самом медиуме кино. Шире - об искусстве вообще. Суд на поверку предстает не местом, где борются обвинение и защита в поисках правды, а театральной сценой, где торжествует актёрское мастерство. Вопрос не стоит хорош ли суд. Мудр ли судья. Вопрос в компетенции актёров. Нет непрошибаемых улик. Нет линий защиты сравнимых с линией Мажино и блицкригов обвинения. Вопрос только в правильном распределении исходных данных в той последовательности, в которой они предстают убедительными для публики. А это ли не задача любого искусства? Поэтому такое внимание для публики в судебном заседании в фильме. Аплодисменты, слезы. Суд - спектакль, а фильм его способен разукрасить возможностью флеш-беков и смены места и времени действия. Хотя можно было бы ограничиться и правилами классической трагедии. 24 часа, только здание суда...
Как уже было в "Паяцах" иногда спектакль выплескивается в настоящую жизни, течет реальная кровь, отсюда совершенно оперный финал фильма.
Фильма, который вытянула на себе Марлен Дитрих. Всё волшебство работает как раз благодаря её искусству, против которого Читать далее...

Слушая вчера траурный марш из "Героической" невольно, без каких-либо триггеров мысли перешли на Навального и его голодовку. Не к добру это.

... только упав, только упав. Нет, я -- пружина, которая может лишь без конца выстреливать, достреливать до уровня нормальных, обычных людей, их уровня стрессоустойчивости, их уровня удовлетворения жизнью, и дальше, выше только после того, как её сжали чуть ли не до пола, до состояния, когда я почти что заглядываю за грань, упершись в стену действительности, ощутив на своем горбу её лязгающие гусеницы. Однако в этом выстреле пружины нельзя существовать, это полёт, движение. На его излёте снова будет сползание по склизким стенкам колодца жизни до уровня имярека, ниже, к подступам безумного отчаяния. Рессора должна работать, иначе жизнь превратится в серую вегетацию без вкуса и запаха.

Сан-Франциско будто создан для кино. Или кино для Сан-Франциско. Неделя в этом городе показалась мне каким-то удивительным интермеццо моей жизни, будто я сам стал актёром в фильме, где я режиссер, оператор, автор сценария. В Сан-Франциско будто должно с тобой случиться нечто загадочное, необычное. Это как тот городок в Кабинете доктора Калигари, кривенький, надломленный, но огромный, просторный. Дороги как встряхнутые ковры-скатерти, с иллюстраций сказок, диковинные лубочные трамваи, викторианские дома, в каждом из которых с дюжину привидений. Кое-что я уже видел в Птицах и даже Харольд и Мод, но "Вертиго" -- просто гимн Сан-Франциско и ложится на миф города один в один.
В основе сюжета вполне конандойлевская интрига, что-то вроде "Норвудского архитектора", только наоборот. Зрителя довольно успешно водят за нос, под конец qui pro quo раскрывается, главная героиня подобно Флории Тоске прыгает с крыши. Вот оно, старца проклятье!
Если бы фильм снимал какой-нибудь ремесленник, то и говорить о нём не стоило бы. Таких фильмов с детективным сюжетом, да и позапутаннее, в 50-ые в Голливуде наклепали много, а вот шедевром стала именно картина Хичкока. Эта его любовь к деталям, к мелочам, соответствие движения камеры настроению момента... Самое очевидное -- передача головокружения от высоты через приближающие и отдаляющие дрожащие ракурсы. В контексте высоты и падений ещё интересно значение глагола to fall, как эллипса to fall in love, как и франкофоны, англофоны тоже падают в любовь, тогда как германофоны, как и русскоязычные, обходятся услугами приставки. Страх перед падением, как страх перед чувством? Что ж, такая трактовка вроде бы возможна. Ведь именно страх высоты сделал из Фергюсона неполноценную личность, а неспособность любить тоже своего рода нравственное уродство. Объект самой любви тут второстепенен. Главное открыть в себе саму возможность. Вся возня вокруг Эльстер (кстати, сорока по-немецки, к чему бы?) приобретает совершенно новый смысл. Не хитрый детективный сюжет, а режущая по живому психотерапия, как финчеровской Игре, на которую Vertigo похож больше всего.
В психологическом смысле обе картины можно видеть как распространённые в кино терапии по живому. Тут часто берётся, например, немой, и ясна цель -- только сильное потрясение может заставить его заговорить. И, конечно, немой говорит на суде, когда судья уже занёс молоток, чтобы закрыть заседание, испытав потрясение от приговора.
В фильме Хичкока интересна иллюстрация конфронтирующей психотерапии, по живому, когда человека ставят лицом к лицу с его страхами и таким образом излечивают от них. Главное, чтобы не получилось, как с сэром Чарльзом Баскервилем, но тут, как говорится как карта ляжет.
В этом отношении ведь само искусство берёт себя роль такого терапевта-практика, с руками по локоть в наших душах. Переживая определённые ситуации на экране, мы вольны представлять себя излечившимися от страхов, во всеоружии на случай жизненных неурядиц.
И, пожалуй, ещё один урок, который можно вынести из этого красивейшего фильма -- прошлое надо отпускать. laisser tomber, да, снова это слово -- падение и отпускать в одном флаконе, язык мудр. Потому что не отпустив не взлетишь. Ведь всякий знает, что, когда идёшь по мосту без перил нельзя смотреть вниз. И назад нельзя смотреть, потому что будущее намного важнее прошлого. Поэтому лобовое стекло больше зеркала заднего вида.

К списку фильмов

Вот это замечательно: за Гюго были Шатобриан и Ламартин, поэтому говорили: "Если бы голоса взвешивались, Гюго бы победил. К несчастью, их считают." Глубокомысленно.

Накачиваю себя кофе до одури. Кто-то должен забрать у меня эту шайтан-машину, иначе мне крышка, как Бальзаку, который, как известно, умер от перепела кофе. Раньше я пил чашку утром, потом не пил неделями, только чай. И был бодр. Потом снова чашку, полторы с тем, что на донышке, две, три, теперь у меня две чашки, но большие, расширяющиеся кверху. В них помещается пол-кофейника, кофейник двенадцать маленьких чашечек или 6 больших. Первую чашку я выпиваю даже не замечая, вторую стараюсь допить пока она не остыла. Не люблю холодный кофе, особенно с молоком. После обеда приходится заваривать ещё. И только так я могу максимально эффективно работать, заниматься спортом. Когда в голове такой лёгкий дурман, одержимость, неприкаянность. Руки чешутся. Кажется, что всё становится невероятно важным, к чему бы ни прикасался. А без кофе все вещи теряют рельеф, прячутся за вуалью повседневности, как статьи огромной энциклопедии, напечатанные мелким-мелким шрифтом. Что дальше? Два кофейника? Или может я куплю себе капсульную машину и начну фигачить эспрессо, вместо жидкой коричневой бурды, которую я пью сейчас. Кто-то должен просто все эти прибамбасы выбросить разом, какими-то чаями меня отпаивать поутрам. Но кто будет этим заниматься, я же один..

Сегодня стартует семестр. Начал утро с 15-километровой пробежки. К 12 закончил завтракать. Потом сел отвечать на поздравления. Удивительно, что несмотря на моё полуподпольное существование столько людей помнят обо мне. Причём у меня у самого очень плохая память на дни рождения. Даже неловко. А вчера прекрасно погулял вечером в метель. Такую метель, да на Рождество...