я так, поняла, что можно выкладывать свои стихи, так или иначе относящиеся к Серебряному веку)
вот:
ПАМЯТИ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ
Вчера, возвращаясь домой по Арбату,
Вдохнув, отыскала в бесследном, бесслёзном
Хранилище памяти: радость когда-то…
И мне показалось – иду я по звёздам.
К Борису и Глебу; темно в переулке.
Янтарные бусы на шее, в лохмотьях.
Дурная, шальная, ночная прогулка!
Луна – по пятам, как конвой – в подворотне.
Мои юнкера! Кто учил вас сражаться?
Кто сердце обжёг: этот мир не потерян
Все светлые лица, всем лет по семнадцать.
Тот крик в полусне, он вчера был расстрелян!
Забыть голос матери, слёзно молящий
Забыть, расстрелять, и в петле вздёрнуть лихо
И красноармеец у будки стоящий,
Сливается с мраком, и снова всё тихо.
А я всем назло – Коктебель вспоминаю
И теплое кружево вспененных волн…
Я сердце своё Вам вослед посылаю!
Жена офицера – «гражданка Эфрон».
Серёжа! Ваш профиль до боли любимый,
Мерещится мне в вязком мареве утра
И взгляд Ваш пронзительно-неуловимый,
И ласковый голос, зовущий как будто.
Я пробую выжить, и в бездну не глядя,
Курю, и тоскую о прежнем уюте…
Вчера собрала я короткие пряди
Ирины и Али – в печальном приюте.
Подавлена, стиснута обручем вздохов,
Затихла, устала терпеть и бояться.
Вся сила моя – в ненаписанных строках.
В предчувствии их. Значит – жить и влюбляться!
Настроение сейчас - )))
Но смерть была смертью. А ночь над холмом
Светилась каким - то нездешним огнем,
И разбежавшиеся ученики
Дышать не могли от стыда и тоски.
А после... Прозрачную тень увидал
Один. Будто имя свое услыхал
Другой... и почти уж две тысячи лет
Стоит над землею немеркнущий свет.
Ни музыки, ни мысли - ничего.
Тебе давно чистописанья мало,
Тебе давно игрой унылой стало,
Что для других - и путь, и торжество.
Но навсегда вплелся в напев твой сонный, -
Ты знаешь сам, - вошел в слова твои,
Бог весть откуда, голос приглушенный,
Быть может, смерти, может быть, любви.
Да, да... я презираю нервы,
Истерику, упреки, все.
Наш мир - широкий, щедрый, верный,
Как небеса, как бытие.
Я презираю слезы, - слышишь?
Бесчувственный я, так и знай!
Скажи, что хочешь... тише, тише...
Нет, имени не называй.
Не называй его... а впрочем,
Все выдохлось за столько лет.
Воспоминанья? Клочья, клочья.
Надежды? Их и вовсе нет.
Не бойся, я сильней другого,
Что хочешь говори...да, да!
Но только нет, не это слово
Немыслимое:
никогда.
Навеки блаженство нам Бог обещает!
Навек, я с тобою! - несется в ответ.
Но гибнет надежда. И страсть умирает.
Ни Бога, ни счастья, ни вечности нет.
А есть облака на высоком просторе,
Пустынные скалы, сияющий лед,
И то, без названья... ни скука, ни горе...
Что с нами до самого гроба дойдет.
Летит паровоз, клубится дым.
Под ним снег, небо над ним.
По сторонам - лишь сосны в ряд,
Одна за другой в снегу стоят.
В вагоне полутемно и тепло.
Запах эфира донесло.
Два слабых голоса, два лица.
Воспоминаньям нет конца!
"Милый, куда ты, в такую рань?"
Поезд останавливается. Любань.
"Ты ждал три года, остался час,
она на вокзале и встретит нас".
Два слабых голоса, два лица,
Нет на свете надеждам конца...
Но вдруг на вздрагивающее полотно
Настежь дверь и настежь окно.
"Нет, не доеду я никуда,
нет, не увижу ее никогда!
О, как мне холодно! Прощай, прощай!
Надо мной вечный свет, надо мной вечный рай".
Вы глядите на всех свысока
И в глазах Ваших серых - тоска.
Я люблю Ваш опущенный взгляд -
Так воточные Боги глядят.
Ваши сжатые губы бледны.
По ночам вижу грешные сны.
Вы умеете ласковым быть,
Ваших ласк никогда не забыть.
А когда Вы со мной холодны-
Ненавижу улыбку весны.
Мы случайно столкнулись в пути,
Мне от Вас никуда не уйти.
И усердно я Бога молю,
Чтоб сказали Вы слово "люблю".
И на картах гадаю на Вас
Каждый вечер в двенадцатый час.
1920
Есть игра: осторожно войти,
Чтоб вниманье людей усыпить;
И глазами добычу найти;
И за ней незаметно следить.
Как бы ни был нечуток и груб
Человек, за которым следят, -
Он почувствует пристальный взгляд
Хоть в углах еле дрогнувших губ.
А другой - точно сразу поймет:
Вздрогнут плечи, рука у него;
Обернется - и нет ничего;
Между тем - беспокойство растет.
Тем и страшен невидимый взгляд,
Что его невозможно поймать;
Чуешь ты, но не можешь понять,
Чьи глаза за тобою следят.
Не корысть, не влюбленность, не месть;
Так - игра, как игра у детей:
И в собрании каждом людей
Эти тайные сыщики есть.
Ты и сам иногда не поймешь,
Отчего так бывает порой,
Что собою ты к людям придешь,
А уйдешь от людей - не собой.
Есть дурной и хороший есть глаз,
Только лучше б ничей не следил:
Слишком много есть в каждом из нас
Неизвестных, играющих сил...
О, тоска! Через тысячу лет
Мы не сможем измерить души:
Мы услышим полет всех планет,
Громовые раскаты в тиши...
А пока - в неизвестном живем
И не ведаем сил мы своих,
И, как дети, играя с огнем,
Обжигаем себя и других...
18 декабря 1913
Там человек сгорел.
Фет
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще не жившим.
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар!
10 мая 1910
Не смущаю, не пою
Женскою отравою.
Руку верную даю -
Пишущую, правую.
Той, которою крещу
На ночь - ненаглядную.
Той, которою пишу
То, что Богом задано.
Левая - она дерзка,
Льстивая, лукавая.
Вот тебе моя рука -
Праведная, правая!
23 октября 1918
***
Люблю людей, люблю природу,
Но не люблю ходить гулять,
И твердо знаю, что народу
Моих творений не понять.
Довольный малым созерцаю
То, что дает нещедрый рок:
Вяз, прислонившийся к сараю,
Покрытый лесом бугорок...
Ни грубой славы, ни гонений
От современников не жду,
Но сам стригу кусты сирени
Вокруг террасы и в саду.
15-16 июня 1921
[400x300]
Я людям чужд и мало верю
Я добродетели земной:
Иною мерой жизнь я мерю,
Иной, безцельной красотой.
Я верю только в голубую
Недосягаемую твердь.
Всегда единую, простую
И непонятную, как смерть.
О, небо, дай мне быть прекрасным,
К земле сходящим с высоты,
И лучезарным, и безстрастным,
И всеобъемлющим, как ты.
***
Мы с тобой по мокрой шли панели
Под дождем, в тумане - шли без цели.
Зонтик мы открыть не догадались,
Мы дождю и ветру улыбались.
Как красивы огоньки трамвая!
Как блестит вся в лужах мостовая!
Как изящна фонаря колонна!
На углу городовой похож на Апполона.
В мире зла теперь не существует!
Враг врага, раскаявшись - целует.
Нет болезней, смерти, воздыханий,
Нету голода, насилия, страданий!
Мир проснулся к жизни лучшей, новой...
Мы с тобою где идем?-По небу? Или по Садовой?..
По существу, если сравнить чтение Маяковского и Есенина они немногим отличаются,особенно поздняя поэзия бунтарская Есенина не похожа на стихи раннего золотоволосого деревенского "рубахи-парня", влюбленного в поля и дубравы.
Это запись начала века.
Кто-то успел подставит Сергею Есенину микрофон, благодаря чему мы теперь имеем возможность слышать его голос, хотя читает он ужасно, но от этого любить его мы не перестаем))
Сергею Есенину
Над поломанною рожью
Вопль проносился:
«Наш сыночичек Сережа
Грех-то – удавился!
Худо жил, да не лукавил
(Хоть поклон отвесь!)
Ты, Сереженька, скандалил,
Вот и вышел весь!
Ой ты горюшко, кручина,
Ужас лихолетья!
Аспиды убили сына,
Не кому отпеть-то!
На кого меня покинул
Мой шальной юнец?!
Что ж в галопе тебя скинул
Рудый жеребец?
Сам утробу свою ранишь,
Мой чудной и блудный!
Сын ты мне, а не товарищ,
Ангел златокудрый!
Жжет тоска меня и сушит,
Голосить велит.
За твою, Сережа душу
Сердушко болит!»
Горько влагой поливает
Избы да поля…
Это мать твоя рыдает
Русь-Сыра-Земля.
"Полуседая и полуслепая, Полунемая и полуглухая, Вид - полоумной или полусонной, Не говорит - мурлычет монотонно, Но - улыбается, в елее тая...Ей весело цензуры сбросить пояс, Ей - вольного стиха по санкам полоз, Она легко рифмует плюс и полюс, Но все ее не, но и без, и полу - ненужная бесплодная бесполость." Так начинается и заканчивается стихотворный Автопортрет (написан в 1918 году) В.А.Меркурьевой. Известно, что своих стихов она не ценила, была знакома с Мандельштамом, Цветаевой, Бердяевым. Можно сказать : если вычесть из Цветаевой ее пафос самоутверждения, представить программными ее стихами "Пройти, чтоб не оставить тени...", то в остатке получится поэзия Веры Меркурьевой.За всю жизнь она напечатала лишь десятка полтора стихотворений. В 1941 году из Москвы уехала- полуживая- в эвакуацию и умерла в Ташкенте.
КАК ВСЕ
-Живи, как все! - это мило,
Но я и жила как все:
Протянутая, шутила
На пыточном колесе...
Пройдя до одной ступеньки
Немой, как склеп, нищеты, -
Как все, я бросала деньги,
Голодная - на цветы.
Весь день на чёрной работе
Замаливала грехи,
Как все - в бредовой дремоте
Всю ночь вопила стихи...
Как все - любившему снилась
Тяжёлым сном на беду.
За ярость - дарила милость,
Как все - любовь - за вражду.
Ступив своей жизни мимо,
Навстречу смертной косе -
Давно я живая мнимо
И только кажусь - как все...
-1922-
Елизавета Ушкова , в замужестве Голова (1863-после 1934), публиковала большую часть своих произведений под дедовской фамилией Гадмер. Печаталась в петербургских журналах "Русское богатство", "Всходы", "Маяк". Гадмер принадлежат 4 поэтических сборника , писала она также прозу, переводила пьесы Шиллера. Ее поэтическими учителями были Н.Некрасов и А. Фет.
***
Меня судьба не баловАла -
Немного счастья мне дала:
Зато я горя много знала,
И много слез я пролила...
Прости мне, Боже, мысли эти!
Нет, я не жалуюсь...молчу...
Все, все ведь к лучшему на свете -
Я верить этому хочу!
Как знать? быть может, если б счастье
Одно давалось мне всегда,
Чужое горе и ненастье
Мне близким не было б тогда.
Своей довольная судьбою
И благоденствием своим,
Быть может, я б была глухою
Ко всем страданиям чужим...
О, если так, то, Провиденье,
Прости мне жалобу мою!
За все страданья и лишенья -
Тебе хвалу я воздаю!
Не плачь... Не возвратить
Безумною слезою
Прошедших светлых дней,
Осмеянных судьбой.
Они прошли, как сон,
Навеянный мечтою,
Как эта песнь, допетая тобой.
Неподражаемо лжет жизнь:
Сверх ожидания, сверх лжи...
Но по дрожанию всех жил
Можешь узнать: жизнь!
Словно во ржи лежишь: звон, синь...
(Что ж, что во лжи лежишь!) — жар, вал
Бормот — сквозь жимолость — ста жил...
Радуйся же!— Звал!
И не кори меня, друг, столь
Заворожимы у нас, тел,
Души — что вот уже: лбом в сон.
Ибо — зачем пел?
В белую книгу твоих тишизн,
В дикую глину твоих «да» —
Тихо склоняю облом лба:
Ибо ладонь — жизнь.
8 июля 1922