<...>
Возможно, вы и правы. Вам видней.
Но если люди что-то говорят,
то не за тем, чтоб им не доверяли.
По мне, само уже движенье губ
существенней, чем правда и неправда:
в движеньи губ гораздо больше жизни,
чем в том, что эти губы произносят.
Вот я сказал вам, что поверил; нет!
Здесь было нечто большее. Я просто
увидел, что она мне говорит.
(Заметьте, не услышал, но увидел!)
Поймите, предо мной был человек.
Он говорил, дышал и шевелился.
Я не хотел считать все это ложью,
да и не мог...
<...>
...И в полночь на край долины увел я жену чужую, а думал - она невинна.
То было ночью Сант-Яго - и, словно сговору рады, в округе огни погасли и замерцали цикады. Я сонных грудей коснулся последний проулок минув и жарко они раскрылись кистями ночных жасминов. А юбки, шурша крахмалом, в ушах у меня дрожали как шелковая завеса раскромсанная ножами. Врастая в безлунный сумрак, ворчали деревья глухо, и дальним собачьим лаем за нами гналась округа.
За голубой ежевикой у тростникового плеса я в белый песок впечатал ее смоляные косы. Я сдернул шелковый галстук. Она наряд разбросала. Я снял ремень с кобурою, она - четрые корсажа. Ее жасминная кожа светилась жемчугом теплым, нежнее лунного света, когда он скользит по стеклам. А бедра ее метались, как пойманные форели, но лунным холодом стыли, то белым огнем горели. И лучшей в мире дорогой до первой утренней птицы меня этой ночью мчала атласная кобылица...
Тому, кто слывет мужчиной, нескромничать не пристало. И я повторять не стану слова, что она шептала. В песчинках и поцелуях она ушла на рассвете. Кинжалы трефовых лилий вдогонку рубили ветер.
Я вел себя так, как должно, - цыган до смертного часа. Я дал ей ларец на память и больше не стал встречаться, запомнив обман той ночи в туманах речной долины, - она ведь была замужней, а мне клялась, что невинна.
Октябрь - месяц грусти и простуд,
а воробьи - пролетарьят пернатых -
захватывают в брошенных пенатах
скворечники, как Смольный институт.
И воронье, конечно, тут как тут.
Хотя вообще для птичьего ума
понятья нет страшнее, чем зима,
куда сильней страшится перелета
наш длинноносый северный Икар.
И потому пронзительное "карр!"
звучит для нас как песня патриота.
1967
Десять девушек едут Веной. Плачет смерть на груди гуляки. Есть там лес голубиных чучел и заря в антикварном мраке. Есть там залы, где сотни окон и за ними деревьев купы... О, возьми этот вальс, этот вальс, закусивший губы.
Этот вальс, этот вальс, полный смерти, мольбы и вина, где шелками играет волна.
Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю тебя там, на луне, и с увядшею книгой в окне, и в укромном гнезде маргаритки, и в том танце, что снится улитке... Так порадуй теплом этот вальс с перебитым крылом.
Есть три зеркала в венском зале, где губам твоим вторят дали. Смерть играет на клавесине, и танцующих красят синим, и на слезы наводит глянец...
А над городом - тени пьяниц... О, возьми этот вальс, на руках умирающий танец.
Я люблю, я люблю, мое чудо, Я люблю тебя вечно и всюду, и на крыше, где детство мне снится, и когда ты поднимешь ресницы, а за ними, в серебряной стуже, - старой Венгрии звезды пастушьи, и ягнята, и лилии льда... О возьми этот вальс, этот вальс "Я люблю навсегда".
Я с тобой танцевать буду в Вене в карнавальном наряде реки, в домино из воды и тени. Как темны мои тростники!.. А потом прощальной данью я оставлю эхо дыханья в фотографиях и флюгерах, поцелуи сложу перед дверью - и волнам твоей поступи вверю ленты вальса, скрипку и прах.
Где прободают тополя жесть
Осени тусклого паяца,
Где исчезает с неба тяжесть
И вас заставила смеяться,
Где под собранием овинов
Гудит равнинная земля,
Чтобы доходы счел Мордвинов,
Докладу верного внемля,
Где заезжий гость лягает пяткой,
Увы, несчастного в любви соперника,
Где тех и тех спасают прятки
От света серника,
Где под покровительством Януси
Живут индейки, куры, гуси,
Вы под заботами природы-тети
Здесь, тихоглазая, цветете.
У ворот Сиона, над Кедроном,
На бугре, ветрами обожженном,
Там, где тень бывает от стены,
Сел я как-то рядом с прокаженным,
Евшим зерна спелой белены.
Он дышал невыразимым смрадом,
Он, безумный, отравлялся ядом,
А меж тем, с улыбкой на губах,
Поводил кругом блаженным взглядом,
Бормоча: "Благословен Аллах!"
Боже милосердый, для чего ты
Дал нам страсти, думы и заботы,
Жажду дела, славы и утех?
Радостны калеки, идиоты,
Прокаженный радостнее всех.
16 сентября 1917
Иван Бунин. Стихотворения.
Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд.
Ленинград: Советский писатель, 1956.
Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее — иль пусто, иль темно, Меж тем, под бременем познанья и сомненья, В бездействии состарится оно. Богаты мы, едва из колыбели, Ошибками отцов и поздним их умом, И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, Как пир на празднике чужом. К добру и злу постыдно равнодушны, В начале поприща мы вянем без борьбы; Перед опасностью позорно-малодушны, И перед властию — презренные рабы. Так тощий плод, до времени созрелый, Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз, Висит между цветов, пришлец осиротелый, И час их красоты — его паденья час!
Мы иссушили ум наукою бесплодной, Тая завистливо от ближних и друзей Надежды лучшие и голос благородный Неверием осмеянных страстей. Едва касались мы до чаши наслажденья, Но юных сил мы тем не сберегли; Из каждой радости, бояся пресыщенья, Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства Восторгом сладостным наш ум не шевелят; Мы жадно бережем в груди остаток чувства — Зарытый скупостью и бесполезный клад. И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови. И предков скучны нам роскошные забавы, Их добросовестный, ребяческий разврат; И к гробу мы спешим без счастья и без славы, Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой Над миром мы пройдем без шума и следа, Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда. И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, Потомок оскорбит презрительным стихом, Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом.
Я вздpaгивaл. Я зaгopaлся и гaс.
Я тpясся. Я сдeлaл сeйчaс пpeдлoжeньe, -
Нo пoзднo, я сдpeйфил, и вoт мнe - oткaз.
Кaк жaль ee слeз! Я святoгo блaжeннeй!
Я вышeл нa плoщaдь. Я мoг быть сoчтeн
Втopичнo poдившимся. Кaждaя мaлoсть
Жилa и, нe стaвя мeня ни вo чтo,
В пpoщaльнoм знaчeньи свoeм пoдымaлaсь.
Плитняк paскaлялся, и улицы лoб
Был смугл, и нa нeбo глядeл испoдлoбья
Булыжник, и вeтep, кaк лoдoчник, гpeб
Пo липaм. И всe этo были пoдoбья
Нo, кaк бы тo ни былo, я избeгaл
Иx взглядoв. Я нe зaмeчaл иx пpивeтствий.
Я знaть ничeгo нe xoтeл из бoгaтств.
Я вoн выpывaлся, чтoб нe paзpeвeться.
Инстинкт пpиpoждeнный, стapик-пoдxaлим,
Был нeвынoсим мнe. Oн кpaлся бoк o бoк
И думaл: "Рeбячья зaзнoбa. Зa ним,
К нeсчaстью, пpидeтся пpисмaтpивaть в oбa".
"Шaгни, и eщe paз",- твepдил мнe инстинкт,
И вeл мeня мудpo, кaк стapый сxoлaстик,
чpeз дeвствeнный, нeпpoxoдимый тpoстник,
Нaгpeтыx дepeвьeв, сиpeни и стpaсти.
"Нaучишься шaгoм, a пoслe xoть в бeг",-
Твepдил oн, и нoвoe сoлнцe с зeнитax
Смoтpeлo, кaк сызнoвa учaт xoдьбe
Тузeмцa плaнeты нa нoвoй плaнидe.
Ольга Родионова, Письма Лоттеraf_sh06-10-2005 11:12
Ольга Родионова
Письма Лотте
Анне Сусид
"Ах, мой милый Августин,
Все прошло, всё..."
1
Лотта, у нас тринадцать без десяти.
Пыльные стрелки - бедный висок - полынь,
Вереск, лаванда, горец, пора мести
Листья, заклеивать окна и мыть полы,
Лотта, заткнуть уши, замазать рот.
Это письмо - первое из восьми.
Я его положу в ящик, а ты возьми.
Или наоборот, Лотта, наоборот.
Я же тебе хотела сказать - но воск
Капает, замыкает уста, - спешу,
Дергаюсь, Лотта, - я тебе целый воз
Мятых цветов бессмысленных напишу!..
Что ты наделала, как мне теперь дела
Разные затевать, вышивать холсты?
Я бы еще десяток роз развела,
Если б не ты, Лотта, если б не ты...
2
Фарфоровой куклой немецкой
Мой Ганс соблазнен, но зато
Мы нынче идем в шапито! -
Аннета присутствует в детской
На цыпочках, в новом пальто.
Как день бесконечен воскресный!
Измена забыта давно.
Висит объявленье "сдано"
На каждой лавчонке окрестной.
Аннета не смотрит в окно.
Как бьется, о боже, как бьется
Скворец в позолоченной клети!..
Мундирчик с чужого плеча.
Щелкунчик не выживет, дети.
Он будет убит в сорок третьем,
И в кукольный ящик вернется,
Ружье за собой волоча.
Аннета, Аннета, врача.
3
Королева сверчков выносит на кухню таз.
Двадцать семь фарфоровых чашек, фиалки, - дзынь.
Мы с тобой, навсегда простясь (навсегда простясь?)
Разобьем фарфор, не пролив ни одной слезы.
Не пугайте моих инсектов, они мудры,
На моих осколках, моих развалинах, (на твоих?)
На своих двоих расселись, как царь горы,
Вот пошли альты, - вот опять, - не пугайте их.
Эта кухня кухонь, подвал подвалов, дыра, дыра.
У меня красивый осколок, а твой каков?..
Здравствуй, Лотта, еще сегодня, еще с утра
Я тебя люблю, как моих золотых сверчков.
4
Мой мальчик, бледнея, осядет в снегу,
В цветной превращаясь узор.
Но, Лотта, я - больше любить не могу!
Ах, Лотта, я - крепче любить не могу!
За что же мне этот позор?
Считай: двадцать восемь, - а сколько в уме?
Да сколько кухарке плачу?
Ах, Лотта, ведь, кажется, дело к зиме, -
Но я не хочу, не хочу!..
Над вышивкой выплачешь к черту глаза,
Аннетины глазки кляня.
Ах, Лотта, я знаю, что значит - нельзя,
Ах, Лотта, нельзя - это значит "нельзя"...
...Мой мальчик не любит меня.
5
Я его наряжала, Лотта, в бархатные лоскутья.
Я его обожала, Лотта, - от локонов и до пяток.
Знаю, что кукла, Лотта, - Лотта, а кто не кукла?
Их у тебя пяток, у меня десяток.
Если считать бывших ненастоящих,
Если считать любящих понарошку...
Знаешь, Лотта, стежки надо класть почаще:
Это проще, - скажи, - чем сажать картошку:
Алый лоскутик - белый лоскутик - алый...
Я его так боялась разбить, Лотта!
Так разлюбить боялась!.. Пойду, пожалуй.
Делать кукол - забава. Вот разбивать - забота.
Жалко, так жалко, Лотта!.. Так жалко, Лотта...
6
Осень. Сверчок запечный
умер, воскрес, обернулся дымом,
И улетел на небо, больше
нам не слыхать его.
Ты не видал моего наперстка, любимый?
Ты не встречала, Венди, желудя моего?
Осень. Аннета плачет
опять ангина, и доктор:
Анисовую настойку, Аннета, -
двадцать капель на сто.
Ну, ничего, когда он вернется, тот, кто
Пел, мы отправимся царствовать в шапито.
В новом пальто, Аннета, в новом пальто.
Розовом, долгожданном, новом пальто.
7
В неожиданном всхлипе шарманки, забытой в чулане,
Никогда не успеешь поймать отдаленно знакомой
Дребезжащей мелодии. Здравствуйте, здравствуйте, няня,
Вам сегодня дежурить царицей ночной насекомой.
Эта лампа - для чтений, завесим пастельную сцену
Темной вышитой шалью (о, гордость волшебной иголки!).
Это тени, о няня, красиво ложатся на стену.
Это волки, о няня, мои ненаглядные волки.
Я прошу вас, царица, не трогать коробочку эту:
Если дернуть шнурок - открывается тайная дверца.
Мой волчонок, наследник, волчок, воротись в мое сердце,
Семь простреленных шкур волоча за собой по паркету!..
О царица, я тоже, пожалуй что, врать мастерица:
Что за страшные сказки таятся под вышитым пологом...
Зажигайте же лампу, тяните шнурочек, царица, -
Пусть Аннета заплачет во сне над застреленным волком.
8
...и тогда оказывается. что я - не Герда.
Разве что босая - а кто не бос-то?..
Пить молоко, читать Марианну Гейде,
Между делом листать то Дали, то Босха.
Лотта, эвакуация в десять тридцать.
Слышишь, прием-прием, горизонт не виден.
Как же мне разглядеть-то тебя. сестрица,
С твоим сундучком на осенней Унтер-ден-Линден?
Поторопись, с карточками загвоздка.
Помнишь классную даму? Нет больше классной.
А в сундуке Щелкунчик с лицом из воска,
Ключик, замочек, бархатный мой, атласный.
Я тороплюсь, Лотта, уже восемь.
Лотта, еще не поздно - уже поздно.
Тише, Аннета, спи, это осень, осень
Крадучись, прячась - как не хватает слез нам,
На ладонях у нас вышивает желтые звезды. -
или стихи о том, как нам с Зиновием Гердтом в одну из суббот не было куда торопиться
Божественной субботы хлебнули мы глоток. От празднеств и работы закрылись на замок. Ни суетная дама, ни улиц мельтешня нас не коснутся, Зяма, до середины дня.
Как сладко мы курили! Как будто в первый раз на этом свете жили, и он сиял для нас. Еще придут заботы, но главное в другом: божественной субботы нам терпкий вкус знаком!
Уже готовит старость свой непременный суд. А много ль нам досталось за жизнь таких минут? На пышном карнавале торжественных невзгод мы что-то не встречали божественных суббот.
Ликуй, мой друг сердечный, сдаваться не спеши, пока течет он грешный, неспешный пир души. Дыши, мой друг, свободой... Кто знает, сколько раз еще такой субботой наш век одарит нас.
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень
Затеряла июльскую удаль и августа пышную власть,
Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,
Что пустеют поля и судьба не совсем удалась.
Что с рождением ребенка теряется право на выбор,
И душе тяжело состоять при разладе таком,
Где семейный сонет заменил холостяцкий верлибр
И нельзя разлюбить и противно влюбляться тайком.
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что во время
Не кафтан, и судьбы никому не дано перешить.
То ли водка сладка, то ли сделалось горьким вранье,
То ли осень для бедного сердца плохая опора.
И слова из романса "Мне некуда больше спешить..."
Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофера.
И слова из романса "Мне некуда больше спешить..."
Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофера.
Ещё один осенний ястребСемерка_Бубён19-09-2005 21:24
И.Бродский, Осенний крик ястреба
Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.