Пока пыхтит кофемашина,
Плюясь яишница скворчит,
Пока "правительство решило",
Эксперт по радио ворчит.

Пока все пугвицы на месте,
Липучки липнут несмотря
На то, что в катышках и шерсти,
И зубья молнии все в ряд.

Пока по звуку лифт не сломан,
Трамвай в вагоне головном
Откроет дверь, закроет снова,
Пока найдется место в нём.

Пока нет гопников в трамвае,
Амбре бомжара не обдаст,
Пока билетик пробивая,
За зад не схватит педераст.

Пока надолго шеф в отлучке,
А у коллеги юбилей,
Пока хватает до получки
И бонус-пунктов, и рублей.

Пока молчит стенокардия,
Не донимает стоматит,
Пока натоплено в квартире,
На батарее кот сидит.

Пока стоит - хоть сумку вешай,
Не заблокирован Ютуб,
Пока не лысина, а плеши,
У Лукоморья с цепью дуб.

Пока встречают по одежке,
А провожают по уму,
Пока капелью из лепешки,
Покинул соус шаурму.

Покуда "Дортмунд" в еврокубках,
И новый грузится сезон,
В закладках книга, нос в зарубках
Дрожит истомно телефон.

Пока на ум приходят люди,
В чьем мире ты незаменим,
Подохнуть ничего не нудит,
Всё вынуждает быть живым!

У меня уже который год маячит в браузере на странице лиру реклама знакомств для русских в Германии. Такие мадам Грицацуевы с арбузными грудями и застенчивой улыбкой да подписью Маня из Берлина ищет спутника жизни. Тут я от нечего делать решил зайти на сию страницу, хотя моё мнение о сайтах знакомств сформировалось в начале нулевых, то есть как о месте легализованной проституции. Ну да ладно, думал: может с Манькой-то всё стерпится-слюбится. Отчего бы не приголубить барышню? Зашел на сайт через фейс, даже создавать ничего не пришлось и началось: вы понравились Елене из Нижнезадрищенска, вы понравились Анастасии из Кагановича-на-Переплюйке, вы понравились Свете из Свинорыльска. Чтобы посмотреть что за Лена, Света и Настя надо, конечно, сначала оформить подписку на год за полусотни евро. Короче, девизом этого сайта можно было бы сделать старую шутку про еврейскую жену (немецкого мужа) как средство передвижения. А ведь находятся наверное отчаявшиеся, готовые за деньги набирать команду Мань из глубинки, чтобы потом писать им и прошедшую отбор выволакивать на ПМЖ. Короче, глянул я на это и снёс свою анкету. Кругом измена, трусость и обман))

Я еще помню жизнь вне стресса, или с нахлынывающими волнами стресса с последующим расслаблением, восстановлением. Когда чувствуешь себя разбитым. Я раньше ненавидел стресс. Рефераты, доклады, необходимость выступать публично. Планировать сложные дела вроде переезда или отпуска. Уже почти четыре года я живу в оттенках стресса. Не представляю себе момент расслабления после такого. Отдача меня просто пульверизирует. Размечет на атомы. Значит я могу лишь забиваться дальше в угол стресса.
В дни своей первой несчастно-безответной, мертворожденной влюбленности я писал о жизни, как о бетонной плите, которая давит тебя сверху, а смерть давит снизу. И просто плющит, выхода нет. Время идет, и ты хрустишь душой, терпя танталовы муки. Вещи, которые нас не убивают, могут не убивать нас очень долго и может быть было бы лучше, если бы они убивали. Так вот теперь я вышел на новый уровень познания. Ты эволюционируешь до существа, которое носит эти плиты как корсет. Доспехи. Латы. Скафандр. Без которого общее атмосферное давление просто разорвало бы на части. То, что нас не убивает уже поэтому делает нас сильнее, потому что не убивает. В этом его решительная слабость. Уступка перед нами, но уступка решающая. Как знак плюс или минус перед числом. Не-смерть-от-не-убивания становится модусом вивенди, формирует нас, как пальцы ваятеля. Мы все оттиск двух плит - плиты жизни и плиты смерти, и носим на себе отпечаток прикуса этих махин, на которых, как на китах древних верований, стоит мир.
Выхода два: прорасти в жизнь, редкая история, требующая невероятных усилий плюс невероятного везения. Или провалиться в смерть. И чем дольше человек подвержен давлению двух плит, тем с большей силой его когда-нибудь запульнет туда или сюда. Я между двух плит и напряжение вроде толкает меня через верхнюю плиту. Но, дай машина сбой, с тем давлением внутри я могу вылететь и вниз. Сила от неубитости может вполне пойти на самоуничтожение. Самоуничтожение и рост всегда идут рука об руку.

Совершенно верное замечание Арендт, написанное во время, когда Солженицын еще был в лагере, но предвосхищающее всю современную ему и нам критику "Архипелага" как сборника "побасенок":

"Тоталитарный правитель идёт навстречу этой склонности*, когда он решает сокрыть с помощью конспиративных методов всю область террора от внешнего мира таким образом, что ни статистика, ни официальные документы не могут сообщить сведений о центральной политической деятельности любой тоталитарно управляемой страны до тех пор, пока она не побеждена. Остаются единственно субъективные, никогда с достоверностью не проверяемые и не являющиеся надёжными свидетельства. "
*естественная склонность не верить своим глазам и ушам. В голове не укладывается.

Это цитата сообщения murashov_m Оригинальное сообщение

Каким ты был, таким ты и остался)

)

В колонках играет - G. Puccini - Tosca - Vissi D'arte/Тамара Милашкина

Привет всем! Как у вас дела? Что-то все забросили свои дневники - наверное дела навалились? Я вот тоже бегаю с утра до вечера - правда по баловству всё более. Анализы в поликлинике к восьми, потом практика - сегодня вот в изолятор ездил - дело забирал. Почувствовал себя Бондом, когда на проходной сдал телефон в ячейку и прошёл.) Потом на вокзал за билетами съездил. Поеду прямо из театра) Вечерком по баночке прикольнулся. Восемьдесят на шесть раз выжал - позор, конечно, но два килограмма потерянные во время болезни дают о себе знать. В принципе приятно после болезни к жизни вернуться активной.

От эмоционального стиля Солженицына, которого Леви, кстати, упоминает в послесловии, Леви отличает подчеркнутая беспристрастность, даже я бы сказал деловитость, обходительность в деталях. Может быть потому что пишет химик, представитель естественных наук не склонный к сантиментам? Такое настроение книги тем более удивительно, что написана она была по горячим следам, сразу после возвращения в Италию. В послесловии Леви оговаривается, что ему показался такой холодный стиль наиболее подходящим, и он заранее решил не пускаться в пространные рассуждения, а писать по делу именно о том, что он пережил. И получилось, что спустя столько лет всё наносное, что могло бы в книге означиться благодаря привнесению в неё чужих мыслей, ссылок на исторические исследования, публикации в газетах, домыслы, весь культурный пласт, не висит на ней мертвым грузом. Она в этом - я подчеркиваю - только в этом отношении легка. Мы смотрим на происходящее глазами очевидца, озабоченного максимальной точностью передачи того, что он лично пережил. Книга Леви граничит с гонзо-журналистикой. Поэтому я убеждён, что даже когда интерес к событиям в ней описанным начнем угасать - я думаю, что этот процесс неминуем в связи с уходом очевидцев и участников в мир иной - её будут увлеченно читать не только в Италии, но и повсюду, где речь будет заходить о людях, прошедших через ад.
В кажущейся холодности ещё одна особенность сокрыта. Леви за счет её не лезет на подмостки - "смотрите, честной народ, какой я весь из себя умный-разумный, талантливый, творческий! Было бы жаль, если бы такой хороший парень сгнил в лагере! Поэтому справедливо, что я выжил." Должен признаться, что читая Солженицына меня такая мысль иногда посещала. У Шаламова, кстати, никогда, но это особенность его эстетики. Хоть Леви и говорит в одном месте, что мысль стать летописцем, засвидетельствовать давала ему силы жить, не сдаваться (поэтому он тайно делал записи, работая в химической лаборатории), однако его отчет прежде всего кажется одним из возможных свидетельство. Он один из пяти процентов выживших. Сколько подобных записей так никогда и не появились, потому что их авторы были отсеяны, умерли от скарлатины, тифа или дизентерии, или же стали жертвой бессудных расправ лагерного начальства! Эта мысль вкупе с холодным стилем Леви, не стремящегося к избранности, наверное одно из сильнейших впечатлений от книги.
Буквально физически ощущаешь тяжесть общих работ, невыносимость лагерного быта, мельчайшие радости его, например, поход в туалет. Всё унижение человеческого достоинства, без злой иронии Солженицына, окинешь взглядом в полной мере! И стратегии выживания, которые едва ли не в большей степени лишают человека его достоинства, чем смерть в тифозном бараке.
Венцом повествования становится описание последних десяти дней перед освобождением Аушвица Красной армией в январе 45 года. Десять дней неразберихи, дезориентации, когда рыскали ещё там и сям ошалелые группы эсесовцев - и горе тем, кто рисковал оказаться на их пути. Постепенный выход за границы повинуясь голоду. Находка мешка с мёрзлой картошкой в поле за лагерем, самостоятельный уход за больными, падающими с верхних нар, чтобы прекратить свои мучения. Я болел дизентерией в немецкой больнице, под наблюдением врачей, на курсе антибиотиков, на капельнице, с жаропонижающими. С питанием. Я не представляю какие страдания испытывали люди, болея в лагерном бараке, в холоде, без еды, практически без питья, без лекарств. И каково могло быть помогать этим людям, зная о риске заражения, который означал верную гибель. А Леви помогал...
Встаёт вопрос - а зачем такое вообще читать? Кроме утоления праздного любопытства. Я думаю, если совсем трезво взглянуть, то стоит хотя бы для того, чтобы оценить всю относительность собственных проблемок, неурядиц. Телевизор слишком маленький, диагональ бы побольше к чемпионату мира. Изжога после пива мучает. Тоттенхэм сезон слабовато начал... Как ценить то, что у нас есть? Ведь столько смертей подстерегает нас в жизни! Не только физических, сколько душевных. Или - хоть и звучит пафосно - духовных. Опыт лагеря крохи оставляет победителями по очкам, а среди выживших большинство так и не могут вернуться к полноценной жизни, оставаясь сломленными, доживая и страдая от жгущих воспоминаний. Быть может есть крупица истины в словах Ницше "что нас не убивает, то делает нас сильнее". Однако она относима к тем редчайшим случаям, когда действительно не убивает. Да и смерть принимает разные обличья.
"Если это человек" или "Человек ли это?"? Традиционно всё-таки последнее, но первое может читаться как условие. И условие, которое громогласно дополняет - т о? И читатель вправе и должен сам вписать завершение фразы.

... хоть виден был издалека. В маленьком Дрездене почти столько же случаев ковида (официально), сколько в большой Москве. Чуть больше 2000 против 2700.

Если вас всю жизнь носили на руках, то в случае чего придётся учиться не ходить, а сперва ползать. Учиться ползать унизительно, потому что все вокруг ходят. Или их носят. Нет никакого поощрения в обществе для тех, кто учится ползать. Их просто считают отрезанным ломтем. Ущербными, хотя они существенно дальше тех, кого носят на руках.
Лучше сразу посылать нахер тех, кто предлагает носить вас на руках. Это скорее всего галимый манипулятор или даже психопат. Он предлагает вам дьявольскую сделку.

Вчера закончил смотреть семичасовой фильм "Get Back" Питера Джексона. Конечно, я заядлый битломан с 23 летним стажем, я не могу быть объективным, но тем не менее, я не могу и скрыть своего восхищения работой режиссера.
Именно режиссера! Да, есть Битлз и их музыка. Их диалоги. Шутки. Дурачества. Из какого сора подчас рождаются шедевры. И понимаешь, что всё-всё, что было после, все песни не только с Let it be, но и с Abbey Road уже в зародыше существовали во время этих январских сессий. Да что там - даже некоторые сольные хиты, Another Day, Jealous Guy, All Things Must Pass - уже варились в том бульоне. Конечно, чувствуются и трения. Особенно я заметил тоску Ринго и дурачества Джона. Да, именно через дурачества и балагурство простреливало его пресыщение. Понимание того, что Битлз изжили себя. Что больше нельзя работать вчетвером. Все эти Мега-проекты, задуманные Маккартни, что они все упираются в невозможность полностью излить себя в творчестве. И остается искать корни, возвращаться к музыке чуть ли не до Гамбурга. Поэтому в этих сессиях столько полу-серьёзных полу-шуточных каверов хитов 50-ых или же ранних битловских песен. А новые песни - которые я считаю вершиной творчества Битлз , они проще чем песни на Сержанте и даже некоторых на Белом Альбоме. Но они зрелые, именно что зрелые заземленные. В них драйв молодости остужен опытом. И получилась как раз нужная температура. Это всё Битлз, но был и Джексон! Он смонтировал важные сцены, и при этом не вышло ощущение салата, клиповости. Полное ощущение, что прожил этот месяц с Битлз, и видел своими глазами, слышал своими ушами, как рождается музыка. Немалая доля в том потрясающего качества отреставрированного видео и звука. Завораживающего качества. Но тут и умение подобрать нужные кадры. И нужные субтитры именно не пустой болтовни и шуток, а важных для истории группы и симптоматики внутренних отношений диалогов. Всегда, когда появлялись субтитры становилось понятно - сказано, обронено нечто важное.
Наконец, наконец мы увидели Концерт на крыше целиком. С разных камер, в потрясающем качестве. Это какой-то сон. Грустный сон. Полицейские, толпящиеся внизу на ресепшене и ждущие когда закончится последний, последний!!! концерт Битлз, и которые в итоге поднимаются на крышу и его прерывают. И люди внизу даже не понимают, что это последний отблеск драгоценного камня. Что волшебство вот-вот закончится навсегда. Когда Джон напоследок пошутил свою знаменитую шутку про прослушивание, которое ребята прошли, и все засобирались и с крыши ушли хотелось плакать. Вот столечка и ни грамма больше! Хорошенького понемножку. Сказка закончилась. И никто не заорал. Остановитесь. Вернитесь еще. Что-нибудь. Неважно что. Впрочем, даже этот концерт мог и не состояться, по его поводу в группе были огромные сомнения. И всё же, всё же...
Спасибо Питеру Джексону за эту сказку, пускай и с печальным концом.

Здесь есть ощущение сопричастности к умственной работе других людей. Не чувствуешь стыда за то, что не ворочаешь мешки. И будто время остановилось, и не было этих десяти лет. Будто мне 24. И всё знание мира ждёт меня. Нет, это даже не трейлер, это плакат в туннеле метро, который прочитать не успеешь, а только смазанную кашу тонов и цветов различишь. А потом сознание поспешно потушат о каблук или в пенном плевке.

Вчера по городам Саксонии прокатилась волна не слишком многочисленных, но шумных маршей против полу-локдауна, введённого с понедельника земельным правительством. Марши прошли мирно под вопли с требованием отставки Михаэля Кречмера, министра-президента Саксонии, который и принял решение об ужесточении антиковидных мер на фоне катастрофической ситуации в больницах, захлебывывающихся в потоке тяжело больных. На выходных в Нидерландах и Бельгии прошли настоящие анти-антиковидные погромы. В Саксонии они пока невозможны, поскольку общество здесь ещё не мультикультурно, а дисциплинированные немцы всё-таки не решаются на открытую конфронтацию с властями, предпочитая рык и ворчание по кухням. Но это исключительно эстетическое различие. Причина недовольства одна - инфантилизм. Ребенку всё равно, что у него болит горло. Он хочет сожрать кило пломбира и бегать по сугробам за гаражами без шапки. Ему плевать, что дедушка помирает в спальне обставленный утками. Он не понимает почему Вася не может сегодня прийти к нему поиграть в приставку. Что делать с этим ребенком? Да ничего! Лупить его нельзя - Заратуштра не позволяет. Дать выбеситься. Пусть себе побуянит, энергию выплеснет. У ребенка нет ответственности за всё - у него ошибка проекции. Ему кажется, что весь мир ополчился на его приставку и на его пломбир. Что весь сложный механизм простуды или болезни дедушки запущен едино для того, чтобы ему поднасрать. Угрозы же своего обжорства мороженным и влияния визгов из комнаты на агонизирующего дедушку он не видит. Это выше его горизонта понимания. Тут искусство родителя не зашугать ребенка, не надавать ему пинков, а сохраняя спокойствие как танк продавить своё - всего вернее навешав лапши на уши. Может можно сегодня поиграть у Пети? А шапка и🧣? Пусть хотя бы возьмёт их с собой. Прихватит - вспомнит добрым словом родоков.

Это серьёзное испытание. В нашей федеральной земле особенно много ковид-скептиков, эзотериков с чакрами и антиваксеров. Поэтому здесь самые жесткие по всей Германии цифры. Вообще, можно прямо соотнести количество случаев на 100 тыс населения (инциденцию) с уровнем вакцинации (пропорция обратная) и с уровнем религиозности (прямая). Страны Северной Европы в основном атеистичны или с лютеранством "с человеческим лицом" под 90% привиты. Там относительно спокойно. Бавария, Австрия, Баден-Вюртемберг - караул, хотя во всех этих странах-землях совка не было, на который можно было бы свалить провал вакцинации. Но тут только кажущееся противоречие. Да, в Чехии и быв. ГДР у нас в основном атеистическое население, но это атеизм отвязанный от науки. Научного мировоззрения. Это люди без компаса. Для них может и вера подлинная была бы таким ориентиром в мире лжи и фейков, антидот против веры в рептилоидов и чипирование. Вон ведь Испания и Португалия, несмотря на свой католизизм, привиты. Тут та же дисциплина веры, как и в Китае. Авторитаризм (не в политическом смысле, а, если хотите, в идеологическом) здорового человека. А без руля и ветрил люди прибились ко всяким знахарям, лекарям, чистильщикам чакр, язычникам, природолюбам, тоскующим по временам, когда в комнату входил старик тридцати лет. Разгоревшаяся вспышка ковида захватывает в свое пламя и привитых. Нужен большой процент привитых, чтобы вспышек не было. Тогда привитые не болеют, болею реже. Значит единственный путь - путь Австрии. Тупо обязательная вакцинация. Без этого кирдык экономике, удар по престижу страны, каждые три месяца наплыв больных в реанимацию. Покалеченные психически дети, которые не могут ходить в школу, смерть культуры, театров, музеев, всему социальному. А главное моральное выхолащивание - по принципу сдох - туда тебе и дорога, выживает сильнейший, сдох Максим - ну и ... (бог) с ним. Какое еще мировоззрение может формироваться, когда морги переполнены, реанимации переполнены? Цена жизни человека падает. А вместе с ней и одно из завоеваний европейской цивилизации.
Но здесь загвоздка: всех к чертям собачьим привить это тоже преступление против завоеваний европейской цивилизации. Это тоже своего рода большевизм, ломание через колено. С водометами, с маленькими и большими человеческими трагедиями. Это иезуитское "цель оправдывает средства", это попросту преступно.
Как писал Фёдор Михалыч, построите вы свой хрустальный дворец с доступом по куар-коду, а человек захочет по своей глупой воле пожить. Вот сейчас это точно проявляется, хотя ФМД про социализм писал. Сейчас люди тоже по своей глупой воле хотят пожить. И государство должно эту глупую волю уважать. Ждать смены в её настроениях. Не ломать через колено, потому что тогда это и будет наступление той самой антиутопии, про которую горланят на каждом шагу антиваксеры. Есть путь и это путь страдания. Альтернатива ему заведомо большее страдание. Создать страдание сейчас, чтобы уменьшить его потом - логика дьявольская, многажды показавшая свою порочность и неэффективность.

Урия, Батшеба и Давид
[700x525]

"Примо Леви "Человек ли это?" Аушвиц

"Стать доходягой проще простого. Для этого нужно никогда не нарушать заведенного порядка, не есть ничего сверх положенного рациона, выполнять все требования, предъявляемые к хефтлингу на работе и в лагере. Опыт показывает, что при соблюдении этих условий лишь в исключительных случаях можно протянуть больше трех месяцев. Все доходяги, которые были отправлены в газовые камеры, имели одну и ту же историю, а точнее сказать, не имели никакой истории: они просто спускались все ниже и ниже, до самого дна, как горный ручей, который течет и течет, пока не достигнет моря. Вступив в лагерь, они либо от присущей им беспомощности, либо от невезения, либо по неблагоприятному стечению обстоятельств быстро оказывались сломленными, не сделав даже попытки приспособиться: не учили немецкий, не старались разобраться в чудовищной путанице инструкций, положений и запретов, а превращались в ходячие трупы, и ничто уже не могло спасти их от селекции или от смерти в результате истощения.

Жизнь их коротка, а количество неисчислимо, это они — Muselmanner, доходяги, канувшие — нерв лагеря; это они, каждый раз другие и всегда одни и те же, бредут в молчании безымянной толпой, с трудом передвигая ноги; это они, уже не люди, с потухшим внутренним светом, слишком опустошенные, чтобы испытывать страдание. Трудно назвать их живыми, трудно назвать смертью их смерть, перед лицом которой они не испытывают страха, потому что слишком устали, чтобы ее осознать.

Они живут в моей памяти без лиц, и, если бы мне дано было создать образ, вмещающий в себя все зло, причиненное в наше время человеку, я изобразил бы так хорошо знакомое мне изможденное существо со сгорбленной спиной и понурой головой, в лице и в глазах которого нельзя прочесть и намека на мысль."

"Александр Солженицын "Архипелаг ГУЛАГ"

"Как ничто, в чём держится жизнь, не может существовать, не извергая отработанного, так и Архипелаг не мог бы копошиться иначе, как отделяя на дно свой главный отброс — доходяг. И всё, что построено Архипелагом, — выжато из мускулов доходяг (перед тем, как им стать доходягами).

...

И за всю водянистую пишу, не могущую покрыть расходов тела, — сгорают мускулы на надрывной работе, и ударники и стахановцы уходят в землю раньше отказчиков. Это понято старыми лагерниками, и говорят так: лучше кашки не доложъ, да на работу не тревожь! Если выпадет такое счастье— остаться на нарах «по раздетости», получишь гарантированные 600. Если одели тебя по сезону (это— знаменитое выражение) и вывели на трассу — хоть издолбись кувалдой в зубило, больше трёхсотки на мёрзлом грунте не получишь.

...

Чего не схватит экран, то опишет нам медленная внимательная проза, она различит эти оттенки смертного пути, называемые то цынгой, то пеллагрой, то — безбелковым отёком, то алиментарной дистрофией. Вот после укуса осталась кровь на хлебе — это цынга. Дальше начнут вываливаться зубы, гнить дёсны, появятся язвы на ногах и будут отпадать ткани целыми кусками, от человека завоняет трупом, сведёт ноги от толстых шишек, в стационар таких не кладут, и они ползают на карачках по зоне. — Темнеет лицо, как от загара, шелушится, а всего человека проносит понос — это пеллагра. Как-то надо остановить понос — там принимают мел по три ложки в день, здесь говорят, что если достать и наесться селёдки — пища начнёт держаться. Но где же достать селёдки? Человек слабеет, слабеет, и тем быстрей, чем он крупнее ростом. Он уже так слаб, что не может подняться на вторые нары, что не может перешагнуть через лежащее бревно: надо ногу поднять двумя руками или на четвереньках переползти. Поносом выносит из человека и силы и всякий интерес — к другим людям, к жизни, к самому себе. Он глохнет, глупеет, теряет способность плакать, даже когда его волоком тащат по земле за санями. Его уже не пугает смерть, им овладевает податливое розовое состояние. Он перешёл все рубежи, забыл, как зовут его жену и детей, забыл, как звали его самого. — Иногда всё тело умирающего от голода покрывают сине-чёрные горошины с гнойными головками меньше булавочной — по лицу, рукам, ногам, туловищу, даже мошёнке. К ним не прикоснуться, так больно. Нарывчики созревают, лопаются, из них выдавливается густой червеобразный жгутик гноя. Человек сгнивает заживо.

“На следующий день, справившись у некоторых товарищей в казарме, наш охранник подтвердил, что речь идёт о братской могиле.
В ней зарывались трупы советских пленных в дни, последовавшие за наступлением немцев и в течение следующих месяцев. Заключенные в недостроенных зданиях, в которых некоторые из них недавно стояли гарнизоном, и куда нам после довелось прийти им на смену, они погибли либо от тифа, либо от голода или издевательств.
Немецкие солдаты, не относящиеся к лагерю и расквартированные в городе, уже довольно давно рассказывали, что видели на узенькой дороге, по которой мы обычно шли на работы к кладбищу, телегу груженую трупами по пути в лес. Тащившим её трактором управлял советский танкист в типичном шлеме этого рода войск. Танкиста с тех пор никто не видел. Что до трактора, то его всё ещё использовали в лагере для различных нужд.
Братская могила русских была не дальше километра от нашего кладбища, на одной линии опушки леса. Можно сказать, что оба места упокоение были объединены в пару. Отличие было лишь в относительно скромном в сравнении с другими числе наших мёртвых, что не напоминало братскую могилу. Нагота тех же впечатляла нас, вызывала в нас подъём солидарность в солдатских чувствах и подстёгивало конечно осознание нашего долга по отношению к мёртвым. Наконец, и своего рода профессиональный взгляд, который мы приобрели ухаживая за своими могилами и украшая их, сыграл свою роль.
Нам сразу пришло в голову, что можно установить там крест. Две ветви молодого дерева вполне сгодились бы для этого. Одна, максимум в два с половиной метра вертикально, чтобы не слишком провоцировать и не забыть ту строгость, с которой атеизм культивировался в Красной Армии. Этот крест должен был быть указателем, как те, что находишь там и тут, по разным поводам, там, где живут люди. Оставляющий людям, проходящим мимо, свободу придать этому кресту то значение, которое они пожелают. Хоть наш охранник немного сомневался и заставил нас пообещать ему молчать о задуманном, он в конце концов “закрыл глаза“. Комендант никогда сюда не заходил. Крест быстро изготовили и установили.
Вернувшись в лагерь, мы все, хоть и не признаваясь друг другу, глухо терзались желанием поделиться с другими пленными тем, что только что совершили скорее патриотический нежели религиозный жест. Не были ли русские нашими союзниками, а немцы их палачами? Вскоре все в лагере знали про крест на братской могиле русских.”

Одно чувство, когда сажусь за пианино, вижу перед собой лесенку клавиш, беру аккорды, нащупываю мелодию или когда с гитарой, перебегаю пальцами по грифу в поисках чего-то, гармонии почему-то пришедшей на ум, ритмической последовательности созвучий. Это чувство загадки, чья разгадка близка. От создания чего-то гениального меня отделяют секунды - пальцы должны лишь отыскать ту самую последовательность, воспроизвести доселе небывалое. Я буквально ощущаю близость откровения, но всё что выходит обрывки уже слышанного, уже использованного, да ловчее, нарядней, да, пожалуй, и деликатнее. Я же, подпрыгивая что твоя болонка, лишь до первой ступеньки дотягиваюсь, но вижу, вижу вершину.
Так и с людьми. На поверхности маячат абрисы нужных слов, очертания чуда-ключа к их душе, той гениальной музыки, которую они хотят услышать, нужные ноты, но то, что я играю несносно, примитивно, затоптано. И человек берет шляпу, уходит. За мужчиной не посидишь как за пианино, бренча, а женщину не возьмешь на колени как гитару, пытаясь подобрать на ней нужные аккорды-слова.

Пока у нас так: привитые и непривитые вместе давят вверх общее число случаев. Разгоревшийся же огонь вспышек захватывает в свою власть всё больше непривитых, которые наряду с неким процентом привитых, наполняют больницы и реанимации. Ещё и давая повод тупым покричать, что прививки не работают (да, при 100 процентах привитых все сто в реанимациях будут привиты). Выйти из этого порочного круга раскачки заражений поможет только массовая, единовременная вакцинация, а она невозможна без серьезного ограничения свободы. Даже возможно элементов Гражданской войны. Да и эффект может быть сомнительным, так как задавленный ковид могут завезти из какой-нибудь безбашенной страны. Остается правительствам такой вот стоп-н-гоу: стимулировать ограничениями к прививкам, давать свободы насколько возможно и готовить места в реанимациях, успокаивая врачей на грани срыва. И именно поэтому правительства огребают сейчас со всех сторон.