Вся Россия-матушка всколыхнулась от установки в Соединенных Штатах памятника мелкому воришке, барыге и гопнику Джорджу Флойду. То, что во всей России понатыканы памятники государственному террористу и шпиону Вовке Ульянову, а в некоторых местностях красуются бюстики гопстопщика и серийного убийцы до которого Чикатиле с Фишером как до Новой Зеландии гусиным шагом, а уж Флойд в сравнении с ним - агнец божий - Кобы Джугашвили россиян совершенно не волнует. В своей пизде бревна не замечают, как тонко заметил Пушкин.
При этом, конечно, миф Флойда - как любой миф - следует своим законам. Теперь совершенно не важно кем был Флойд при жизни. Как не было важно кем были Бенно Онезорг или Усов, Кричевский и Комарь. Воровали ли они в магазине, бухали ли или ругались матом. Мученической смерти всегда достаточно для культа - она искупает все прижизненные грехи.

Валерий Брюсов

Бунт

В огне ночном мне некий дух предрек:
«Что значит бунт? — Начало жизни новой.
Объято небо полосой багровой,
Кровь метит волны возмущенных рек.
Великим днем в века пройдет наш век,
Крушит он яро скрепы и основы,
Разверзта даль; принять венец готовый,
В сиянье братства входит человек.
Дни просияют маем небывалым,
Жизнь будет песней; севом злато-алым
На всех могилах прорастут цветы.
Пусть пашни черны; веет ветер горний;
Поют, поют в земле святые корни, —
Но первой жатвы не увидишь ты!»
1920 г.


"В конечном итоге от пророчества Маркса, спорного по двум основаниям — экономическому и научному, — осталось только страстное провозвестие некоего события, которое должно случиться через много-много лет. Марксисты отговаривались тем — больше было нечем, — что сроки оказались длиннее, чем задумывалось, что надо дождаться последнего дня, хотя неизвестно, когда он наступит, и тогда все исполнится и все жертвы будут оправданны. Другими словами, мы попали в чистилище и слышим уверения, что ада точно не будет. Но тогда возникает проблема иного порядка. Если для того, чтобы в ходе экономического развития, по определению благоприятного, возникло бесклассовое общество, достаточно борьбы одного-двух поколений, то для того, кто борется, это приемлемая жертва: будущее имеет для него вполне конкретный облик, например его внука. Но, если жертвы многих поколений оказалось мало и теперь мы вступаем в бесконечный период всемирной борьбы, тысячу раз более разрушительной, тогда для того, чтобы согласиться умирать и убивать, нужна вера. Просто эта новая вера имеет под собой не больше рациональных оснований, чем предыдущие.
[...]
У нас нет никаких оснований вообразить себе в этой вселенной конец истории. А ведь он — единственное оправдание тех жертв, которых от человечества требует марксизм. Но у него нет иного рационального основания, кроме логической ошибки, которая заключается в том, что в историю как в единое и самодостаточное царство вводится чуждая ценность. Поскольку одновременно эта ценность чужда и морали, то она в собственном смысле слова не является ценностью, на которой можно строить свое поведение, а является умозрительной догмой, принимаемой от отчаяния мыслью, задыхающейся от одиночества или нигилизма или навязанной теми, кто извлекает из этой догмы выгоду. Конец истории не есть образцовая ценность, ценность совершенства. Это принцип произвола и террора.
[...]
Для того, кто не верит в будущее, страдание не бывает временным. Но сто лет страданий — ничто с точки зрения того, кто утверждает, что на сто первом году будет воздвигнут новый град. В перспективе пророчества ничто не имеет значения. Что бы ни случилось, класс буржуазии исчезнет, и пролетариат установит всемирное царство человека, достигшего в силу самой логики развития промышленности вершин производительности. Разве имеет значение, что это произойдет через установление диктатуры и насилие? Кто в этом сияющем Иерусалиме чудесных машин вспомнит о стонах погубленных?"


Альбер Камю "Человек бунтующий" 1950

Многие антиваксеры сейчас беснуются вопрошая - отчего сейчас, несмотря на прививки, такая аховая ситуация с ковидом. Вот и в Германии цифры выше, чем год назад перед локдауном. Цифры же как раз потому и высоки, что сейчас почти всё открыто, люди, в Германии на 70 процентов привитые, перестали ограничивать себя в контактах. Проходят и концерты, и свадьбы, и конференции. И вакцинированные, поддержанные бодрой массой надеющихся на свой врожденный иммунитет и обливания, не успевая обжечься, передают друг другу вирус как горячую картошку, пока он не окажется у зазевавшегося непривитого старикашки, считающего, что Гейтс хочет его трахнуть или у несчастного ракового больного, чей иммунитет и с прививкой работает не шатко не валко. Вот и высоки цифры, высоки, но не взрываются. И те, кто болеет болеет легко. 90 процентов по больницам или антиваксеры, или люди, кого прививка всё-таки не уберегла. А главное, у государства теперь козырь - в отличие от прошлого года можно сказать - мы не вводим локдаун, потому что каждый может пойти и привиться. Или надеяться на свой иммунитет. Конечно, эта игра будет идти пока не кончатся места в больницах, заполненных сейчас где-то наполовину. Тогда всех снова загонят по домам. А может и проскочим. В прошлом году пик пришелся на декабрь-первую половину января. До них теперь уже рукой подать.

Не молчать! Не скрываться! Не таить! Никакой жизни в себе самом не существует! Это призрак, который на поверку окажется облаком пыли в лучах косого солнца. Изреченная мысль не может быть ложью уже хотя бы потому, что нет никакого мерила правдивости. Всякое высказанное имеет крылья, крылышки. Даже самое по-куриному несуразное, а еще человеку потрудиться надо, чтобы выдать нечто лживо-неспособное летать. Ибо всё от мира. Даже самое завиральное коренится в мире. Поэт вопрошает "поймёт ли" и уже в этом всего лишь сомнении уже допущение - значит может понять. А нужно ли? Пусть поймает твоё слово, повертит в руках, увидит что-то своё. Пусть поймет наполовину, поймет на треть, поймет наоборот, а потом повернет и поставит на ноги. Без этого - дремота, облака глазной слизи плывут туда-сюда, не оставляя следа. Сигналит человек в мир подобно радиотелескопу свою бесконечную мелодию, сегодня одну, завтра другую, а послезавтра придет другой человек, из мяса, костей, с сухожилиями и лимфатической системой. Подхватит и соприкосновение этих двух душ окупит, оправдает вольность в обращении с мелодией, ожидание - да всё! Всходят и заходят. Это кольцо, мечущийся по клетке лев. Нет, эта льющаяся с переливами мелодиями одного человека к другому, через пространства, времена. Только в ней залог бессмертия. Silentium же прижизненная смерть, горделивый покой в прекрасных, но мимолётных грёзах.

Вот уже десять лет ко мне в дневник заходят люди по поисковым запросам, и хоть бы один из них остался до минуты. Нет, всегда единичный заход. Зашли, глянули, закрыли. Я уже молчу про комментарий написать. То есть у них даже отрицательных эмоций не вызывает написанное. Никаких. Или что-то вроде "и не жалко тебе времени такую муру писать сидеть". Такое впечатление, что я космический аппарат, улетевший за пределы солнечной системы и сигналящий оттуда в сторону земли. Но волны застревают где-то в кольцах Сатурна и до Земли нашей матушки не доходят.

Какая верная мысль у него:

"Мы желаем, чтобы любовь длилась вечно, но знаем, что она быстротечна; но даже если случится чудо и любовь будет длиться всю жизнь, она все равно останется незавершенной. Возможно, в своей неутолимой жажде длиться мы лучше бы поняли сущность земного страдания, если бы знали, что оно вечно. Похоже, иногда великие души ужасаются не столько самой боли, сколько тому, что она преходяща. За неимением бесконечного счастья «сделать» судьбу могло бы длительное страдание. Но нет, даже худшие пытки рано или поздно закончатся. Однажды утром, пережив столько разочарований, мы проснемся с непреодолимым желанием жить, которое подскажет нам, что все кончено и что в страдании не больше смысла, чем в счастье."

И ведь точно, ни в чём нет человеку покоя - ни в счастье, ни в беде. Или тебя беда убивает нафиг, или ты приспособляешься. Счастье, основанное на предвкушении, тоже недолговечно. Чувствительность к нему убивает заморозка привычки. В этом подлинное скитание и бесприютность человека.

Швырнули кость на собачий двор и ухватил её немолодой заслуженный пёс, уже не столь подвижный на охоте, не гавкающий без дела по беспределу на хозяина. В общем, можно было бы и разойтись, но остальные молодые шавки обступили мудрого пса и начали тявкать, рычать, слюнями капать. Пёс в ответ басит. Лай стоит. Хозяин на крыльце стоит, яйца чешет, ржёт в голосину и подначивает то одних, то других. Посмотрел швырнувший кость норвежский господин с моноклем на это действо и поспешил дальше.

Псам мясные ошметки
Дали, - а псы не подрались.
Дали пьяницам водки, -
А они отказались.


Владимир Высоцкий

План на сегодня: 1. Сварить суп. 2. Писать диссертацию. Именно в таком порядке, потому что размороженная курица в раковине не может ждать.

Десять дней детских карантинов и трехразовой готовки-уборки подошли к концу. Посмотрим надолго ли воцарится покой. Приятного, я скажу, было мало. Но я справился.

Два романа - "Ольга" Шлинка и "Истребитель" Быкова, подходя к теме с разных сторон, тем не менее осторожно подводят нас к мысли, что покорение ледяных пустынь провозвестник покорения целых стран и героизм в мирное время лишь подготовка к большому кровопусканию.
Как это часто бывает, аннотация к книге пытается ухватить и припудрить нос фабуле, чтобы незатейливый посетитель книжного магазина успел принять положительное решение в течение пресловутых полутора секунд. "Что там у нас... так, так.. История любви? Берём!" Однако, для последнего романа Шлинка такая категоризация была бы сильным упрощением, таким маркетинговым "прокрустовым ложем" - книга больше и шире, чем тема, заявленная в аннотации.
Под тонкой коркой "лав стори", особо не скрываясь, разворачивается трагедия куда более широкая, нежели любовь этакой немецкой Веры Павловны к вечно молодому, потому что пропавшему, вечно пьяному колониальными мечтами полярнику. Вообще, как уже было в "Читающем вслух", основной нерв это, примирение любви к родине, выраженной любовью к живому человеку и знания о порочности, даже преступности этого человека, этой родины. В "Читающем вслух" эта коллизия доведена до пронзительной остроты - рассказчик, символизирующий послевоенное поколение и главная героиня, старше его на двадцать лет, бывшая надзирательница в Освенциме. В "Ольге" Шлинк вновь обращается к цепочке поколений, усложняя её дополнительным, третьим звеном - Айком, сыном Ольги и искателя приключений Герберта, ставшим верным членом НСДАП и СС. И, конечно, груз любви к родине принадлежащий к послевоенному поколению рассказчик делит с Ольгой, с которой его связывает уже не любовь, во всяком случае не плотская любовь, но дружба.
В своей сердцевине "Ольга" роман эпистолярный, только вот письма эти Шлинк предваряет вступлением длиной в две-трети книги. Из первой части мы узнаем почти всю фактуру, голую вереницу событий, приведших к гибели Герберта в наскоро снаряженной полярной экспедиции. Его непоседство, стремление вдаль, нежелание вести размеренную помещичью жизнь, в то время, как опоздавшая к дележу мира между мировыми державами Германия отчаянно вступила в схватку за колонии. Мы узнаем о холодном отношении семьи Герберта к Ольге не только из-за её славянского происхождения, но и из-за более низкого социального статуса. О её попытках, увенчавшихся успехом, выбиться в люди благодаря образованию. Герберт действительно бежал впереди паровоза и погиб в самый канун Первой Мировой, предвосхитив судьбу целого поколения. Мечты его о покоренной знойно-песчаной или ледяной пустыне, соответствовавшие духу времени, вылились у его сына Айка во вполне конкретные планы по завоеванию земли на востоке, населенной неполноценными народами. Только уже не хереро юго-восточной Африки, а тех же славян, от которых он, сам того не ведая, вёл свой род. Да и знал бы он это, вряд ли это что-то изменило в его мировоззрении.
Ольга, к тому времени уже совершенно глухая, в беседах с рассказчиком несколько раз повторяла - "Бисмарк сделал Германию слишком большой и теперь она будет расти, расти и расти пока не лопнет". Урок её жизни - вся беда в глобальных идеях, потому что их реализация всегда заканчивается кровью. Или в лучшем случае смертью того, кто этими идеями был обуреваем. Даже в поколении рассказчика она видела угрозу глобальных идей! Ведь оно так хотело в 60-е изменить мир! Весьма прозорливое замечание в эпоху повальных демонстраций за победу над климатом. Одержимость любой идеей, пускай и самой справедливой, таит в себе опасность надорвать себя и раздавить других.
И поэтому Ольга гибнет пытаясь взорвать памятник Бисмарку в городском саду её родного города. С тех пор этот памятник стоит немного криво. Сама того не осознавая, она, спорившая заочно с Гербертом из-за его завиральных идей о подвиге, сама пошла на политическое действие, хоть и символическое. Отрицая великие идеи, мы становимся адептами антиидеи, которая тоже подчас требует подвига.
Герберту она писала много в первые месяцы после его пропажи, затем реже. Потом несколько писем из тридцатых полных горечи из-за духовной потери сына. Затем под занавес, прощаясь. Нераспечатанные письма, которые рассказчику удалось выкупить у антикварщика в Тромсе, где они хранились до востребования на почте, создают совершенно особый элемент интимности, несравнимый с тем, если бы весь роман состоял из писем. Читая их, мы проживаем всю боль потери. Недоумение. Надежду. Снова боль. И прощание.
Когда еще и времена оглушительно летят с обрыва остаётся лишь глухота, как последнее пристанище человека в тоталитарном мире. Глухота Ольги как безграмотность Ханны в "Читающем вслух". Это черта человека эпохи гитлеризма, только спасительная. Читать далее...

Теофиля де Вио (1590-1626) во Франции часто сокращают до имени - Теофиль - честь схожая и даже большая, чем когда у нас говорят "Александр Сергеевич" или "Фёдор Михайлович" - и сразу понятно о ком речь. Выходец из семьи протестантов, в тот недолгий век находящихся под формальной защитой Нантского эдикта, но под сурдинку всячески притесняемых, бунтарь, искатель приключений, прежде всего любовных, то любимец двора, то возмутитель общественного спокойствия и - превыше и важнее всего - поэт. Пожалуй, его образ больше всего напоминает рок-звёзд века двадцатого с их постоянными эскападами, разгромленными гостиничными номерами, постоянными проблемами с полицией из-за наркотиков и, конечно, овеянными легендами оргиями.
В планы "главаря банды атеистов", как гласило обвинение властей, Теофиля не входило быть сожженым заживо в обнимку с собственными книгами, благо процедура in effigie, когда казнь, за отсутствием главного героя, производилась над изображением, тут куклой - осуждённого, была определенно меньшим из двух зол. Впрочем, долго скрываться по знакомым из числа сильных мира сего у Теофиля возможности не было. При попытке покинуть богоспасаемую отчизну, вольнодумца ловят и бросают в знаменитую парижскую тюрьму Консьержери, в камеру, где дюжину лет до него перед казнью куковал цареубийца Равальяк. Такая камера, из которой на казнь идёшь как в Диснейленд с неограниченной кредиткой. Благодаря голодовке, поэту насилу удаётся добиться некоторого смягчения режима, в частности жизненно важного для него права писать. То ли заступничеству друзей, прежде всего верного герцога Монморанси, то ли своему собственному красноречию на суде Теофиль обязан сравнительно мягким приговором - формальному изгнанию из пределов королевства. На деле попросили не светиться при когда-то восхищавшемся Теофилем дворе, избегая появляться в столице. Но здоровье его и так было подорвано заключением - он умрёт спустя год, тридцатишестилетним. Его страстному желанию, сформулированному когда-то в стихах, так и не суждено было сбыться:

Должны мне будут дать ещё пожить,
После того, как столько раз губили.

Целуй меня. Ещё. Целуй опять,
Лобзай так нежно, как только способен,
Лобзай как тот, дыханьем кто неровен,
Жарче огня я буду отвечать.

Ты утомлён? Беде той подсобить,
Целуя слаще, я всегда сумею,
Друг друга поцелуями лелея,
Позволь нам всё на свете позабыть!

Теперь нам жизни две дано прожить:
В себе самом и в том, с кем держит нить -
Сочти же, милый, мысль мою пороком:

Тоскуя, я вдали людей брожу,
И радости ни в чем не нахожу,
Пока вовне не выльюсь ненароком.

Оригинал

Revue des Deux Mondes от 15 мая 1942 я достал ради одной статьи по интересующей меня тематике, но и следующая статья оказалась тоже весьма интересной. René Reulos и продолжение (вторая часть) его статьи из первомайского номера об... электромобилях!


Сперва он рассуждает с некоторыми техническими деталями о прогрессе электромобилей с 1899. Ведет расчет веса аккумулятора к весу машины и скорости. А затем с надеждой говорит о будущем техники, уже тогда в авиации способной создавать легкие и надежные сплавы.

Вот что он в частности пишет о будущем электромобилей:

"Городской автомобиль, по большому счету, будет преимущественно электрическим: вынужденные постоянно делать остановки врач и коммивояжер смогли бы оценить по достоинству это транспортное средство, способное тронуться без проблем даже на сильном холоде и которое не боится морозов. Жители городов благословят исчезновение топливных моторов, шумных и зловонных, чьё обильное присутствие отравляет воздух оживленных улиц, особенно в жару при стоячем воздухе."

До рождения Маска оставалось 29 лет:)

Ещё одно последнее сказанье... Ровнёхонько шесть лет прошло с того приснопамятного дня, когда я начал последовательно смотреть картины из "Метцлеровского лексикона 120-ти классических фильмов", который был мною куплен по дешёвке в одном из сетевых немецких книжных, где обычно нечем сердцу успокоиться. Кинцо я посматривал и до того дня. Однако, всегда сталкивался с проблемой выбора. Смотреть насоветованное друзьями? Почему же полагаться на их вкус - бунт! Из списков в интернете? Они все в градации - почему я должен начинать с фильма номер двести пятьдесят - бунт! А ещё всегдашний страх нарваться на лажу и потерять время. Или заумь, или же наоборот - на "Палочки и девочки, мальчики и дырочки", которые поджидают рядового зрителя на большом, да и на маленьком экране.

Вместе со "Списком" в мои руки попал отличный путеводитель по миру кино. Прежде всего отпала мука выбора - Qual der Wahl. Я всегда знал какой фильм на очереди и иногда только переставлял их местами в рамках одной буквы алфавита. "Berlin Alexanderplatz" я отложил напоследок в виду его исполинского размера, а "La Règle du Jeu" с первого раза совершенно не понял и отложил просмотр до лучших времён. В остальных случаях, послушно следовал за "Списком", даже в тех случаях, когда вроде бы ничего хорошего название следующей картины не предвещало. Как часто это предчувствие меня обманывало!
Очень часто мы принимаем решение смотреть или не смотреть тот или иной фильм на основе довольно вздорных предрассудков, как то;
дурацкое или кажущееся нам слишком банальным название , (стали бы вы с бухты-барахты смотреть фильм, который носит гордое имя "М"? А между тем это один из сильнейших фильмов всего списка!
старьё - заставить себя сесть и смотреть, например, немой фильм довольно сложно. В нашем представлении немое кино - это гримасничанье и бестолковая беготня под расстроенное пианино, а это вовсе не так!
чуждая эпоха - югославский, турецкий или же ГДРовский фильм вряд ли заинтересует вас априори настолько, что вы побежите его смотреть.
Наконец, фильмы, которые мы когда-то смотрели или составили себе о них мнение по отзывам других - их заставить себя смотреть, пожалуй, тяжелее всего. Уже составленное мнение побороть подчас тяжелее, нежели составить себе мнение с нуля.
Раньше против четырёх этих бед был один ответ - старый-добрый телевизор и возможность попасть на хороший фильм. Но скажите, кто в наше время ещё смотрит телевизор, а тем более попадает на фильмы? Мы живем повесткой нетфликса или других стриминговых платформ - прошлогоднего фильма или сериала как бы не существует - смотреть его некруто - будто делаешь по настоятельной просьбе училки прохлопанную домашку. Возвращаться на сто лет назад жест абсолютно в этой логике безумный, но в этом безумии есть своя логика. Дело в том, что нынешние режиссеры не с луны свалились - их представления о том каким должны быть фильмы формировались под влиянием картин предыдущего поколения. Там они черпали техники и приёмы, сюжеты и типажей, вот это вот всё. Часто мы имеем дело с буквальными заимствованиями. Например, такие фильмы как "Интерстеллар" были бы невозможны без кубриковской "Космической одиссеи". Иногда было просто приятно восхититься неповторимому оригиналу и улыбнуться собственной наивности пред лицом добротной, но всё же копии, как в случае с "Ангелом-истребителем" Бунюэля и "Небесами" Рязанова.
В общем, "Список" порядочно расширил мой кругозор, подарив целый ряд потрясающих откровений, которых бы в моей жизни без него не было.

Начиная смотреть фильмы из списка, я был движим только любопытством. Не более. Я не хотел оставлять каких-то записок с претензией на киноведение. И всё же я решил вести некую летопись своего предприятия. Запечатлевать непосредственные мысли и ощущения после первого просмотра - нанизывать на эмоцию первой встречи все дальнейшие размышления. От этого правила мне приходилось не раз отступать. Самые вопиющие случаи это, конечно, "Седьмая печать" Бергмана и пресловутый "Солярис", просмотренные аж 4 раза. Каждый раз я буквально физически ощущал потребность фильм пересмотреть, будто от меня ускользает нечто важное, ускользает, как скользкий рыбий хвост в руках.
Были, если быть честным, несколько Читать далее...

Прослышав про роман, я почел за должное ознакомиться, к тому же тема голода в 20-е всегда мне была интересна, как и вообще Россия после 1917 года. Немного настораживал статус бестселлера и доп. тираж в 30 тысяч, но что ж - и "Живаго" был когда-то бестселлером, и "Чонкин". Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать. Вышло так, что я не просто дал роману шанс, а даже дочитал с интересом. Только вот интерес этот был... скажем, не совсем позитивного свойства. Однако, и обратно на полку, а и пуще вон из домашней библиотеки он не отправился. Редко это у меня. Я часто в книги влюбляюсь, живу ими потом неделю в "книжном похмелье", а реже закрываю странице на 70-й. Но чтобы спокойно дочитать - почти никогда.

Мне кажется авторша безусловно самобытна и талантлива. Этот талант даже не в попытках выплавить из словотворчества, палеокопания, синтаксической и морфологической алхимии несуразный и тяжеловесный, лишь редкими лучиками-местами поэтичный язык, попадающий лишь в описании гротескного, надломленного и неописуемого, но всегда пасующий перед обыденным, ясным и тривиальным. Этот язык временами удивляет, временами смешит, но по ходу чтения, когда уже разгадал его нехитрую геометрию, настигает от его переливов чувство тяжелой скуки. Упомянут на обложке во взахлеб хвалебной рецензии Платонов, но это надо быть совсем глухим - ну нет, конечно, всё на всё похоже и даже ёлка похожа на бутылку. Платонов тут скорее тематически - интонационно его ноль. Тут попытка взять строй от "Белой гвардии" - в стремительно-отстраненной манере повествования, от "Живаго" - лиричность получилась местами довольно правдоподобная, но в то же время еще и местами в экспериментах Фолкнера - например, внутренний монолог слабоумного мальчика. Как видим, тут всё довольно второстепенно.

Талант не в повествовании. Помнится, Толстой плакал, потому пришлось "убивать" князя Андрея. Есть понятие художественной достоверности. Когда веришь тому, что всё в романе течет подчиняясь если уж не таинственным и темным законам жизни, то уж внутренней чумовой логике и повадкам самой книги. В "Эшелоне" раз, два и обчелся ситуаций, наделенных вторым и совсем нет первых. Нет совершенно ощущения вздыбившейся за толщей прочитанных страниц жизни, как это бывает со всеми великими романами, чье действие ни на минуту не прекращается и как бы продолжает жить в нас. Действие в романе Яхиной идет вслед за поездом от события к событию, наполняясь всё новыми деталями, но где бы автор ни искрила по уголкам поезда, не водила зажигалкой, настоящего священного огня жизни в её героев ей вдохнуть не удаётся. Не веришь, например, что Деев, самый подробно описанный герой книги, которому едва за двадцать, успел практически уже везде побывать и всем покомандовать. То он юнец с трясущимися губами, руками и членом, а то - сверхгерой, ползущий что твой Маресьев, через пустыни. 70 летний доктор, томимый любовью к одной из нянечек, загадочной Фатиме, вряд ли произнес за весь роман больше дюжины монологов, ничем не раскрылся, просто отбыв нужной автору функцией. Это же можно сказать и про комиссара Белую, оставшейся своего рода бледным реверансом в сторону феминистской составляющей советского проекта на ранних его порах.

Вот вроде бы интересное обращение к реальным фактам жизни беспризорников в 20-е, но подано оно так напористо, так вне всякой меры, что от всех этих нарочитых кличек и словечек к месту и не к месту скоро начинает передёргивать. Даже сказка, не даже - более всего она - нуждается во железобетонной внутренней логике, а волочение к хеппиэнду таковой считаться не может.
Где же тогда талант? А он разбросан в настроении удавшихся сцен, в умении обрубить главу острым взмахом сюжета, в богатстве языка, россыпи самородков, пускай и с оговоркой о неспособности пока из этих драгоценных камней создать нечто всесторонне убедительное. Это - искусство ювелира, но отчего же отказывать Яхиной в способности усовершенствовать свои писательские навыки? Вряд ли что-то заставит меня бежать читать её следующий роман, но за именем этим я всё же буду следить.

В заключении, пара слов о собственно сюжете. Магическое путешествие в страну молочных рек и кисельных берегов, конечно, аллегория всего советского проекта, а дети - главная единица в расчете будущего. Интересными показались размышления, впрочем тоже не новые, о деятельной природе добра и о добре слюнтяйском. Уход, улет беспризорников - это уже было в "Миланском чуде" - с другой стороны, почему не обратиться вновь к этой теме? А еще, что все мы можем уподобиться Иисусу и накормить пятьдесят тысяч, приломив хлеба. Это такой наивный, в ущерб всякому правдоподобию гимн добру в разных его обличиях. Поэтому-то книга и бестселлер. Она хвалит нас. Вот был невидимый враг - голод. Конечно, кое-где проскакивает, что голод Читать далее...

Так получилось, что последним в пресловутом списке оказалась эта многочасовая махина, поболе сезона некоторых сериалов. И славно, что я не уперся рогом смотреть сие творение в начале, когда барахтался на букве "А", может и не стал бы дальше по списку идти. Не посмотрел столько классных фильмов.
Кому-то может показаться, что с Фассбиндером в списке перебор - целых пять его картин. Больше всех. Больше Хичкока. Больше Кубрика и Феллини. Конечно, перекос в сторону немецкого во всем списке чувствуется. Американцы составили бы иной список. Французы свой, где точно больше было бы Трюффо, которого я с упоением смотрю последние месяцы. Про итальянцев вообще молчу. Но уж как есть, и я не жалею, что с этого боку познакомился с "Берлин-Александерплац".
Сразу скажу, что романа я не читал. То есть вообще никак не могу соотнести увиденное и реализованное режиссером с книгой. Впрочем, Фассбиндер, как и тот же Трюффо, очень литературен. Значит корни должны были быть общие.
Все серии мне дались по разному: некоторые я смотрел с отвисшей челюстью не отрывая глаза, а на некоторых буквально заставлял себя не клевать носом. Я не понимаю с чем это могло быть связано - может этот тот случай, когда до каких-то материй просто не дорос или же, как мне и в других фильмах его казалось, это особенность - эстетическая неровность, становящаяся элементом стиля. Нудятина и стремительность, красота и уродливость, гениальность и напыщенный пафос, под неё мимикрирующий. Это всё он!
Как бы там ни было, но актеров он подобрал совершенно неповторимых! Они и держат на себе всё повествование. На них всё зиждется. Я тут задумался возможно прикоснуться к этому фильму в переводе. Ведь берлинский диалект часть эстетики картины. Наверное некое приближение это смотреть с субтитрами, но вероятно это все-таки приведет к отчуждению. Лепет на незнакомом языке и чтение займут мозг и ни чёрта не уловишь от собственно, скажем, высказывания.
Содержательно я воспринял картину как возвращение к теме "маленького человека", начатой русской литературой. Маленький человек - Франц Биберкопф - и рад бы "жить не по лжи", но "среда заедает" и приходится браться за грязную работенку. Цветы любви тут быть долговечными не могут. Они не цветут на свалке. И человек внутренне и внешне калечится. Потом, конечно, неминуемая психушка. В целом, для тогдашнего поколения немцев выбор невелик - влиться в безумие массовое или укрыться вынужденно в безумии индивидуальном. А "человек-то только по своей глупой воле пожить хотел". "Бесы" - Фассбиндер снял бы прекрасных "Бесов", но не сложилось. Во вступительной статье его к фильму правда ни слова про Достоевского, зато про то, что роман Дёблина его "глубоко перекопал". Кстати, интересно сравнить принципы экранизации Фассбиндера и того же Бортко - хотя бы даже на примере "Эффи Брист" и "Идиота". С радостью написал бы курсач на эту тему:)
Подытоживая эти незамысловатые размышления скажу только, что у меня осталось чувство соприкосновения с чем-то великим. Может ужасным, но великим. Со всеми своими углами и кривизной, но великим произведением искусства. Предпоследняя серия, в которой Франц Биберкопф оплакивает свою "Кошечку" убитую в лесу его токсичным другом, вышибает слезу. Это видишь и сразу веришь. Без обиняков, а это и есть искусство, потому что налепить можно чего угодно, но чувства настоящего нельзя имитировать. Поэтому я почти уверен, что еще раз пересмотрю эту махину. Буду как те мыши, плеваться, но смотреть. Ради минут откровения среди часов обыденного.

К списку фильмов

Самое могучее чувство особенно первых двух недель, но которое сопровождало меня весь этот месяц это чувство летней легкости. Последний раз я был в летней Москве 2012 года, а в Питере летом - аж в 2008-м! Потом приезжали всегда на Новый год, кроме 2017 и 2018 гг., а в Питере еще в Фервале 2010 и на НГ 2016. Девять лет - срок, и я позабыл каково это - Россия летом. Тогда же последний раз был на даче, на которой вырос и "врос" в чтение.
Лето это свобода ног от снега и шахматы луж. Это дыхание, которое не обжигает. Светлота допоздна. Гульбища на заснеженных зимой скамейках. Чистые машины. Стройный вид новостроек, которых не было в детстве, выпирающих коронкой над старыми панельками.
Женщины в Москве очень полюбили платья, каких в Германии почти не носят. Не носят в Германии и мешковатых штанов и пиджачков. Решительно, угадать фигуры в таком луке невозможно. Как красива молодёжь! Сколько очаровательных пар 16-22 летних я видел! Вихрастые юноши со светлыми локонами обрамляющими аполлоноподобные лбы, легкая джинсовка, под ней футболка с наглой надписью, какие-то полуохотничьи бриджи, на ногах видавшие виды мокасины. Им не нужно виснуть друг на друге и сосаться завернувшись в гармошку икаруса, которых, впрочем, больше нет. Всё и так очевидно. Каждый их жест настолько пропитан взаимным преклонением и проживанием каждого мгновения охватившего и подчинившего их себе чувства, что невольно засожалеешь о собственной неспособности гореть и греть без остатка. Когда-то в камине тоже полыхали дрова. А сейчас и пепла уж нет от тех дров, а камин завален хламом.
Красива молодежь, а уже со второй половины двадцати люди опухают. Мужики обрастают животами и брылями. Женщины или безобразно худеют, или стираются, исчезают, гаснет улыбка. Стекленеют глаза. Оживая только вместе с экраном смартфона с вечным голосовым сообщением. По ним пронесся поезд жизни. Нет, еще несется, и они как могут элегантно катятся с насыпи, стараясь не растрепать прическу.
Москва - удивительный город, где всё подчинено работе, выгулу детей и собак до самой поздноты. И собиранию пунктов на карточку. Москва единственный город, где почти нет уличных кафе. Нечего рассиживаться - работать надо! Фудкорты и на заказ. Таджики на велосипедах с зеленым кузовом сбиваются с ног и сбивают с ног. Город наводнен такси. Половина их едет, а половина звонит в Душанбе сидя в теньке. С такси город сжимается до 30-45 минут дороги по знакомым районам, мелькающим за стеклом. С каждым что-то, да связано. Там на Рижской нас в девятом классе кидали на новый пуховик Ромика, а тут по Владыкинскому кладбищу, где - совершенно не нужное знание - похоронена артистка Ермолова, мы бегали друг за другом с пистолетиками будучи уже довольно здоровыми пятнадцатилетними лосями. Вжих-вжих!
Или метро. Метро стало разлапистей. Теперь можно проехать и так и эдак. А внутри зарядить телефон прямо от метанового пердежа соседа по сидению. Объявление СПАСИИИИБО, что пользуетесь масками и перчатками (перчатками!!!). И если чудаков в маске на кадыке еще можно встретить, то перчатки за месяц я видел только на одном курьере, которого вероятно за их отсутствие хуесосит начальство. Снова детское - мощный ветер во время пересадки с Менделеевской на Новослободскую, которой я несмотря на все новые кольца не изменю. Я спустил с себя кожу коренного жителя. Теперь я везде турист. Я на всё смотрю глазами туриста и только вспоминаю себя старого. Рядом быть не может ничего интересного. Надо ехать в Прагу. Вот там интересно. Сейчас я делаю селфи на Красной площади. Зачем? Не только из-за детей. Скорее, я вынес это место в сотню других мест, оно получило свою референцию среди прочих, а раньше было одно единственное, а потому малоинтересное. Говорят, измены укрепляют брак. Раньше я ненавидел летнюю, жаркую, пыльную, полупустую Москву. За разъехавшихся по дачам друзей. За морок потных ночей. За театральную паузу. Теперь я был даже рад, что город полупокинут. Распластан на солнце. Обитаем лишь суетливыми офисными клерками с их очень важными звонками. Я понял насколько я ныне наблюдатель. Я не смог бы вступить в эту жизнь. Москва - панцирь, оставленный мною много лет назад. Чтобы в него залезть и его обжить, мне понадобилось бы сгорбиться и встать на четвереньки. Можно. Но зачем? Я могу ходить и даже иногда летать. Тем не менее я люблю этот панцирь и другого в моей жизни не было.
Я люблю величавую прохладцу торговых центров. Здесь тебе помогут и заведут карту, на тот неслыханный случай, если карты у тебя еще нет. Если оформить ее прямо сейчас и привязать к телефону, то из рога изобилия посыпется на тебя манна небесная. И скидкам не будет конца и края. И вторая пара бесплатно. И подарок сюрприз. И сногсшибательная скидка у дюжины партнеров. И захватывающая программа лебединой верности, которая with a little luck, позволит выиграть неделю на Мальдивах или квартиру в строящемся комплексе "Ходынка Парадайз". Собирай баллы, не будь ротозеем! Это столица духовного возрождения человечества, на которую смотрят отовсюду с Читать далее...

Когда сегодня Россия во всеуслышание провозглашает свои планы по постройке лунного города это скорее постмодернистский выхлоп, не более. Ясно, что никто никакой город на Луне строить не будет. Что в лучшем случае ограничатся мультяшной презентацией с инфографикой страниц на двадцать. Имперско-фантомная маниловщина. А вот новый роман Дм. Быкова "Истребитель" повествует о том периоде русской истории, когда подобные проекты осуществлялись со всей звериной серьезностью и ставили себе на службу судьбы страны, институтов и предприятий, конструкторов, инженеров, летчиков.
Вообще, об истребительном характере сталинского режима в тридцатые кажется первым сказал Солженицын, напомнив об ИТЛ - истребительно-трудовых лагерях. Впрочем, Быков собственно лагерной темы касается только вскользь, говоря о первом круге шарашек. В самом очевидном смысле "истребитель" - это именно самолет, сперва фашистский, который чуть не сбил летчика Петрова в Испании, а затем советский, при попытке облетать который погибло множество летчиков, в том числе и главный сталинский сокол Чкалов (в романе Волчак. Быков меняет некоторые имена, видимо, чтобы избежать исков жадных до легкой наживы родственников).
В широком же смысле "истребитель" это машина покорения высот, установки рекордов, запущенная в 17 году и усовершенствованная Сталиным. "Первое в мире государство рабочих и крестьян" должно было доказать преимущество своего строя. Для этого в топку истребления были брошены миллионы как раз работящих крестьян, а рабочим навязана истребительная гонка стахановщины. Ясные головы были заперты по шарашкам, а амбициозность молодых людей поставлена на службу не менее истребительной гонке за рекордами.
В романе как бы три стихии - воздух, земля (лес) и вода (лёд). И при ближайшем рассмотрении оказывается, что все три совершенно не приспособлены для жизни человека. Что находиться в них дольше времени, необходимого для фиксации рекорда незачем. Выживание это уважительная цель. Цель властная. Она всё себе подчиняет, но на ней нельзя зависнуть как граммофонной игле на пластинке. Точнее, выживанию требуется стимул жизни, в которую хотелось бы вернуться. А если это ныряние из одного выживания в другое? У Быкова этот вопрос ставится ребром. Кажется, что один вариант ответа это совсеместный уход в смерть как у Толи и Поли - летчика и штурмана, или побег, как у Гриневицкого (решился, потому что вольнолюбивый поляк?) Или зимовка, спячка. Как у старообрядцев в лесу. У полярников на дрейфующем "Седове". В этой спячке вполне можно было пережить большое истребление 1937-38 гг. Наконец, последнее пристанище свободного человека это мтс под Серпуховом, смытое цунами войны. Кажется, Кондратьев единственный герой романа, которому действительно симпатизируешь. Удивительно ли, что он гибнет на руках антигероя всего романа - патологоанатому Артемьева - одного из совершенных "истребителей", мечтающих о войне, чтобы иметь возможность поэкспериментировать над трупами. В 30-ых он был обвинен в убийстве пропавшей жены, жена нашлась, но осадочек остался. Нет, кажется, и журналист Бровман, командировочный Семёнов, и инженер Березин имели дело с призраком, с ведьмой. Почему Крым? Может отсылка к Стёпе Лиходееву?
Сталинские герои - последний извод романтики двадцатых. Их стремительное истребление накануне войны вовсе не случайность. Пришло время одноразовых героев, героев post mortem. Долгоиграющие герои Сталину были не нужны. Внимательному читателю главы "Вождь" это становится понятным.
В эпилоге интересный вопрос - смогли ли 60-ые, вынеся за скобки Сталина, возродить космическую романтику 30-ых? Кажется, лишь внешние её атрибуты. Во всяком случае к такому выводу приводит диалог двух журналистов - престарелого Бровмана и желторотого романтика Корнилова.
Тот же Бровман выносит и окончательный вердикт всей эпохе - будучи её самым верным летописцев он имеет на это право:

"Цель Советского союза была выход в стратосферу, а всё остальное этой цели служило. Это просто такое общесво, которое смогло построить ракету, понимаете? Никакое другое бы не построило. А больше оно ни для чего не годилось." И сам же добавляет чуть ниже на вопрос зачем тогда он прожил свою жизнь: "Всё-таки ... я был очень высоко."