Папа нажарил картошки.

Куплено два нержавеющих стаканчика, сто салфеток и десять батареек.

Все мы дрочим на фильмы бибиси.

Я окончила день! Ура!

 

[700x525]

Сегодня опять шуршала рассветами, в уже уютной капотенке. Может Чернышевский виновник сей спонтанной бессонницы, может *мамины горячие пирожки*, а может и надвигающееся на меня нечто. Я не рассыпаюсь больше, странное чувство *действия* выдавливает меня, но уже медленно, и уж совсем не как в недавнем очень далеком путешествии. По состоянию, тем, что осталось от моего контролерра, могу отметить притупление основных анализаторов. Масштабная жижа мыслей и видимо заигрывающая со мной произвольно скачущая концентрация.

Слух, зрение, обоняние(!), осязание периодически включаются поодиночке, периодически в парах, но на полную мощность. Смешиваясь, образуют конечно убойный коктейль, но остается ощущение, что выпить его нечем. Интеграция? Эмоциональный фон *в крайней степени, да-да* нестабилен, гормональный бы проверить, это же их, гормонов праздник. Впрочем, разучилась я относиться к своему телу, как к посреднику между мной и ними.

Познакомилась с паранойей, аутоагрессией, боксером-шизофреником, голодом, нуждой. Все понравились, структуры почти у всех красивые. Добрую, прочную службу служат нам все вышеперечисленные, только наивные слишком, пока не расскажешь им, что не нужны они, да так, чтобы не обиделись и не по-нахватывали за собой соседние шифровки, они даже в сторону другую не посмотрят.

Нахера самосохранение так разрослось?
Что происходит, когда человек приходит в сознание, обнаруживая себя без памяти?

отпустило

Надо валить из этого города. Срочно. Мое болотце стремительно раззрослось до размеров, несовместимых со мной, а значит уже, блин, очень поздно. Привет, меня зовут Кира, и мне очень одиноко. Ранее обозначенные границы болотца, с этими, напечатанными словами обозначились в *большем*. но от этого блять не лучше

плюс еще немного фиолетового, да

чу и xe

План по синему небу и оранжевым фонарям сегодня выполнен. Привет)

Все, сил лишенные, падайте вон там. Есть свободные места.
Все, любовью ослепленные, любите в углу, я вас просто так, по-человечески, презираю. Для прощения вам места хватит.
Охаосевшие, приблизительные и сумасмердящие - ВОН! там есть еще свободные места
Остальным дорога в раюшку, к боженьке.
Оставшимся привет. Привет)

Ребята, а где можно ощутить дух настоящего соревнования, без узкой специализации. Пощупала, а у меня с этим неразбериха какая-то. Тушуюсь, стопорюсь и стесняюсь в размерах до внутреннего болотца. Хотелось бы либо жесткого "в омут", но лучше методом тренировки, эту штуку проработать.

Отец каждый день доносы переписывает, – продолжала она с тихим отчаянием. – А бумаги, с которых переписывает, все в крови. Ему их в Веселой Башне дают. И зачем ты только меня читать научил? Каждый вечер, каждый вечер... Перепишет пыточную запись – и пьет... Так страшно, так страшно!.. «Вот, – говорит, – Кира, наш сосед-каллиграф учил людей писать. Кто, ты думаешь, он есть? Под пыткой показал, что колдун и ируканский шпион. Кому же, – говорит, – теперь верить? Я, – говорит, – сам у него письму учился». А брат придет из патруля – пьяней пива, руки все в засохшей крови... «Всех, – говорит, – вырежем до двенадцатого потомка...» Отца допрашивает, почему, мол, грамотный... Сегодня с приятелями затащил в дом какого-то человека... Били его, все кровью забрызгали. Он уж и кричать перестал. Не могу я так, не вернусь, лучше убей меня!..

Румата встал возле нее, гладя по волосам. Она смотрела в одну точку блестящими сухими глазами. Что он мог ей сказать? Поднял на руки, отнес на диван, сел рядом и стал рассказывать про хрустальные храмы, про веселые сады на много миль без гнилья, комаров и нечисти, про скатерть-самобранку, про ковры-самолеты, про волшебный город Ленинград, про своих друзей – людей гордых, веселых и добрых, про дивную страну за морями, за горами, которая называется по-странному – Земля... Она слушала тихо и внимательно и только крепче прижималась к нему, когда под окнами на улице – грррум, грррум, грррум – протопывали подкованные сапоги.

грипп

Я помню, как обняла тебя внутри теплого телеграфа города Анапы, где когда-то совершала бегство в теплую квартиру моего всегда любимого. Я люблю тебя. Наш ребенок был бы самым важным, а важным стало совсем другое. Колбасись и выворачивайся, предоставляй свою внутренность, надейся на кого-нибудь. Я буду с тобой всегда. Даже если ты об этом забудешь. И особенно, если ты мне не веришь. Я умею любить не только тебя, но ты это поймешь, если не уже. Кочующая искренность и есть ложь. Мяу кис ми.

Я предаю запечатленности свои воспоминания о тебе, королева радуг и подруга духов, моя сибирская сестричка. Никогда не станем друзьями, хотя я с удовольствием оставлю тебе свой браслет и десяток моих стереотипов. Можем о них поспорить, за чашечкой цикория, в душной предстранной поездке, где вроде бы все нормально, только шарики звенят друг о друга. Наше с тобой сигаретное молчание, расценишь как некачественный бред, я обижусь и поплачусь моим вторичным сестричкам. Люблю тебя.

Я помню, как я обнимала тебя, моя родная. Я помню только начало твоей песни, где только одно слово, остальное звук, в котором так тихо, как, в мучающей меня воспоминаниями, утробе. Я знаю, что когда услышала тебя, успела только начать чувствовать, что я сама утроба. Гордыня созвучна мне, но и тебе тоже. Нас торкает от нашей фундаментальности. Я тащусь от основ и материальности. Благость разливается по мне, когда я представляю себе наши с тобой женские возможности. Я воздерживаюсь, но храню тебя, моя мертвая, дарующая жизнь, Гея. Спи своим оживляющим сном. Спасибо, что сообщила о себе.
гея. Гея. геЯ.

Я помню, как ты рассыпался взглядом и роскошными улыбками. Теребил мою совесть, но совсем не трогал внешнее женское, а внутреннее вообще не трогал и был прав. Пусть шебуршит и полумучается-полумчится. Мои кустарные, по признакам обретенные эмоции, детством наполненные и сомневающиеся, конечно жили там вместе с нами, хотя и так все ясно.

Я помню, как сквозь тернии, без звезд и привилегий, погоняемые чертом, отшлепанные шивой и пропадающим светом от фонарика мы подгоняли друг друга, не забывая радовать тебя и себя вином и морем.

Скользим попой по грязи, никаких князьев не знаем, желаем друг другу удачи и держимся шума. Справа берег и верная смерть, снизу ночь и заветная твердая тропа, а впереди, помимо озвученного, желание поцеловать тебя в какую-нибудь конечность а потом уж раствориться в наполненности. Хотя носки сушаться теперь на батарее, а свитер уже забыт.

Я помню, как ты, перепутав сцену, уплывал декорацией мальчика-пустыни под живое жующее чмоканье краснодарских МГУшников. Даже мой любимый мим не смог превзойти тебя в пронзительности и захватить мое нетренированное внимание.

" Интересно, а какова тепловместимость нашей планеты?" - спросил мальчик у своей бабушки, хотя уже четырнадцать лет был ей совсем чужим и учеником. Я почти вернулась, потому, что под твоим капюшоном была такая густая (но моя) надежда, что захотелось вырваться, а потом уснуть, ты знаешь. Поезд ехал к морю, а мои попутчики были для меня тогда просто людьми, хотя я, ежедневно, вместе с зубной пастой втирала себе преданность хотя бы к половине из них. Они сдерживали улыбками свою пока несмелую свободу, а мне хотелось в том же порыве плакать, так как я предаю то, за что хочу держаться. Я тогда убегала, догадываясь что дело только в скорости, но сомнения вырывались глупыми шутками и чудовищными мимическими картинками на моем лице.

Поезд конечно же проглотил мое тело, а я старалась помнить о том, что я, это то что проглотило тело, а поезд, это то, что проглотил сначала человек, а потом целая страна.

Эй там, хорош! Хочу на море, боль не люблю, люблю что-нибудь более другое. Чмаки-чмаки

Моя большая теплая мама, где ты?
Ты заканчиваешься прямо за следующим поворотом.
Слез со слез я уже неделю
А ты все заканчиваешься и заканчиваешься

Боюсь.