Жара
Жара стояла такая, что небо, казалось, уже часа два как должно было расплавиться и просочиться сквозь песок в потрескавшуюся землю или обрушиться раскаленным серебристо-оранжевым потоком в море, уже готовое вскипеть и выварить свою зловонную изнанку до густого пара. Утреннее солнце как обычно делало свое дело, превращая нагретое добела побережье и всю линию горизонта в гигантскую яичницу и являло собой оранжевый желток, торжественно венчающий чудо природной кулинарии. Дождей здесь не было, по крайней мере, два месяца. Даже привычное ко всему местное население красно-коричневого оттенка лениво выползало из своих обшарпанных глиняных хибар с тростниковыми крышами только под вечер, да и те вылазки не отличались долговременностью и разнообразием: окрестности оглашались лишь глухим назойливым треньканьем вытянутого деревянного инструмента с грушеобразным корпусом, внешне напоминающего домбру, нестройным хором голосов и треском сверчков, от которых невозможно спрятаться даже днем. Ленивые, привыкшие, кажется, ко всему чайки, с криками исследовали поверхность воды с безопасного расстояния, не решаясь приблизиться. За те три недели, что Селедцов провел на острове, цвет его кожи приобрел лишь характерное покраснение, так как, будучи ярким блондином, он не мог как следует загореть, а покрывался болезненным румянцем да обгорал в худшем случае, если полдень заставал его у моря, куда он по рассеянности направлялся с тем, чтобы порыбачить или собрать на обед мидий. Эти в изобилии гроздились на камнях, тут и там торчащих из воды неподалеку от берега. Селедцов лежал в постели и не знал чем себя занять, охваченный незнакомой ему доселе тревожной апатией, сковывающей его настолько, что каждое лишнее движение, не говоря уже о каком-либо мало-мальски серьезном деле, давалось ему со сверхъестественным усилием. Пот лил с него в три ручья, наводняя простыни влажным и липким выражением протеста гневающегося на природу человеческого организма, эдакой гневной Ниагарой. Гром и молнии. Селедцов, всегда чрезвычайно чутко реагирующий на изменения в окружающей среде, на этот раз "зашкаливал", пребывая в полусонной одури, ничего хорошего, по-видимому, не предвещавшей. Он протянул дрожащую руку к стакану с водой, стоящему на стуле, который заменял ему столик, но тут же отвел ее: несмотря на обманчивую прохладу внутри помещения, вода в стакане, так же как и все остальное, была тошнотворно теплой.
Прибой за окном... Шлеп-шлеп... Шшшшш... Равнодушная мутно-зеленая, нахальная теплая субстанция, с неутомимой, назойливой настойчивостью накатывающая на берег. Дразнит, облизывает, доводит берег до исступления, вон, кое-кого уже внутрь к себе заманила. И - назад, ежеминутное, подлое назад. Подальше от задыхающейся в невозможных сладостных конвульсиях линии прибоя. Бесконечная тудаобратность, вот что, - подумал Селедцов, когда очередной тугой комок тоски по дому подкатил к горлу, - Все здесь тудаобратно: туземцы, утро с вечером, вода эта еще. Я только туда, да солнце, а обратно - никак. Ни один из нас. Вот и соревнуемся, кто дольше, я или оно. Чертова сковородка небесная." Он нехотя переместил свое непослушное ленивое тело в сторону, продолжая, тем не менее, находиться в горизонтальной плоскости, и шумно, протяжно зевнул: Йо-о-о-у-у-у...". Справа послышался скрип стула и звон разбитого стакана. Стаканные осколочки, один другого меньше, звеня, затухали под кроватью, под стулом и на полу, в тепловатой лужице. Зашуршало, задвигалось: в голову к Селедцову вползали странные шуршащие насекомые, усердно вспахивали сырую, промозглую кору головного мозга, скреблись, щекотали... Семена. Ростки. Всходы. Мысли и воспоминания расцветали, зрели и плодоносили густым бурьяном, пышными, разноцветными цветами, пронзая тут и там монотонность темно-зеленой массы. Зелень на серой земле, пестро-радужные точки на необъятно-зеленом паласе, стремительно рассекающие горизонт воздушные облака, острый, ни на что не похожий послегрозовой озоновый аромат и стремительно врывающийся в него буйный поток взрывающейся природы.
Тень улыбки, скромная и неуверенная в себе, тихо прошелестела над лицом Селедцова, сделала круг и притаилась в уголках губ, ожидая дальнейших изменений погоды под внутречерепным небом. Невыносимая молниеносность изменений. Облаков не стало вовсе. Тень материализовалась и исчезла. Улыбка выглянула сначала из-за правого уголка, затем - из-за левого и незаметно улыбнулась сама себе: к ней, видимо, пришло хорошее настроение. Радужные цветы продолжали свою стремительную экспансию, и все большее пространство панически-неохватной равнины ощущений и воспоминаний наполнялось их чудовищным благоуханием. Селедцов вспомнил большой, живой и отрадный город своего детства, краснобашенно-белостенный, теплый и прохладный одновременно. Болезненное тепло в груди. Теплое прошлое и болезненное невозвратное. Оттуда слезы. Оттуда крик. Но сейчас - город детства, ощущение неощутимого спокойствия и незримой защищенности, магическое кольцо
Читать далее...