Сумасшедшая неделя в Голландии. Трехдневное возвращение через Вольфсбург ураганам вопреки. Отмененные поезда, опустевшие электрички, смена платформы, сломанные лифты. Но всё, абсолютно всё искупают десять минут у моря в шторм под свист ветра. Накатывающие волны моего самого любимого Северного моря.
Всё искупает вольный воздух амстердамских улочек, накидка Спинозы в попугайчиках, предупреждающий звонок трамваев, хрипящая и шипящая нидерландская речь, которая со времени моего первого путешествия к отцу в Америку через Амстердам в 2009 году ассоциируется у меня со свободой, приключениями, встречей с новым и неизведанным. Это город, в котором я впервые в июле 2018, через полгода после катастрофы, почувствовал в своей второй жизни, что возможно что-то еще будет. Что в глубине под залитым слезами пеплом прежней жизни еще кроются горячие угли, которые можно будет раздуть. Апрель 2019 обманчивое счастье, пустоцвет, но цвет! Август 2020 - впервые все вместе с отличным другом. Лейден, ошалелое сидение в кафе и чувство освобождения из под пуда уничтожающих меня отношений. И вот четвертый раз, спустя все карантины, локдауны. Снова грахты, накрененные домики, переулки, куда не забредают туристы. Только в этот раз не Рембрандт, а Ван Гог. Не Лейден, а Харлем. И море...
Я буду возвращаться, потому что это город моего второго, а теперь уже первого рождения.

Бросок манкурта.

Гылолом жги сердца людей

Ноющие ноги отдавали в крестец, через весь хребет, до шеи, до макушки, будто не было на теле мяса, а остался из всего чувствующего мужчины один скелет, который ветрам только подчистить, зною - подсушить. Песок забился в ранки между пальцев ступни, саднили волдырные мозоли, проступающие между тряпок и ремнистой сети сандалей. Но и сверху дела обстояли не лучше. Рот стал сплошной сухой болячкой идущей от губ через язык к сердцу. Песок на зубах и языке жил своей жизнью, как дорожное крошево на подошве. Последнее на донышке путник оставил на утро, чтобы в последнем рывке наткнуться на оазис, на людей - еще одного изжигающего полдня ему не пережить. Впрочем, грядущая ночь тревожила его куда больше - она вот-вот шла, гряла, крала последний свет в небе без солнца, играла оттенками алого за спиной путника. Изготовилась вступить в свои права. Ему свалиться, упасть где-то на солнцепеке, в блаженном беспамятстве - эта властная мысль наворачивала круги все ближе к червоточинке его сознания, затягиваемая в лунку водоворота. Уже пару часов как он ощущал, что за всем этим наваливается никогда не бывшее с ним - чувство огромное, как гул миллиона пчёл, битьё в огромные барабаны, которые он видел ребенком на торгу, в праздник, оглушительный хор и крик, сопровождающий падение в бесконечной глубины перину. Любая перина когда-то заканчивается, погружение не может быть дольше мгновения, но оно полно неги, усталость разбивается о неё, как перезрелая хурма о доски.
Гудение пока не вытеснило гонящее вперед плетьми беспокойство. Беспокойство, которое во стократ превосходило дюжесть его тела. Когда иссякнет беспокойство, понял он, покинет его и жизнь. А что если беспокойство не иссякнет, а ему просто-напросто нечего и некого больше будет погонять? Под кряжистым наездником с шипованной плетью наперевес сдохнет, неровён час, кляча? Мириад таких мыслей простреливал в набухшей от пота снаружи и крови внутри голове путника и сопровождал его под рыночно-пчелиные рёв и гул бесконечного падения в перину, сулящего отдохновение.
Удивительным образом он не испытывал ни голода, ни жажды. "Лечь костьми", сложить их словно дрова в поленницу. Сейчас.
По отмашке стемнело и сразу стал пробираться под заскорузлые складки холодок, сперва приятный, лижущий раны, затем заставляющий сжиматься сердце. Путник зарылся как мог в еще горячий ото дня песок и мгновенно уснул. Проспав залпом до полуночи, он проснулся. Луна стояла высоко, было зябко, исчез гул, он снова стал собой, заселился в тело, которое пеняло ему теперь за вчерашнее пренебрежение. Даже повернуть голову было в тягость, поэтому она безвольно елозила по песку в поисках менее болезненной позы. Но даже в самых щадящих нельзя было оставаться дольше минуты - они полностью меняли свою натуру и становились очагами пожара или били молнией, заставляя вертеться дальше.
Воды не было, еды не было. Впереди, через несколько часов солнечный шар начнет свой путь по небосводу. Если он не выйдет к людям, если не найдет оазис, то вряд ли переживет полдень. Только путь его не заботил. Все ориентиры были давно стерты. Всюду были люди, всюду манили своей прохладой оазисы и не было их нигде.
Когда путник был ребенком дед чертил посохом на песке своё любимое уравнение и хитро посмеивался, когда внук каждый раз забывал решение и пытался напропалую выдать его полагаясь на память или мнимое озарение. "Ты должен считать, а не гадать! Ты должен проверить каждый мешок с пряностями, чтобы убедиться в выгодности сделки! Если в последнем окажется козий горошек, то к чему ты проверял все предшествующие?" "Я считаю, дед! Мне хотелось порадовать тебя, и ответить быстро!" "Порадуй меня, ответив медленно."
Сейчас он стоял перед таким же уравнением с одной неизвестной - где текут струйки караванов через бесконечные ложбинки барханов. Как проверить все мешки? Жизнь - не сделка. Бесправные не заключают сделок, или же им сбывают козий горошек, которые некоторые еще и принимают за пряности.
Выпростав ноги из песка, путник встал, как встают пьяницы и больные - через четвереньки - и засеменил, узнавая боль, отдаляясь от вчерашних следов, ставших облачной бороздой.
Ночь не кончалась. Ночь полнилась звуками, но путник принимал их за шум вот-вот накатывающего из-под волнистой линии горизонта солнца, которое, само того не зная, изготовлялось раздавить его, как пританцовывающий верблюд давит засохшего скарабея.

Власть ни в коем случае не должна быть человечной. Из неё должен изгоняться человеческий фактор: обида, милосердие, сострадание, гнев. Любая автократия в этом отношении человечна. Германия не может разгневаться. Франция не может сострадать. А Россия может обидеться на НАТО. Потому что обиделся один человек. Гегель пишет, что страны различны в осознании свободы - в автократии свободен только автократ. Эта его свобода, дополню я идею йенско-берлинского догматика, заключается в праве быть человеком с его слабостями и радостями. Законы должны быть гуманны, потому что репрессии, насилие, безжалостность деструктивны и иррациональны. В спорах о законах человеческие эмоции вполне могут играть роль. Но этим их место в политике и должно быть ограничено. Эмоции в политике творят частные случаи - pour le meilleur et pour le pire, как говорят французы. Когда Путин обижается на Запад или Меркель открывает границы для беженцев. Повседневность должна быть растворена в законах. Монтескье кажется предлагал нечто подобное еще триста лет назад. Остается только недоумевать почему же до сих пор эта идея не нашла повсеместного применения.

Эрих Вюйар ("Гонкуровская премия" 2017 за повесть Повестка дня) - замечательный рассказчик историй. А историй История хранит множество. И сочинять-то ничего не нужно! Нужно просто присмотреться попристальнее. Как манускрипт, написанный невидимыми чернилами, лежит перед нами История, и лишь таким проницательным рассказчикам как Вюйяр удается эти чернила проявить. А еще точнее увидеть связь в его на первый взгляд путаной и неразборчивой вязи. Повествование Вюйяра бесконечно далеко от патетических подвываний Радзинского или поверхностной сенсационности расплодившихся ютуб-видео на исторические темы, где кучно ложатся снаряды занимательных фактов. Нет. Вюйяр пишет будто пересказывая виденный фильм, но тому, кто этот фильм видел, но не до конца разобрался в хитросплетениях сюжета. Не без иронии, приберегая эффектные цитаты, подготовляя смачные каденции. На этот раз он посвятил свой рассказ войне в Индокитае, той самой прелюдии к великому и ужасному, обсосанному со всех сторон американскому Вьетнаму. Как бы приквелу всем знакомой истории. В целом, действие хронологически расположено на шве двух войн - французы уходят, американцы приходят - лишь с двумя главами, уходящими на десятилетия дальше в прошлое и в будущее, соответственно.
"Достойный уход" - эвфемизм для войны. Война обосновывается войной. Нельзя выходить из войны на слабых позициях, иначе тебя на переговорах заклюют. Поэтому нужен coup de force, громкая и шумная военная победа, чтобы уйти из Индокитая с высоко поднятой головой. Но логика приводит лишь к нагромождению трупов, а идея "достойного ухода" оборачивается вступлением в действие другого знаменитого принципа - "где не помогает насилие, там поможет еще больше насилия!"

"А что если я вам дам две штуки?" - вдруг обратился к нему (Даллес).
- Две чего? - спросил французский министр, удивленный, не способный связать в целом обычную дипломатическую беседу... с эти совершенно несуразным вопросом.
- Две атомные бомбы - уточнил государственный секретарь США."

Такими крупными мазками рисует Вюйяр. И каждая маленькая глава добавляет краски в общую картину. И постепенно она складывается в голове подобно гигантскому историческому пазлу: чудовищные условия труда на плантациях каучука для фирмы Мишлен. Беспомощные потуги французского генерала объяснить на американском ток-шоу важность поставить заслон коммунизму и который в своих потугах произнести хоть одно внятное предложение по-английски договаривается до обескураживающего в своём упрощающем пафосе и тяжести последствии утверждения, что можно ставить знак равенства между войной в Корее и войной в Индокитае.
Невыносимо лживая патриотическая болтовня престарелых депутатов, чей обеденный перерыв и сытное меню, перечисление родословной, регалий, пронырливости в эпоху гитлеровской оккупации, повязанность коррупцией и семейными связями красиво оттеняют чудовищность тех последствий, которые влекут за собой слова про нашу доблестную армию, наших мальчиков, защищающих интересы Франции на другом конце мира. Закончить войну перемирием для французов после 1940 года действительно нелегко, но война войне рознь. Только окажется, что никто не хочет видеть разницы между войной с гитлеризмом и колониальной войной. Войной, которая к тому же утратила всякий смысл, кроме имиджевых соображений "достойного выхода", потому что французский бизнес, ради которого весь сыр-бор когда-то и затевался, давно уже перевел все свои активы в тихие гавани и на бойне даже сказочно разбогател. "Война - как пишет Вюйяр - уже проиграна в бухгалтерских книгах", но это не отменяет возможности на ней подзаработать. К тому же война, ведется чужими руками - силами солдат из африканских колоний, которых в принципе не жаль. Пять тысяч жизней (и десятикратно больше потерь среди местного населения) - по этому счету заплатят другие. Беспроигрышная игра, по сути.

Когда невозможность "достойного ухода" становится очевидной, политики как по мановению волшебной палочки меняют точку зрения. Отчего? "Чем ты ближе к власти, тем меньше ты ощущаешь собственную ответственность." Хочется продолжить пушкинским - двуногих тварей миллионы для нас орудие одно.

"Как современная армия может проиграть... - он не мог подобрать слова - армии крестьян" - задается загадкой последний командующий французскими войсками в Индокитае. "Навар потерпел карьерный крах, а всего лишь по одной причине - он всю жизнь верил в идеалы порядка и чести, в чувство нашего превосходства, несмотря на все признаки, указывающие на обратное, он упивался своими ограниченными и неизменными убеждениями."

Финал повествования, описывающий спешную эвакуацию американцев из Сайгона, подобен в своей силе стуку молотка судьи, закрывающего Читать далее...

Родилось
[478x700]

Сползши, перебирая пятками, с бархана в тень путник отдышался и огляделся. Бархан защищал его от косых лучей вечернего солнца за спиной. Впереди, шагах ста, почти по ровному торчали две запыленные пальмы окруженные то ли колючками, то ли обглоданными кустами. Может быть не пятизвездочный каравансарай, но хоть умыться-побриться-подмыться наскоро, растянуться в тени, зажевав предпоследний зубчик чеснока, прикинуть что делать дальше, а хоть и заночевать. Всяко лучше, чем в песке на семи ветрах. Приближаясь, он понял, что существуют реальные миражи. Они реальней нереальных миражей, которых не существует вовсе, но они тоже обманывают. То, что виделось издалека пылью-песком на листьях пальм было воплощенным тленом - просвечивающим серо-алым предзакатным небом сквозь изъеденный ветром и временем фитокаркас. Мнившееся кустами было причудливыми корнями, какой-то силой вытолкнутыми из некогда дававшей жизнь земли. Сама она, земля, еще несла на себе гримасу недавней смерти - иссеченость трещинами, ныне заполняющимися песком. Ствол пальмы уже опирался когтистым боком в навалившийся песчаный сугроб. Присесть, опереться на него путник поостерегся. Вместо этого он сглотнул комок в горле, зажмурился, чтобы сберечь влагу слез и направил лезвие ножа, которое достал спускаясь к углублению, где раньше был и бил из земли ключ. Зной ещё был нестерпим, и казался еще нестерпимей от собственной путника слабости - почему он не смог придерживаться простого правила глоток в час? И путника охватила надежная тревога, тревожная надежду. Здесь под ногами может быть еще есть мутная, хилая жидкость. Он начал ковырять, но единственная вода, которую он видел в разлетающихся камнях и песке были капли его пота и слюны, которую он остервенело выпускал с каждым выдохом. Когда он высвербил дыру по рукоятку ножа и засунул туда заскорузлый палец он уперся во что мягко-волглое, как поверхность человеческого языка. Проку от этого открытия было ни на грош - зря он иступил нож. Французский поцелуй с землей, отчаянный и страстный - и одним рывком путник вскочил на ноги и с ревом кинулся прочь, проклиная ушедшую жизнь, которая теперь грозила повлечь и его гибель.
"Лучше мираж - думал он - его легче распознать, им легче любоваться, забывшись ненароком или намеренно. Мираж - почтительный спутник. Он играет по правилам. Раз познав его природу, пройдя несколько шагов в его сторону, уже не поверишь в его манящую близость. Он всегда далек ровно настолько, чтобы не всматриваться, наслаждаясь мечтами о невозможном. Засохший оазис не место в воображении. Он существует. Он - есть. Он не спутник. Мимо него пройдешь, не заметишь, а если отправишься к нему, разочаруешься тем, что судьба привела тебя к нему слишком поздно. Засохший оазис не спутник. Он - брат. Потому что он умер точно так, как скоро умрешь ты и поэтому не успел тебе помочь." Подумав так, путник процедил сквозь щербину в передних зубах горячую едва ощутимую каплю и впервые задумался о том, как провести близящуюся холодную ночь. Ко всему прочему, он рисковал быть съеденным весьма многочисленной живностью, выходящей с наступлением темноты из своих укрытий.

Нового Уэльбека очень ждали. Не так, как некоторые в России ждут осененного королевской точностью - по роману в год и всегда в конце августа - нового Пелевина. Уэльбека, пишущего реже, где-то по книге в три года, одни ждут во Франции, чтобы в очередной раз проклясть, другие - чтобы вознести на пьедестал, который по совместительству часто становится жертвенным алтарем. Нет пророка в своем отечестве, и наверное поэтому "отпетого провокатора, мизогина и циника" за границей критикуют намного меньше, чем на родине. Память от шороха, который навел в 2014 году роман "Подчинение", давала надежду, что и сейчас Уэльбек выдаст под названием "Уничтожить" нечто про жадную бигфарму, продажных журнашлюшек, нагоняющих страху и вирус безлюбия, в действительности поразивший людей. У Уэльбека это сквозная тема - современный человек, загнанный в рамки ригидной протестанстской этики (не только и не сколько в веберовском смысле), мечется и страдает без любви, всё глубже и глубже проваливаясь в нигилизм.
Казалось бы, от Уэльбека, на котором давно висит ярлык циника, вряд ли стоило ожидать большого романа против нигилизма, но он пишет именно такой роман. При этом пандемию, на которую у него, как выяснилось по последним страницам сборника его интервью и статей "Выступления 2020" довольно умеренный взгляды, вообще обходит стороной, перенесши действие в недалекое (2027 год) будущее.
Чтобы получилось "Уничтожить", пришлось соединить две книги в одну - политический триллер и семейную сагу о возвращении к жизни. Поэтому роман вышел для Уэльбека весьма длинный - 730 страниц вместо обычных 450-500. Уже по первым отзывам видно, что те, кто подсели в начале действия на политический триллер, оказались в конец разочарованы и на чем свет стоит ругают ныне за скуку того, кого раньше ругали в основном за постоянные групповухи и упоительные описания миньетов. Политика нужна в романе лишь как спарринг жизни. Это опасная и тщетная шелуха, суета, от которой по возможности надо держаться подальше. Поприще амбициозное, но сулящее счастье лишь в тени, в качестве серых кардиналов. Да и то, весьма хрупкое. Несчастный министр Бруно, поселившийся в министерстве, в вечном разладе с женой, ужинающий, завтракающий и обедающий безликой едой из столовки прекрасный образец этакого нового Ришелье, которого, кстати, Уэльбек считает чуть ли не величайшим французом всех времен.
В центре политической интриги знакомая каждому русскому "рокировочка". Президент по конституции уходит, передав власть верному человеку, дабы вернуться через пять лет, а может и еще раньше. Беспроигрышный вариант. Местоблюстителем выбран шоумен, "если имеющий какие-то весьма размытые политические взгляды, то об экономике не имеющий ровным счетом никакого понятия". Даже кампанию за него приходится вести шефу главного героя романа, Поля Резона, тому самому министру-серому кардиналу Бруно, на котором по большому счету вся экономика страны и держится. Тот делает весьма успешный шаг из непубличной политики в публичную, впереди очерчиваются размытые президентские перспективы. Два политических животных вполне могут сойтись после междуцарствия. Но это все возня. Как возня и серия непонятных терактов, видео с которыми распространяется по интернету. Дипфейковая казнь на гильотине министра Бруно, мгновенное потопление огромного контейнеровоза в открытом море, пожар в банке спермы в Дании, подрыв лодки с беженцами. Ни левые, ни правые, непонятно кто. Все спецслужбы на ушах, "ищут пожарные, ищет милиция", но только отец Поля незадолго до инсульта нарыл какие-то сатанинские пентограммы, Всё. Ожидающих янфлеминговщины здесь вышли из чата. Пелевин понакрутил бы здесь вензелей с потусторонщиной, но Уэльбеку это все нужно лишь в качестве мазков на его полотне против нигилизма. Запад всё больше склоняется к чайлд-фри, выбору против детей или какой-то нелепой оптимизации процесса благодаря искусственному оплодотворению, хотя это вовсе не делает его счастливей. Брат Поля, Орельен не бесплоден, но его жена предпочитает "заказать" под этим предлогом ребенка в Америке. В результате затюханный муж с головой уходит в работу реставратором (прошлое-реставрация старинных замков - против будущего, детей). Далее с ним происходит довольно плейшнеровская история и, накосячив, он накладывает на себя руки.
Сам Поль живет в браке без любви, редко бывая с женой дома в одно и то же время. Всё меняется, когда та открывает для себя некую религию викка - своеобразное неоязычество, в котором сексуальное раскрепощение играет не последнюю роль. Почти уже всё брак удается спасти короткими юбками и стрингами. Но и это не главное.
Отец Поля Эдуард в параличе после недавнего инсульта. Его жизнь висит на волоске и только благодаря любящей его женщине он может доживать в своем доме, рядом с семьей, а не в окружении одной на пятнадцать стариков медсестер.
Многие пишут, что Читать далее...

Жало сатиры - тонкая штука. Порой оно обращается против своих создателей. Порой оно так усердно жалит, что забывает порхать. А оно должно порхать. На одном двигателе яда далеко не улететь. Ни одно великое сатирическое произведение, будь то пьеса, роман или фильм, не были исключительно сатиричны. Сатира всегда дополняла тем ярче вырисовывая свой объект, чем глубже и вернее панорама за ним. Гарпагон оставлял бы нас равнодушным, если бы все пьеса состояла из его причитаний. Гарпагон был бы карикатурой. Краски он обретает при соприкосновении с другими героями, чьи действия не карикатурны, а вполне себе естественны. Я ничего не имею против карикатур. В пылу общественно-политической схватки иная карикатура на вес золота. Это особый жанр. И в этом жанре "Don't Look up" займет теперь почетное место, наряду с таким фильмом как "Wag the Dog". Однако мне представляется, что фильм мог бы подняться до действительно наджанрово значимого произведения, если бы его создатели попробовали изменить карикатурный маршрут, разбавив эксцентрику звериной серьезностью, усложнив персонажей, сведенных до типажей. Но этого не произошло. Фильм покорно следует за высмеиваемым им планом фильмов-катастроф. Оригинально лишь все нарастающее у зрителя чувство, что такое человечество другой участи и не заслужило. Вот это "раз вы такие тупые, то сдохните", оно, конечно, очень соблазнительно. Подчас читая новости, начинаешь так считать. Но можно ли считать такой взгляд в какой-то мере тоталитарным? Где заканчивается прозорливое предупреждение и начинается весёлый нигилизм? Что ж, я думаю, что фильм явно за чертой нигилизма. Палитра человеческой глупости безгранична - черпай-не хочу, но именно эти краски использовали создатели фильма. И получились у них уродцы - такие, что в них видишь не предупреждение, а утрированные злые карикатуры. Не вечный пример человеческих слабостей, как у Мольера, а сиюминутное сведение счетов. Да и мишени такие крупные, что не попасть в них просто невозможно! Эгоистичные лживые политики, журналисты, военные... Для предупреждения не хватило серьезности. Всё вылилось в фейерверк тупости. Но мы уже через двадцать минут хлебнули этой тупости. Хотелось бы отведать чего-то иного, но фильм продолжал отбивать пляску тупизны.
Если "Don't Look up" и возьмет какие-то награды, то только благодаря прекрасной актерской игре Ди Каприо и Мэрил Стрип. И хоть видно, что обоим тесно в узких рамках карикатуры, они выжимают из нее максимум.
Один из пунктов, достойных критики, на мой взгляд, это возвеличивание науки. Наука не сама по себе непререкаема, она не однородна. И провозглашаемыми ею истинами не ограничивается человеческое благополучие. Схема "тупые люди не хотят слушать умных ученых" едва ли более верна, чем противоположная ей "умные люди не хотят слушать глупых ученых". Любая карикатура всегда упрощает. Заостряет одни детали, игнорируя другие. Поэтому она отлично годится в качестве инструмента. Растянутая до фильма она начинает утомлять. Хотя образ трамписта палящего из шотгана по комете безусловно запомнится надолго.
[654x368]

Как если бы тридцатилетний сенегалец Сарр сказал "подержите моё пиво!" и выдал на-гора такой романище, в котором заткнул за пояс всю эту белую, парижско-париково-парниковую литературу. И в самом этом лихом подвиге есть что-то ученическое, будто дипломная работа "черной" Африки по французской литературе, да что там - по европоцентричной литературе, взявшая за тему историю написания себя. Дипломная работа, которую приняли на ура, как когда-то опера Рахманинова "Алеко", оцененная Чайковским пятеркой с тремя плюсами.
Если хочешь создать нечто хотя бы отдаленно напоминающее литературу - пиши о себе. Не про колонии на Марсе, а про хату в Мытищах, в которой вырос. Сарр создал Элимана, гениального сенегальского писателя, издавшего в канун Второй Мировой войны гениальную книгу "Лабиринт бесчеловечности", свой единственный шедевр, отвергнутый земляками, попранный критикой, преданный издателями, но изменивший судьбу, вошедший в кровь и плоть своих немногочисленных читателей. Главная книга. Последняя книга человечества. И довольно скоро, еще до зенита книги понимаешь, что Элиман - эманация Сарра. Не альтер эго, не совсем слепок, но нечто напитавшееся его образами, страхами, чаяниями, его фрустрацией и амбициями.
Роман стоит на добротной нарративной структуре с вкраплениями статей, писем, воспоминаний отдельных персонажей, с передачей функции рассказчика по эстафете, но всё это сделано умело, без вывертов. Без самолюбования и зауми. Особенно примечательны экзерсисы стиля, которые Сарр, в которых отличник Сарр блестяще мимикрирует то под одного, то под другого гранда французской литературы. Пасхалкам в тексте несть числа. От скрытых цитат, отсылок до легких стилистических заимствований. Именно эта мимикрия, граничащая с плагиатом, стала объектом разноса критикой книги Элимана.
Может литература быть просто литературой, без скучного "а что хотел сказать автор?", без господства биографического детерминизма, который еще усилился с возникновением с 70-ых готов движения против "белых, мертвых мужчин" в литературе? Как и Элиман, Сарр взывает к тому, чтобы его роман не поднимали на знамена только за то, что его написал африканец. Несправедливо униженный критикой Элиман, используя унаследованную от отца черную магию, начинает избавляться от борзописцев и всех тех, кто и ругал, и хвалил книгу через призму её автора. (Вспомнился "Мастер и Маргарита"). Это всего лишь один роман в романе. Сарр наделил своего Элимана мафусаиловем долголетием, что позволило ему включить в роман колониализм начала века, "Дело Дрейфуса", Первую Мировую войну, Оккупацию и Сопротивление в период Второй Мировой, поиск беглых преступников в Южной Америке. Он охватил действием три континента, связал их разухабистым танцем, судьбы людей нескольких поколений хоть и не без скрежета, но приходят в соприкосновение. Порой при чтении хотелось воскликнуть как раджа из мультфильма - "довольно, довольно!" А Сарр всё бьет и бьет копытом и из-под него вылетают золотые фрагменты будто отчеканенные на монетном дворе Их Величеств Гюго, Стендаля, Золя.
Сарр не может разрешить простого противоречия: литература всегда создавалась на смешении издревле существующих нарративных схем, приложенных к новым, субъективным, зависящем от эпохи реалиям. Сарр берет схемы и придает им жизнь собственным материалом, судьбой писателя "между двух стульев" - Францией и Сенегалом. Застывший в прыжке. Жаждущий признания по заслугам, а не по толерантной квоте, понимающий при этом, что рядом с книгой навсегда будет автор. Разрешить это противоречие может только осознание того факта, что иначе в истории литературы никогда и не было.

Отставший от каравана купец брёл через маслянистую, потрескивающую кровью в ушах жару все полуденные часы. В его решении идти назад сказался и опыт предыдущих путешествий, и надежда, что ветер и его собственная бестолковость не позволят исчезнуть с глаз всем приметам прошедшей тем же путём накануне вечером дюжине верблюдов и горстке шумных потных халатов. Ещё что-то необъяснимое, детское, заставляющее нас если и бежать, то назад. Впереди следы от ушедшего с прохладой рассвета каравана были ещё едва различимы в песке. Путник мог и броситься по ним, может быть его ждали чуть дальше сплёвывая сквозь ухмылку, с укоризненными переглядываниями, но он решил, окончательно решил идти именно назад.
В первый час он еще находил у подъема на бархан, на солнцепёке разжеванную и выплюнутую фигу, то ли в крови, то ли в масле повязку и радостно вздрагивая находке, понимал, что не сбился с пути. Но теперь следующий след предательски запаздывал, очередная верблюжья куча, спасительный обрывок человеческого мира, нарушал привычный ритм возвращения домой. Путник решил, что это всё море зноя, через которое теперь приходилось плыть, упираясь коленями в волны воздуха, помутило его зрение. Каждый удар сердца безжалостно удалял путника от последнего знака, вовсе не приближая идущий за ним. В одно мгновение тревога стремительно стала огромной, достигнув оглушающей рёвом височных жил уверенности - путь потерян!
С этого момента его понесло беспокойство, а мысли вокруг плясали оптимистический хоровод. Это недоразумение. Далеко он уйти не мог. Где-то рядом. Отупел от жары. Вон там не клочок ли верблюжей шерсти гоняет по дюне ветер? Так проваландался путник битый час, под закатывающим рукава зенитным солнцем, не замечая как в бодром отчаянии тело по приказу ошалелой головы сжигает те основные силы, наличие которых отличает путника в пути от путника в беде. Наконец, он обессилел от бестолковой суеты, почти ослеп от пота капающего с бровей в глаза и уселся в жаровню песка, укрывшись с головой полой халата от апогейного пекла.
Не раз в прошлых своих путешествиях по пустыне видел он миражи. Они проплывали мимо в слоёной и пузырчатой дали, где желтизна земли переходила в желтизну неба. Но путь каравана неизбежно вёл к оазисам, впрочем издали от миражей неотличимым. Мираж, как Луна следовал за тобой, недоступный как складка земли и неба. Оазис с каждым шагом в его направлении приобретал очертания, как выплывающая из-под воды красавица. Плеск воды, ожившие тенистым чудом голоса, остывающие под веками счастливые глаза, истома в теле прислоненном к стволу шершавой даже сквозь халат пальмы ... Таким вспоминался путнику оазис. И таким он хотел бы видеть его сейчас. Но как быть с миражами? Перед ним было две возможных стратегии и каждая имела свои преимущества.
Первая заключалась в том, чтобы следовать за каждым появляющимся миражом выясняя не оазис ли он. Сейчас, когда ясно, что с наскока дороги назад ему не отыскать, только на оазис упование не испарилось. У них гостили караваны. Там он без труда сумел бы выжить несколько дней и ночей дожидаясь спасения, питая силы водой в избытке и сберегая их недвижимостью. За каждым миражом мог скрываться оазис. Теперь путник остро позавидовал караванам, следующим от оазиса к оазису, не отвлекаясь на кривляния обманок. Но это был не его случай. Не его случай и случай дурачка, который блуждая по пустыне как по рынку натыкается на оазисы ежечасно. Который и хотел бы пострадать, побродить, но вот те на, опять что же, это ручей журчит, опять эта жухлая пыльная зелень. Будь он одним из таких счастливчиков уж точно бы не заплутал бы так. Остаётся идти за каждым миражом с проверкой, сверяться не оазис ли и идти дальше. И так пока хватит сил. До последней капли тухлой воды в бурдюке. Вдруг мираж перестанет лукаво отступать, с каждым шагом прорезаясь невидимой доселе деталью в бурлении рассерженного на песок воздуха?
Вторая стратегия была отсроченным концом. Без тени надежды, без ожога разочарования. Идти так, как если бы он сам себе караван и знает где его облюбованный оазис. Как если бы все эти миражи-шмиражи ему были до факела. Не пускаться в их дьявольскую игру, а идти по пути проложенном ему самим Господом. Если путь приведет его к оазису, то он торжествующе воскликнет: я не брел по пустыне за миражами, испуская силы в обиде на собственную легковерность. Я не устремился в глубины моря, открывая все подряд ракушки в поисках жемчужины жизни. Если путь приведёт в никуда и тьма налетит, одурманит, повяжет и скрутит одеревеневшие колени, набьётся в ноздри, засаднит на кровавых трещинах губ, заскрежещет на зубах, забьется с кашлем в изможденные легкие, тогда он успеет предпослать тьме крик гаснущей мысли: Господь привел меня к моей жемчужине. Я не видел соблазна, сберёг силы, мой путь был прям и привёл меня по слюдяной складке воздуха у горизонта на небеса.

Бернхард Шлинк из тех писателей, которые пишут одну книгу, на разный лад, с разными героями, но одну, всё стараясь догнать, досказать, дополнить. Уже "Чтец" стоял на теме надломленной, больной связи поколений, теме стены непонимания, которую искусство одно в силах пробить. Поколения национал-социализма и первое послевоенное поколение в ФРГ "экономического чуда". В "Ольге" панорама даже еще более широкая - та же тема диалога поколений показана на растянувшемся между кануном Первой мировой и середины 60-х полотне. Во "Внучке" Шлинк, наконец, обращается к связи недавнего прошлого и настоящего. Теме разрыва, последовавшего за воссоединением Германий, разрыва прошедшего по человеческим душам.
Весь роман - сложная и красивая аллегория, аллегория в высшей степени гуманистическая, оптимистическая. Несмотря на глубокие раны в сердце Востока Германии, на волну ксенофобии, возрождения национал-социализма в новом обличии, Шлинк видит надежду на то, что раны срастутся под действием бальзама искусства. Литературы, прежде всего музыки. Музыка как главное, универсальное наследство Германии. В романе внучка, выращенная в колонии неонацистов на Востоке, внучка найденная неродным дедом с Запада, выполнившим не совсем ясно выраженную последнюю волю родной бабушки с Востока когда-то ради этого неродного дедушки сбежавшей и оставившей на Востоке будущую маму внучки, внучка вступает в права этого наследства. Преодолевая ограниченное и болезное националистическое мышление, она открывает для себя мир, пройдя через опыт насилия. Следуя чудовищным убеждениям родителей, она сперва платит дань юношескому максимализму и оказывается замешана в политическую мокруху. Но зерно посеянное дедом дало всходы. Она вырывается из тесной клетки национализма, в которой нельзя распрямиться человеку и отправляется в мир.
Да, рана оставленная возведением стены в 1961-м поглощением 1990 года осталась. Попавшее под раздачу поколение уже не спасти. Дочка потеряна безвозвратно. По ней проехался каток истории. Но новые головки, рождающиеся на свет можно и нужно спасать! Слова бессильны против догматизма. Дед почти никогда открыто с внучкой не спорит даже тогда, когда та, повторяя вложенное в головку родителями, повторяет про "выдуманный Холокост" и злых приезжих. Он терпеливо слушает её и будит её интерес к миру. Да! Это рецепт Шлинка от любого догматизма, любого фанатизма, того окукливания, о пагубности которого предупреждала на последних страницах "Истоков тоталитаризма" Ханна Арендт. Любая встреча с миром - это диалог. Поэтому "правые" (см. например историю "колонии дигнидад" в Чили) бегут из мира, основывая свои деревни. Не только потому, что там они могут реализовать свою идеологическую патриархальную мечту. Еще и потому, что там они вне реального мира с его сложностью, который невозможно впихнуть в Прокрустово ложе идеологии. Об этом тоже у Арендт. Деду удается за бешеные деньги, под видом наследства покойной жены, матери, бабушки выкупить на несколько недель в году внучку, вырвав её тем самым из её крошечного, кривого мира. И этого оказывается достаточно, чтобы пробудить в ней любопытство. А любое любопытство чревато переоценкой ценностей. Оно всегда mise en question догм и заученных формул.
Когда родители почуяв неладное рванули стоп-кран было уже поздно. Эту пасту уже не затолкать обратно в тюбик.
Шлинк, пожалуй, единственный писатель, во всяком случае из современных, который с такой болью и так красиво пишет о диалоге поколений. О его сложности, о его важности и необходимости. И за это ему прощаешь стилистическое однообразие, которое в наше постмодернистское времечко считается в литературе смертным грехом где-то в районе уныния.

Лучше смерть от омикрона,
Чем жизнь в районе Оймякона.

Погромщики и мародёры - рядовые революции. Так было всегда. Надо же кому-то лезть под полицейские пули на баррикадах! Буржуа- булочник сам предпочитает решать вопросы деньгами и если надо что-то в консерватории подправить, то сначала надо двинуть полки тех, кому нечего терять, даже жизни не жалко. Но ставкой в этой игре является как раз возможность разгромить булочную. Это цена, которую булочник платит за продвижение в закостенелые было элиты представителей его интересов. А булочную можно и заново отремонтировать, дело наживное. Главное спихнуть нечуткую и твердолобую автократию. Потом ремонт булочной и загон в стойло погромщиков, особенно радикального их крыла, решивших, что Диснейленд с бесплатной раздачей булочек будет длиться вечно (остановись, мгновение! Ты прекрасно!). Волна всегда обязана схлынуть - если что новый режим ей поможет как Дарий, её отхлестав.
Вся приводная система должна работать - от распоследнего погромщика, через булочника к представителям элит, почуявшим ветер перемен и понимающих, что погромщиков-то можно утопить в крови, но вот с булочником нужно непременно дружить. Этот механизм искони двигал все революционные изменения.
Если же в движение приходит лишь один ремень, погромный, то это холостой ход. Если булочник не передает горячую картошку революции дальше по цепочке наверх, то дело ограничивается разграблением булочной, озлобленным булочником, тут же устремляющимся в объятия какого-никакого, но правительства. Начинает работать эвристика доступности - все только и говорят про погромщиков. Иные цели и лики революции перемолоты и никого больше не интересуют. На долгую перспективу любая идея движения приводной системы, описанной выше, дискредитирована.
Вы не можете вывести на поле боя только рядовых. Они годятся только на грабёж уже побежденного города. Без них битвы не выиграть, но только с ними тоже не выиграть. Вам нужны офицеры и генералы. И много-много перебежчиков из стана врага.
Кстати, одними офицерами революции тоже не делаются. Кто снимает тапочки перед танком обречен на поражение. Тому тоже множество примеров. Нужна пробивная масса. Если речь не идет о дворцовом перевороте. Но это отдельный жанр.

Cообщение скрыто для удобства комментирования.


*всплывает огромная реклама на весь экран, которую нельзя закрыть не попав мимо крестика и не перейдя на дебильный никому не нужный сайт.

Проблема встречи Нового года с детьми в том, что они не досиживают до полуночи. В Москве из-за разницы во времени с Германией, не выветрившейся к ночи на первое, досиживают, а в Германии не досиживают. В результате встречал НГ в гордом одиночестве. Конечно, московские все, встретив по Москве пошли спать и трансляцию в зуме я закрыл. Кто ж станет досиживать со мной до двух часов, чтобы встретить виртуально вместе? Минут за пять до полуночи пошел на кухню немного прибраться. В итоге прозевал наступление Нового года. Пришел в гостиную уже минуты через три. Наверное впервые сколько себя помню пропустил. Ну и бог с ним. Это взросление. Подумаешь дата в календаре. Постоял у открытого окна с бокалом шампанского любуясь салютом (запрещенным), поговорил с приятелем по телефону и пошел спать. Да-а... А были былинные времена, когда первого января спать ложился в час... дня! Какое-то подобие стола состряпал. Кино, настолки.. Все было. Теперь будни. До свиданья, до встречи!

Случилось неизбежное - спустя два года корона докатилась-таки до меня. В октября, когда София болела, я не заразился - видимо, еще прививка действовала, а тут уже полгода прошло и всё-таки цепанул - то ли от Филиппа, то ли где-то в транспорте.
Снова 24-ого ЧП - поездка на ПЦР, белые халаты. Нет, нет никакого защитного пространства на праздниках. Скорее наоборот. Отпуск, каникулы, праздники самое уязвимое время. Пора бы уже это просто принять.
Что могу сказать про свою болезнь? В прошлый вторник я какую-то странную усталость почувствовал, но не подумал еще на ковид. Мало ли что. В среду еще бодро подтягивался, думал просто тонус упал от стресса под конец года. А вот в четверг уже насморк появился и тяжесть такая в голове, гриппозная такая чугунность. Домашний тест показал мне и Вале. В пятницу уже когда тест сдавал себя лучше чувствовал, насморк проходить начал, голова не так гудела. То есть формально это был один день, когда я себя чувствовал больным, но тем не менее не настолько, чтобы лечь в кровать. Но до сих пор спустя неделю почти я не чувствую себя на 100 процентов. А самое странное, я сплю по 10 часов, что для меня вообще необычно. Так я обхожусь 7 часами. То есть штука эта даже несмотря на прививку оказалась довольно мерзкой.
Из минусов двухнедельный карантин аккурат на НГ. Каких-то грандиозных вечеринок я устраивать не собирался, но одну семью хотел пригласить. Первый раз в жизни в таком формате буду встречать НГ. Только с детьми. Стол непонятно для кого. Для меня и так это исключительная ситуация, что не в Москве, но и на карантине...
Спорт тоже псу под хвост. Чтобы не нагулять осложнений нужно сделать паузу минимум на две-три недели. И сразу чувствую себя каким-то дохляком.
В четверг пришло подтверждение стипендии от DFDK. Я же не чувствую в себе никаких сил организовывать поездку в Париж. Я вообще больше не понимаю что к чему. Хочется забить на всё и пойти на какую-нибудь машинальную работу, лишь бы все оставили в покое.
Я всё хочу собраться с мыслями и продумать будущее, но череда ЧП мне просто не даёт никакого покоя. То понос, то золотуха. Начало года обещает быть хуже не придумаешь. Хотя я в такие приметы не особо верю, но всё же январь и февраль еще тяжелые месяцы, темные, холодные, В таком минусе стартовать удовольствие не из приятных.
Возня продолжается. 48 месяцев спустя.

Вчера был последний день занятий в русской школе. Был даже утренник для четырёхлеток. Впервые за два года. Странное и радостное чувство. Мощное чувство расставания с трудягой-обыденным до Нового года. Ничего не могу с собой поделать - это время остается для меня самым волшебным, хотя я должен бы ненавидеть его до трясучки.
Сейчас время консолидации, концентрации усилий и выхода на новый уровень. Достижение конкретных целей в первые месяцы года. Без экивоков и провалов. Сейчас или никогда. Надо тянуть себя как Мюнхаузен из болота.