Снег переминается с ноги на ногу
Его так немного и он хочет хорошего
Неба свежего, кашу манную
И себя за ночь одну подросшего

Воздух сверху тенью молочной свесился
Снег лежит, земли под собой не чуя
Палкой ночи пыль выбивают с месяца
Снег лежит и землю собой врачует

Рассеянно что-то. Рука не жмется, слова не жуются - пьются, хлипко. Не назваться. Кем будешь завтра?Лица, как жуликов руки - не успеваешь. Усилия возвращаются полные грязи. Дышать собой затхло. Веришь в заговор, в то, что умрешь заново.

Душа вся в крошках, а зима синица

Снег лежит без неожиданностей, вошел в привычку.
Как вчерашняя вера, цепкое вчера.
Плоские дни с твоей торчащей головой на теле скотском
и лоскут языка в соплях под соской неба
И кто-то сокребает пыль с чужой макушки.
Стыд в дно ступней гдядит и видит доску.
В которую скребутся мыши стужи
Темно внутри и никого снаружи.

Сильно дует ветер. Небо низко. Мало солнца.
На голову давит.
Может, память забывшая лица?
Равномерно жидкая осень,
в которой легко наткнуться на дыры, безлюдье, провалы в подошвах - приятно изгниться.
Чтобы прожить очередной день требуется усиленно вспоминать, какова она жизнь вообще?
А для этого надо вспомнить щекочущий рой числительных. Тыкать пальцем в руины.
Трудно меняться не изменяя.

Разные слова, но ты запомни их
Только голова теряет мысли
Речь не о себе. Стекают брызги
Дней бесследных по щекам чужих
Ты спешишь, шагов сыпуча ртуть
Тень твою срезает острый угол
Тело брошено и дней всплыват муть
Поезд где-то мчит бесплодным плугом.

Речь не о тебе. Тих циферблат
Смотрит август мне змеей в затылок
Солце режет глаз. Не встать с носилок
Небу, сжавшему земли кусок, распад.

Сжала ноги трава
Что ж пойду в обход
Листва задержала дыханье мое
И паутина еще дребезжит

Нужны актрисы. Вот такая история.
Белое платье.

1.

Ира с шумом стащила Сергея с кровати, ей показалось ненормальным, что он так здесь лежит, как живой. Но и на полу труп Сергея смотрелся плохо, словно его здесь бросили. Ира попыталась посадить его на стул, но Сергей норовил упасть, и Ира быстро поняла, что и на стуле Сергей будет выглядеть кощунственно. Она снова потащила его на кровать. Ира сильно устала от своих перемещений с трупом Сергея, села рядом с ним на кровати – отдохнуть, забыться.
Они жили вместе давно – лет пять. Они были молоды, и свой союз считали необязательным, просто большая глубокая дружба. Только теперь Ира поняла, что Сергей значил для нее, когда он умер. Он умер вчера вечером. Ира знала, что у него больное сердце – это был результат разных увлечений Сергея. А вчера было все, как обычно. Они выпили чуть-чуть вечером, потом были нежности. А потом Сергею стало плохо. Он пытался отшутиться, сделать вид, что ничего не произошло, и умер прямо на Ире. Ира тогда уже чувствовала, что кончится все плохо, но не смогла остановить Сергея, она бы его обидела – такое у них иногда бывало настроение. Между ними было много театра, игры, все казалось условным. Случившиеся вчера, было только очередным поворотом их увлечений, оказавшимся последним.
Поэтому она никому не позвонила. Это было только их делом, никто не должен был переврать их историю. Друзей не было. Ире надо было еще привыкнуть к произошедшему, освоить его - она оставила труп Сергея у себя.
На Иру навалилась вся чудовищность ее положения, схватила ее за горло. Она просидела ночь с Сергеем, а затем позвонила своей давней подруге. Они давно не общались, но звонить было уже некому.
- Привет, ты знаешь, Сергей умер. Вчера. Нет, никому не звонила, только тебе. Но ты знала его хорошо. Да к этому все шло. Он не мог остановиться. Ну, и я, конечно, не все так делала. Годом раньше, годом позже, но все равно чувствую себя виноватой. Ты знаешь, мне кажется, что вот если бы я хотя бы гладила ему одежде, все бы пошло бы не так. Он ведь любил выглядеть элегантно, а попросить стеснялся или бы сам погладить. Мне кажется, это его бы защитило ненадолго. Нет, я пока побуду с ним. Мне надо сделать, что я не успела. Да пошли они все. Ну, ладно я еще позвоню.
Ира решила погладить одежду Сергея. Она вынула ворох ее из шкафа, кинула ее на диван, поставила доску и включила утюг. Пока утюг грелся, Ира смотрела на Сергея. Нескладная обнаженность мертвого тела поражала бесприютностью и Ира заплакала. Утюг уже нагрелся и рядом с его жаром холод мертвого тела казался неуместным. Ира выдернула шнур из сети и медленно подошла с утюгом к Сергею. Ей показалось, что она еще может приблизить к себе так стремительно покинувшего ее любовника. Она долго медлила, и ей стало досадно на свою нерешительность, она резко села и грохнула горячий утюг о диван. Потом схватила его и прижала к себе, не боясь обжечься. Ей подумалось, что этот утюг - последний посредник их любви, ее и Сергея.

2.


Ира вышла из дома вместе с утюгом. Походка у нее была решительная. Утюг небрежно болтался у нее в одной руке. Ира сделала несколько шагов и остановилась, огляделась неожиданно беспомощно. Улицы города выглядели напрасными, тяжелыми. Она не знала, куда идти по ним. Девушка прижала утюг к груди. Ира постояла так некоторое время и медленно двинулась с места, стараясь не глядеть по сторонам. Все выглядело так, будто она вспомнила что-то внезапно грустное, и ей было важно не спугнуть это тяжелое настроение.
Как-то машинально она дошла до набережной, спустилась к воде. Уже у самой воды черты ее лица стали определеннее, жестче. Ира опустила утюг под воду и стала глядеть, как вода проплывает вокруг утюга. Сидеть ей было неудобно, колени упирались в плечи, свободная рука уткнулась в бедра, пришлось сгорбиться, но ей нравилась эта неловкость. Она, казалось, застыла в этом положении. Оцепенение ее прошло. Ира сделалась мрачнее, тяжелее. Девушка суетливо поднялась, резко выдернув утюг из воды, и быстро зашагала по ступеням спуска вверх. Утюг она сунула куда-то под мышку. Городское небо задумчиво плескалось над ней.
Она вышла к окраине, к трамвайным путям, и утюг болтался у нее в руке, как нечто само собой разумеющееся. Пыльный пустырь вокруг казался ей непроходимым. Ира подошла близко к трамвайным рельсам. Они казались ей чем-то дороги, в них чудилось что-то родственное. Она недолго посмотрела на их шершавую гладь и осторожно поставила туда утюг. Трамвая не ожидалось, только изредка проезжали, поднимая столбы пыли машины. А девушка все стояла над поставленным на рельсы утюгом и ждала. Может, она ждала, чтобы он начал самостоятельное движение? Но время шло, и девушка только чувствовала, как окружающая грязь все больше липнет к ней, нарастает на ее коже. Ира решительно схватила опять утюг и слишком широкими шагами заспешила отсюда.
Она шла по улицам, не замечая их. В руках она вертела, прижимала к себе свой утюг. Она быстро вращала его, надеясь, что когда-нибудь он Читать далее...

Не разглядеть за днями года, за деревом леса. Уже прошла половина лета, а его все не почувствовать. Вот и лосниться трава без внимания, шелестят деревья сами по себе. Не хочет природа стремиться к итогу, настравиваться на результат, быть товаром, что не скажешь о жизни человеческой, о тех условиях в которые она поставлена. Время отравлено неподвижностью, результативностью, человек выхвачен из неопределенности и спонтанного. Его пути и пути жизни разминулись. Нельзя предложить ничего, кроме предмета. Только то, что можно потрогать объявлено существующим, находится в русле ожидания. Ветер, смущение , цвет неба, растерянность не является информацией, содержанием. Не пойти и не упасть на землю, не раствориться с запахами потому, что цена этих картин невысока, любые поступки ограничены их единичностью. А что выходит за рамки отдельного, то экстремизм и Бен Ладен.
А ведь агрессивнее условий продажи трудно что-то придумать.

Псиной пахнет мокрое лето.
Листва роняет дождь в траву.
Море пахнет одетыми любовниками.
Ночные следы войдут в утро.

Тухлый ребенок, в крови растворенный
Сдержанной жизни тень, сжатая ночью
Ветер распущенный, воздух сплетенный
Тело исхожено в тесные клочья

Как правила менты, цепляя людей "проверять документы", не замечают девушек. Тут, наверное, дело не в рыцарских мотивах, которые не являются определяющими для мента. Скорее всего те усилия, которые девушки затрачивают, чтобы быть привлекательными - одеться, накраситься, помыться являются залогом социальной лояльности, преданности норме, поддержкой репрессивной данности, в которой менты и девушки оказываются взаимосвязаны.

Недавно был в другом городе. Ощутил, как чужи люди. И не потому что чужие, а потому что не хочется вживаться в их обстоятельства. Точнее невозможно. Точнее жизнь только одна. Причем это ощущение возникло из-за того, что город чужой. В своем казалось иначе. Мне это представилось, как чисто феодальное восприятие, средневековое.
И люди видятся, как элементы архитектуры, ходячая скульптура. В них не попасть, только как в колодец.
И так каждый в своем городе чужд для другого, неорганичен, потому, что заложник. Замурашка.

Тут показалось… Есть два рода восприимчивых женщин. Одни из них верны, другие изменчивы. Первые женственны, вторые мужиковаты. Однако, вторые лучше усваивают, сохраняют личный код того, кого полюбили, его свойства, намерения – острее помнят. Может, в силу кратковременности впечатлений? Или из- за невозможности синхронной жизни с кем бы ни было? Т.е. они настроены не на жизнь, а на впечатление. Речь не о блядях, а о свойствах людей и отношений. Может так выходит, что жить вместе некуда потому, что некуда жить вообще? А в семье острее переживания неполноценной жизни? Или так от перенаселенности?

Заметил, не могут люди без фона. Все, что угодно - ролики, рок-музыка, прогулки по ночам,компании разные, другии коллективные рельсы - сексуальная прелюдия, разгон. Никак не остаться друг напротив друга без оживляжа. Какая-то страшная боязнь покоя, статики взаимной..а вдруг не случится искры? Потребность в постоянном внешнем подтталкивании. Искусственный внешний механизм влечения к друг другу и никакой тайны, пусть нас тащат, пусть будет ритм жизни.

Может быть любопытной история… Мужик после свежий отсидки, первый раз в городе. Очень неуклюжий, придавленный, огромный и измученный, изуродованный чем-то невидимым. Он стесняется себя, своего несоответствия всему, своей непропорциональности, чужой раскованности.
Это, вообщем, святой от страха, человек, несущий свое дерьмо с собой, не рассчитывающий на канализацию, как в прямом, так и в переносном смысле. Его чуждость как-то вонюча визуально, видеть его тяжело, легко представить его невыносимость, как ему самому, так и окружающим.
Быть одному ему тяжело, на людях скользко. Он – воплощение городской неестественности, тюрьмы во вне, гнетущести. Это – общий человек, выражающий горе всех, как одно из обстоятельств жизни.
Только постоянное перемещение может принести ему временное облегчение. Он не растворяется и это его мучает. Его неловкость контрастирует с его громоздкостью, видится что-то противоестественное в этом, извращенное. Его муки не личностные, это не его выбор. Он заложник ситуации, но трогательность в том, что он не желает выбираться из этой ситуации, принимает ее.
/Записано с натуры/

Между событием и переживанием его существует зазор. Счастливый человек не может полностью довериться своему счастью, зная, что счастье еще возможно и другое, следующее, и неизвестно, какое из двух, трех...действительное. Или надо предположить, что жизнь твоя - беспрерывный вневариантативный поток, что параноидально. Так и в любви, как можно, как можно ее принять полностью, зная, что ты мог быть одним, другим, третьим.

Потеплело, часто стал бывать на пляже, он рядом. Заметил, что есть категория людей, которые не раздеваются. Это люмпмены. Вспоминается Горький, Короленко и их летние пролетарские рассказы, пляжные. Есть наверное пролетарская пляжная эстетика, такая полумусульманская, антигедонистическая, хмурая – не раздеваться.

Трудно выдумывать каждый день нового Бога. Так вырождаются разные авторы, их слог становится все менее одержимым. Они становятся заложниками дистанции по отношению к найденному слову, как к найденной любви. Долго водить любовь нельзя, там что-то не так с Моисеем. Хорошо получается сохранять верность человечеству у сумасшедших. Они не учитывают время – источник многобожия. Их жар не остывает. Но их Бог всегда вчерашний, оставшийся там, где показался. Они остаются вне потребления и, значит, вне диалога.

Лето вырисовывается холодное, безнадежное. Много, наверное, по этому случаю стона. Но это от избалованности. В холодном лете, как и в предельно жарком своя извращенная красота. У нас недалеко пляж – мокрый жалкий, пустынный. Такая мизантропическая картина. Ее можно усугублять. Например, кто-то гуляет. Всегда будут гуляющие летом по холодному пляжу, такой зов. Кто-то хмур, кто-то деланно весел. Кто-то заходит в кабинку для переодевания и писает там. Какая-то мама увлеченно играет в надувной мяч, вспоминая детство. Ее малыш деловито ковыряется в прибрежном мусоре. Дедок украдкой пьет малька, ностальгируя м.б. по подледному лову. Вообщем, картину эстетской обезлюденности насобирать можно. Вот куда ее девать?

Девочки катаются на велосипедах
Крутят педали летом, крутят листву и ветер
Свои обгоняя беды
Следы свои обгоняя, и тянут и тянут тени
Растягивая их собою
Себя заслоняя всеми.

Ходил сегодня Леню Федорова слушать. Он с Волковым играл. Уже не первый раз замечаю - Леня устал от музыки. Она у него еще получается, он бодрится, но видеть его тяжело: отделывается человек. Представить, делать 25 лет нечто самобытное - и никого в конце концов. И это не чисто российское проклятье, то же самое, помню, с Вейтсом, с Игги Попом. Время делается более убийственным, наотмашь. И все - человеческими руками.