Аваи-сан молчал. Он смотрел как отблески костра играли с темной гладью озера и молчал. Монах словно чего-то ждал от меня. Небо было багровым, словно кровь моих погибших товарищей отражалась в нем.

- Я слышал эту историю, Ронин, - наконец заговорил монах. – Но мне кажется ты рассказал не все.
- Дальше идут Легенды, Аваи-сан, - сказал я, перевернув недогоревшую ветку.
- Иногда Легенды бывают реальнее, чем сама жизнь…

… Да, Легенды становятся самой жизнью. Иногда без них просто не выжить. Может быть, именно это случилось и с нами. Дошел слух, что нашего Сегуна, не смотря на тысячи свидетелей его казни, видели потом живым. Он явился самым близким своим ойдзинам. И теперь те из нас, кто не видел Его, ищут с ним встречи. Для нас очень важно найти Его! Быть может, это и есть наш Путь!..

- Иди отдыхай, Ронин, - проговорил Аваи-сан. – Тебе нужно набраться сил. Впереди тебя ждет долгая и трудная Дорога…

[показать]
Все, кто выжил в той кровавой бойне, оказались в плену у северных кланов. Нас лишили возможности выбрать, мы не смогли защитить своего Сегуна, мы даже не смогли защитить свою честь, мы были недостойны называться ойдзенами Великого Сегуна! Клан Тацуи не славился милосердием. Это были жестокие воины, не знавшие пощады. На их доспехах черный дракон раскрыл свою пасть, будто хотел поглотить все вокруг. Но мы были в плену и нам даже не предоставили выбора. Мы были унижены и посрамлены.

Через некоторое время до нас дошла еще более страшная весть… Это произошло тогда, когда неожиданно двери темниц отворились и затхлые, пахнущие гнилью подземелья наполнились свежим дыханием весеннего ветра. Вместе с ветром к нам пришла весть: за освобождение своих самураев Сегун заплатил ценою своей собственной жизни. Над ним надругались как над простолюдином, Его пытали как последнего преступника и подвергли самой жестокой и мучительной казни. Сегун умер, отвергнутый всеми и преданный самыми близкими своими людьми. Некоторые из нас не выдержали этого известия, сделав себе мучительное харакири, как только нам вернули мечи и доспехи. Остальные стали Ронинами. Такими как я – отверженными и одинокими…

[показать]
Это произошло несколько лет назад. До нас давно доносились странные слухи о северном клане Тацуи, захватывавшем все большие территории. Он уже подчинил могущественный клан Тараяма, под его знамена встали кланы Ойдзоги и Нагами. Мой родовой замок Мидзаюги находился как раз на границе с владениями Ойдзоги. В то время я служил в войске Сегуна и находился в столице нашего княжества. Слух о том, что северные кланы вторглись на наши территории застал меня, когда я нес охранение в замке Сегуна. Мне сообщили, что мой отец погиб в схватке с самураями клана Тараяма, родовое поместье было разрушено, а мать и сестры были убиты. Теперь у меня были личные счеты с людьми Тараямы!

Все подвластные Сегуну кланы были приведены в боевую готовность. С каждым днем в столицу стекались новые подкрепления. Мы готовились к битве. Самой великой битве в своей жизни.

Когда наши войска сошлись на бескрайнем поле близ горного местечка Сидзауги, то, казалось, небо почернело от доспехов и птицы падали замертво от воинственных кличей. Я увидел на правом фланге знамена клана Тараяма и попросил мой отряд направить именно туда…

Сначала в дело вступили лучники, и поле покрылось первыми павшими и стонущими от ран. Стрелы, как молнии, впивались в шеи, глаза, находили брешь в доспехах, рвали голени. Потом конница попыталась проделать брешь в оборонной линии врага как раз на правом фланге, что ей на какой-то миг удалось, и тогда в бой ринулись мы. Я с ненавистью кромсал иероглифы Тараяма, работая сразу двумя мечами. Мы потеряли счет времени и сил. Казалось, что битва длится вечно, и никто из нас не представлял своей жизни без нее. Лишь стоны умирающих и лязг клинков звучали в наших ушах. Я добрался до самурая, который, как мне показалось, командовал сотней. Моя катана прочертила круг, и, видимо задев тесемки, на которых крепился шлем, снесла его с головы… Он был совсем мальчик – голубые глаза с ужасом смотрели на занесенный над ним меч, а все не мог завершить смертельный удар. Я так хотел младшего брата… Я бы смог научить его всему и быть может он был бы именно таким – голубоглазым, с легким пушком над верхней губой и почти девичьим лицом… Он ударил первым. Катана распорола мои доспехи и нанесла глубокую рану на предплечье. Чуть поточнее удар и я лишился бы руки. Глаза мои заволокла кровавая пелена…

Плечо уже почти не болело. Лишь тугая повязка напоминала о недавнем страдании. Я сел на мягкой подстилке, ставшей мне ложем, и размял затекшую ногу. Дождь закончился, вечерняя прохлада пробиралась в мое временное пристанище легким ветерком, стучавшимся в бумажные ширмы. Слегка прихрамывая я добрел до выхода их хижины. Аваи суетился у костра, подкидывая в огонь дрова. В чане весело бурлило какое-то варево, распространяющее соблазнительные запахи на несколько кэн вокруг. Синдзо, завидев меня, весело залаял и, повиливая хвостом, побежал мне навстречу.

- Добрый вечер, Аваи-сан, - приветствовал я монаха.
- О, ты уже сам поднялся, - улыбнулся он и слегка поклонился на мое приветствие. – Садись ближе, сейчас будем есть.

Я с трудом нашел удобное положение и устроился рядом с Аваи. Монах разлил рисовую похлебку в глиняные чашки и протянул мне палочки. Он добродушно улыбался, глядя как я с упоением уплетал вкуснопахнущую кашицу.

- Вот теперь ты точно пошел на поправку, - рассмеялся он и сам принялся за трапезу.

Насытившись, я осмотрелся вокруг. Неказистый, но уютный домик монаха стоял на самом берегу небольшого горного озера. Ясное небо было усыпано мерцающими звездами, которые отражались в темной воде. Здесь было хорошо. Я уж и забыл, что может быть так хорошо! Синдзо сидел рядом, изредка вылавливая блох у себя в шерсти, и с удовольствием почесывал себя за ухом.

- Аваи-сан, - обратился я к монаху. – Я хотел бы принести извинения за недостойное поведение, которое я проявил по отношению к вам.

Старик ничего не ответил. Я чувствовал в нем что-то знакомое, что-то выдавало в нем отнюдь не монаха. Прямая спина, гордая осанка, отточенные, лишенные суеты движения наводили мысли о его высоком, самурайском происхождении. Я решил это проверить и, передавая ему пустую чашку, сделал так, будто не удержал ее в руках. Аваи молниеносно подхватил падающую посуду и улыбнулся.

- Не хитрый трюк, сынок.
- Однако, сноровка у вас, Аваи-сан, не монашеская, - в свою очередь парировал я.
- Тело помнит многое, даже бесполезные и вредные для духа привычки.
- Почему вы стали монахом, Аваи-сан?
- Это уже не важно, сынок, - проговорил он. – Гораздо важнее почему ты стал Ронином.

Мое предплечье заныло, будто напоминало мне о прошлом. Эта боль не давала мне забыть те страшные события. И без излишних предисловий я начал свой рассказ, будто уже много лет ждал возможности излить свою душу…

[показать]
Грязь… грязь… грязь… Кругом одна грязь и нескончаемый дождь. Я устал, устал так, что, кажется, двигаться уже не могу, но бреду куда-то. Мне надоел мой путь в никуда. Зачем я иду навстречу солнцу и провожаю его на закате? Зачем??? Я не знаю. Мое кимоно отяжелело и порвалось, короткое бо стало скользким и руки то и дело соскальзывали, и я падал в грязь. Падал и подолгу лежал там, потому что у меня нет сил встать, у меня нет сил идти… У меня нет сил! Синдзо поскуливая ложился рядом и лазал мне лицо. Ну что ты ко мне лезешь! Уйди от меня, я хочу остаться в этой луже! Я не двинусь дальше, понимаешь?! Не двинусь ни на шаг! Мои раны воспалились и ныли. Особенно болело предплечье – память о мече самурая клана Тараяма. Незалеченная рана вновь и открылась и от сырости воспалилась, по краям ее выступил гной. Иногда мне хотелось отрубить эту руку катаной и выбросить вон, чтобы она больше не доставляла мне такой боли. Синдзо залаял и, уцепившись за край куртки, стал тянуть меня. Он столько раз делал это и я всегда вставал. А теперь не встану. Не могу встать, я хочу заснуть. Сознание покинуло меня, и лишь во время кратковременных вспышек его я чувствовал боль и какие-то странные толчки, будто меня кто-то тащил. Но мне было все равно. Отец говорил, что самые прекрасные танка рождаются на вершине страдания. Папа, может быть, ты не был там, на этой вершине? По крайней мере у меня внутри только боль и отчаяние… только боль и отчаяние…

Сначала я увидел неясный силуэт. Его очертания были зыбки, словно он находился в тумане и все время ускользал от моего взора. Я силился разглядеть его, но у меня ничего не получалось. Силуэт преследовал меня какими-то кратковременными вспышками и исчезал. Я проснулся от того. Что отлежал руку. Странно, только вчера я готов был отрезать ее себе от боли в предплечье, а теперь пытался унять неприятное ощущение неподвластности над собственным телом. Рука постепенно отходила и теперь я чувствовал, словно тысячи иголок впилось в нее. Предплечье ныло, но как-то приятно. Я осмотрелся и увидел, что лежу на соломенной подстилке, воспалившаяся рана была плотно перевязана чистой материей, а сам я лежал в темной комнате скудной крестьянской хижины. Впрочем, на крестьянскую она не очень походила. В углу стоял небольшой алтарь, низкий стол и блестящий деревянный пол - вот и все, что составляло ее убранство. И тогда вновь появился силуэт. Это был старик, я разглядел его сразу, так как глаза уже привыкли к вечернему сумраку. Он был невысокого роста, в обветшалой одежде. По старой выцветшей кэсе я понял, что старик монах. Он приблизился ко мне и тогда я смог разглядеть его лицо. Оно было изрезано вдоль и поперек морщинами, обрамлявшими старческое лицо, потрескавшиеся губы прятались за седой бородой и маленькие глазки доброжелательно смотрели на меня. Он нес в руках деревянную миску с вкусно пахнущим отваром.


- Кто вы? – я совсем не узнал своего голоса.
- Можешь звать меня Аваи, свое настоящее имя я уже давно забыл.
- Старик, я Ронин, - устало проговорил я. – Ты зря осквернил свое жилище.
- А я монах, Ронин, - улыбнулся в ответ он. – Выпей этот отвар, он поможет восстановить твои силы.
- Зачем я тебе, старик? Зачем ты подобрал меня, а не оставил подыхать на дороге, как бездомного пса?
- Ты слишком много задаешь вопросов, сын мой, пей отвар и отдыхай, поговорим, когда ты окрепнешь.

Я привстал на локте и по глоточку стал пить чуть горьковатый отвар. Старик поддерживал мою голову и осторожно вливал меня содержимое чашки. Закончив, он помог мне снова лечь на подстилку, поправил повязку и сидел рядом, что-то бормоча себе под нос. Усы его смешно двигались в такт губам. Я улыбнулся и почувствовал, что сон вновь стал брать надо мной верх…

[показать]
Дыхание было ровным и спокойным… Вдох-выход, вдох-выдох… Палец левой руки надавил на цубу, отделявшую лезвие от плетенной рукояти, и катана бесшумно выскользнула из ножен. Легким молниеносным движением снизу вверх я рассек воздух и с криком обрушил клинок на противника. Лезвие скользит по рукаву и бесшумно входит обратно в ножны. … Этой секретной технике школы иай-до мастера Хаясидзаки Дзиноскэ обучил меня отец. Часами мы сидели напротив друг друга и оттачивали каждое движение, доводя его до совершенства. Я помню каждое наставление отца и тот день, когда он вручил мне меч.

«Все, что мы делаем в нашей жизни, сынок, зависит от того, каковы мы внутри. Если наши помыслы будут направлены на благое, то и дела наши будут благими. А если сердце твое будет наполнено завистью, гневом и злобой, то чтобы ты не делал – строил дом, возделывал сад, писал танка, все будет носить отпечаток тьмы внутри тебя. Посмотри на этот великолепный клинок. Настоящий мастер с первого взгляда может определить свойства клинка, школу, место его выделки и даже мастера. Это работа великого мастера Отори Синодзокэ. Говорят, что прежде чем приступать к закаливанию мастер несколько дней очищал себя постом и молитвой. Он отличался добрым нравом и честностью, поэтому и мечи его славятся миролюбием. Этот меч так и называется «меч мира». А вот мечи матера Мураси Тодосукэ, наоборот, славятся своей кровожадностью, потому что мастер был человеком злым и гневливым. Говорят, что сами хозяева этих мечей стали жертвами своих клинков. Запомни это сын мой. Вынимай клинок из ножен только тогда, когда кто-то нуждается в твоей защите и помощи. Пусть его острота и твое мастерство служат благу и справедливости, а не алчности и злобе».

[показать]
Для сезона цую выдалась на удивление ясная и спокойная ночь. Синдзо спал, уютно свернувшись калачиком у догорающего костра, изредка поскуливая. Смешной он все-таки. А я не мог упустить такую возможность потренироваться. Мне нужно быть в форме, мне нужно дисциплинировать себя, не расслабляясь ни на минуту. Легкий поклон, прямая осанка и правая нога делает небольшой подшаг вперед…

Все-таки странная штука память. Иногда она просто помогает выжить, а иногда из-за нее начинают кровоточить старые раны. В такие редкие минуты мне вспоминается родные места, отцовское поместье в провинции Мусаси. Я просыпался рано утром, потому что первые лучи солнца проникали сквозь ширму и щекотали ресницы. Мама, всегда молчаливая и добрая, и отец – воплощение строгости и мудрости. Наверное, на самом деле они не были такими, но я их такими помню, я их такими люблю, я их такими хочу видеть.

Уход в сторону, левая рука отводит удар противника, а правая контратакует в корпус…

Первая любовь, как цветение сакуры. Я помню как мы всей семьей пошли на ханами (праздник цветения сакуры). Мама положила еду в бенто и, взяв с собой подстилки, мы отправились в сад. Вокруг было много семей, с самого раннего утра занявших места и удобно расположившись около деревьев. Тогда я увидел ее. Она сама была цветущей сакурой. На ней было темное хитоэ (женское шелковое кимоно), подвязанное шелковым поясом оби. Белоснежные руки и лицо сияли среди разноцветья одежд ее родственников. Ее глаза излучали нежность и покорность. Я любовался ею! Она была воплощением ханами, моя цветущая сакура.

Жесткая блокировка удара ноги противника, захват, подсечка и добивание ребром стопы в кадык…

В моем сердце до сих пор слышен отзвук сражения. Крики товарищей, ржание лошадей, стоны раненных и умирающих на поле битвы. Я снова рвусь в самую гущу, работая поочередно катаной и вакидзаси (короткий меч). Я не чувствую боли от нанесенных ран, не вижу ничего вокруг себя, кроме противника, который все время ускользает от меня. У меня отняли все – дом, родителей, Родину, любовь и я должен отомстить за это.

Стопы становятся в один ряд, короткий выдох и поклон. Все тело расслаблено, по уставшим мышцам стекают струйки пота…

Гора Куно находится в восточной части провинции Сидзуока. Пасмурный и слякотный сезон цую (сезон дождей) стоял в самом разгаре. На наши головы Небо обильно изливало потоки воды, которым, казалось, не было конца. Даже плетеная накидка не спасала от надоевшего дождя. Синдзо устало семенил рядом со мной, изредка поскальзываясь на вымокшей глиняной тропе. Мы медленно брели к знаменитому храму Ринендзи, который располагался чуть севернее горных озер. Старики говорили, что вода в этих озерах была кристально чистой. Такой чистой и прохладной, что ее можно было зачерпывать ладонью и пить. А еще они говорили, что там можно ловить удивительных зеркальных карпов руками. Сказки, да и только. Но сейчас мне об этом не думалось, я устал и мои мысли были лишь об одном – поскорее дойти до Ворот семи ветров, отделяющий храм от всего остального мира. Последний подъем оказался самым тяжелым, я несколько раз падал в придорожную грязь и, с трудом поднявшись, упрямо брел дальше.

Храмовые ворота возникли перед нами будто по мановению чьей-то руки из ниоткуда. Огромная изогнутая крыша покоилась на двух мощных столбах из темного дерева. Рядом с ними на небольших деревьях устало трепетали намокшие бумажные нуса. Я прислонился к столбу и постучал деревянным посохом, на который опирался весь свой путь, в ворота. Ответа пришлось ждать достаточно долго. Так долго, что я уже собрался стучать снова, но в этот же момент створка отворилась, и в образовавшемся просвете я увидел лицо монаха.

- Что тебе нужно, Путник? – спросил он, внимательно изучая меня.

-Приюта и покоя, почтенный! – прохрипел я.

[показать]

Створка снова закрылась. Монах пошел за кем-то их старших, наверное, за настоятелем. Я скинул намокшую и отяжелевшую от сырости накидку, поправил мечи на поясе и придвинулся поближе к крыше, чтобы хоть как-то спастись от дождя. Настоятель не торопился. Он пришел не один. С ним вместе вышли четыре крепких монаха, держащих в своих руках бо (короткие шесты). Настоятель было невысокого роста с длинной седой бородой, моложавый, с горделивой осанкой. Его маленькие серые глазки внимательно изучали меня. Я понял, что эти четыре крепких монаха не зря пришли вместе с ним.

- Что тебе нужно, Странник? – спросил Настоятель.

- Я пришел просить об убежище, Каннуси, - сказал я, склонив перед ним голову.

Настоятель снова замолчал, будто углубившись в какие-то свои мысли.

- Кто ты и куда держишь свой путь? – снова спросил он.

-Я – Ронин и иду по Пути в поисках своего Сегуна.

Настоятель опять замолчал, монахи подошли к нему ближе, загораживая вход в ворота.

- Здесь не место таким как ты, - проговорил Настоятель.

- Я просто хочу провести некоторое время в хайдэн, чтобы укрыться от непогоды и помолиться, Каннуси, - устало проговорил я. – Мне ничего не нужно, у меня есть немного ре и я могу заплатить за доставленные неудобства вашей обители.

- Здесь не место таким, как ты, Ронин, - вновь повторил Настоятель и в его словах я почувствовал презрение и непреклонность.

Моя рука до хруста сжала посох, а тело напряглось, но я увидел, что монахи уже выступили вперед, их стопы развернулись внутрь, а сами они будто слегка осели на бедра. Стойку трех битв можно было узнать без особого труда. Это были опытные бойцы, но я не собирался вступать с ними в бой. И дело не в том, что я боялся смерти или поединка. В этом мире меня уже вряд ли что-то могло испугать, просто я понял, что не смогу здесь обрести даже временный покой . Ну да, такая святая обитель не может принять отщепенца Ронина. Я недостоин чести постучаться в их святые ворота.

- Но разве не любой человек достоин милости и сострадания, Каннуси? - мой вопрос казалось озадачил Настоятеля. – Разве Храм – это не место убежища и покоя для страдающих и метущихся в этом жестоком мире душ? Разве это не место где мы можешь залечить свои раны и найти покой в своей душе? Разве все это не так?

- Не тебе, Ронин, рассуждать об этом! – сквозь зубы проговорил Настоятель. – Убирайся прочь вместе со своей грязной собакой и не тревожь почтенные стены своими жалкими речами!

Я посмотрел на Синдзо. Верный пес разделял мои мысли. Он оскалился на верных храмовых служителей, на холке шесть стояла дыбом и в любой момент Синдзо был готов ринуться на монахов.

- Не нужно, приятель, - успокоил я пса. – Здесь нам все равно не найти убежища. Пойдем, дружище, дальше. Похоже, что лес и небо гораздо дружелюбнее, чем служители Неба.

Настоятель и монахи уже собирались уходить, видя наше намерение без боя удалиться, как я бросил им в спины:

- Инну мо арукеба боу ни атару (яп. «И собака может нарваться на палку» - соответствует русской пословице «Не знаешь где найдешь, где потеряешь»).

Мы вновь вышли на скользкую тропу под нескончаемые потоки воды. Но в этот момент мне показалось, что дождь стал терять свой напор и силу и уже не так хлестал по нашим головам. Даже где-то высоко, за горной вершиной, среди Читать далее...

Я люблю ночь. В эти минуты я, пожалуй, и бываю по-настоящему счастлив. Ярко-красные языки костра врываются в ночной сумрак, иногда взрываясь волной разноцветных искр. Треск сухих сучьев звучит как музыка, успокаивая мои внутренние бури. Я слушаю звуки ночного леса, и ко мне в сердце приходит покой. Я могу долго смотреть на небо. Здесь, в предгорном местечке Сакудзи, удивительно ясное небо. Когда долго смотришь на бесконечно-черное полотно, усыпанное мерцающими звездами, то думаешь, что все, происходящее с тобой сейчас, неважно. И тогда я невольно начинаю искать самую яркую Звезду. Самую яркую Звезду, которая светит именно для меня. Ее свет согревает в холодной ночи, и я все больше погружаюсь в ночное небо. Его бесконечность не пугает, а завораживает.

Рука, за которую укусила меня собака, ныла, не смотря на лечебный бальзам и тугую повязку. Она напомнила о моем глупом благородстве. Благородство вообще глупое занятие. Кто сказал, что я вообще понимаю, что такое благо? Я готов отдать свою жизнь тому, кто объяснит мне это. Это ведь единственное, что я могу отдать сейчас. А звезда продолжала светить. Казалось, что она – это оторвавшаяся искра от моего костра. И именно поэтому мне было тепло и уютно, тепло и уютно, тепло и уютно…

Я проснулся от того, что почувствовал прикосновение чего-то теплого и влажного к своей руке. Сначала появился лишь смутный силуэт рядом с догорающим костром и две светящиеся точки, приближающиеся ко мне. Моя рука инстинктивно сжала рукоять меча, лежавшего рядом. Темный силуэт дернулся в сторону, но не исчез. Я всмотрелся и увидел собаку. Ту самую, с запекшимися пятнами крови на шерсти, упругой походкой. Только теперь ее глаза не смотрели с ужасом и страхом. Я даже не знаю, как она на меня смотрела. В ее взгляде было все – и надежда, и настороженность и… благодарность. Какое-то время мы смотрели друг на друга, а потом она осторожно приблизилась ко мне и лизнула руку там, где была повязка. Лизнула и посмотрела на меня.

- Ну что ж, приятель, извинения приняты, - усмехнулся я и потрепал ее по загривку.

В ответ собака еще раз лизнула мою руку и уселась рядом. Было странно чувствовать тепло ее тела рядом с собой. Было странно и необычно чувствовать чье-то присутсвие, слушать и чувствовать биение сердца рядом.

- Ну и как мы тебя назовем? – спросил я. – Может Синдзо? А? У меня давно не было приятеля, с которым бы я смог разделять свой Путь. Пожалуй, я назову тебя Синдзо (яп. сердце). Ты не возражаешь?

Синдзо не возражал. Может быть, ему еще больше меня было странно чувствовать теплоту и близость кого-то рядом, странно было чувствовать биение чужого сердца. Мы сидели вместе и смотрели на догорающие краски ночи. Солнце медленно вставало, окрашивая лес своей рукой причудливого художника. Все замерло, будто в ожидании чего-то необычного. Стояла тишина. Такая тишина, какая может быть только на рассвете. На рассвете нового дня.

[показать]
Деревня выглядела опустевшей. Я ступал по пыльной тропе, разделявшей ее на две половины, и не замечал никакой жизни, пока не приблизился к пустырю, заросшему невысокой травой. Сначала мое внимание привлекли громкие крики и улюлюкание. Вокруг пустыря собралась большая толпа крестьян. Они толкали другу друга локтями, смеялись и кидали что-то в центр пустыря и, видимо, получали от этого немалое удовольствие. Когда я подошел поближе, то увидел, что в центре поляны была привязана собака. Грубая конопляная веревка была туго затянута вокруг ее шее, другой ее конец был прикреплен к небольшой палке, наглухо врытой в песчаное дно. Крестьяне бросали в нее камни и от каждого меткого попадания взрывались дружным хохотом и криками. Собака визжала и металась из стороны в сторону, пытаясь вырваться, но веревка прочно держала ее, врезаясь в шею. На шерсти ее были видны запекшиеся раны, она почти задыхалась от узла, туго стягивающего горло и умоляюще смотрела на безумные лица людей. А они наслаждались своей властью и жестокостью.
Я смотрел на их лица и руки сами потянулись к клинку. Нет, они не достойны, чтобы я обнажал свой меч против них. Ярость и гнев переполняли меня. Я схватил руку замахнувшегося крестьянина и, вывернув кисть, резко дернул ее навстречу себе. Мой локоть встретил его еще ничего непонимающее лицо и врезался в переносицу. Ударом ноги я опрокинул на землю следующего крестьянина, который стоял ближе всего ко мне.

- Скоты! – заорал я. – Животные твари!

Толпа замолчала и расступилась передо мной. Они с ненавистью и удивлением смотрели на того, кто прекратил их потеху. Они ненавидели меня и боялись меня. Я почти физически чувствовал их страх передо мной. Собака вжалась в пожухлую траву и скулила, обреченно глядя на своих мучителей. Я медленно прошел сквозь толпу, направляясь к ней, она метнулась в сторону, но веревка опять не дала ей убежать. Моя рука потянулась к веревке, чтобы ослабить узел, как тут же острые клыки впились в ладонь. В этом мире не от кого ждать добра, ты прав приятель. Я вытащил из ножен короткий кинжал и разрезал веревку. Собака дернулась в сторону и, не удержав равновесия, шлепнулась на землю. Какое-то время она еще лежала так, непонимающе смотря на меня своими слезящимися глазами, а потом бросилась наутек в лес…

Первый камень упал рядом со мной, второй угодил в плечо, третий попал по виску.

- Бешенный Ронин! – услышал я крики из толпы, пытаясь увернуться от града камней.

Я обнажил меч и ринулся вперед, пытаясь отбить камни резкими ударами катаны. Крестьяне ринулись врассыпную, но я поймал одного из них, опрокинул на землю и занес клинок над его шеей… Он скулил и ныл как побитый пес, его глаза, умоляющие о пощаде, смотрели на меня. Они смотрели на Ронина, не знающего пощады. Я убрал ногу с его горла, и крестьянин сначала пополз, а потом, встав на четвереньки, ринулся в сторону деревни. Я смотрел ему вслед и мне стало противно от того, что захотел отомстить ему. Каждый день он был собакой, в которую кто-то бросал камень. Каждый день унижение, страх и бессилие наполняли его жизнь. Кто я такой, чтобы судить его? Кто я такой, чтобы бросать ему обвинения? Кто я такой, чтобы привязывать его к палке и бросать в него камни? Кто я такой???

Иногда мне кажется, что я Ронин. Одинокий, отверженный, презренный всеми. У меня нет попутчиков и друзей, я одинок. Я стою на вершине небольшой горы Хаякудзи и смотрю вдаль - туда, где небо сливается с океаном. Закат окрашивает воду в пурпурный цвет, и последние отблески солнца играют на моих плечах. Я одинок и должен пройти свой Путь до конца. Слабость, злость, гнев, бессилие, усталость остались позади. Впрочем, усталость, кажется, осталась, но затаилась где-то внутри. Я принял решение и никто уже не сможет меня остановить! Никто! Я буду сражаться до конца. Сражаться с самим собой - этот бой самый тяжелый. Моя рука поглаживает рукоять меча, все тело напряжено. Пальцы ложатся на плетенную поверхность и до боли в кисти сжимают ее. Сверкающее лезвие вырывается из ножен и катана, описав полукруг на мгновение зависает над моей головой. Все происходит мучительно долго, хотя на самом деле проходят считанные секунды. Я делаю легкий подшаг вперед и с криком, разрывающим мои легкие, обрушиваю свой клинок на пространство впереди меня. Кажется, будто лезвие разрезает окружающий меня сумрак и как из зияющей раны на меня обрушивается северный ветер. Я готов продолжать свой путь. Я - Ронин!
[показать]

Дневник Ронина, потерявшего свое имя вместе с знатным происхождением в Великой битве, бредущего по пыльным дорогам Мироздания в поисках добра и справедливости.

Из старых свитков: После поражения того или иного военного правителя по округе слонялись уцелевшие в боях, оставшиеся без хозяина и брошенные на произвол судьбы самураи, которых называли ронинами, что буквально означает «человек, гонимый волнами». В 1703 году эти воины снискали себе славу тем, что презрели власть сегуна и обезглавили знатного самурая, повинного в смерти их господина. А потом эти ронины совершили над собой сэппуку, став самыми почитаемыми в Японии мятежниками.