Я пытаюсь разучиться дышать.
Она смотрит.
Она слушает.
Она.

Я боюсь плакать. Она обязательно услышит, как две слезинки сольются дорожкой и потекут по щеке. Она стоит за дверью. И когда слезинка с чуть слышным хрустальным звоном разобьется о пол - я знаю, она постучит. И назовет меня по имени, которое я ненавижу.

Из-за каждого поворота - она.
В глазах молнии, много. Если расстегнуть все - может быть, я узнаю, что у нее в голове. Но нужна ли мне эта гниль?

Ее слова - это песня. Хотя нет, просто звуки - тона и полутона. Когда она открывает рот, они режут мое ухо на тысячу маленьких кусочков. Мне приходится долго соскребать их с подоконника.

Я мечтаю выключить звук.
Я мечтаю перестать быть.
Но больше всего я мечтаю узнать, что она живет всего лишь в моей голове, и только.
Я мечтаю однажды проснуться в том мире, где ее нет и не было никогда.

Я мечтаю проснуться.
когда так больно, мне даже кажется, что я мечтаю.

Сегодня мы хоронили свою Весну – я и Ветер.
Есть такая смерть, что приносит облегчение не только ушедшему, но и тем, кто вполне мог бы и скучать без него.
Я, глупая, думала, что дожить до Весны – это важно, что если доживу – все будет хорошо. Хотя бы смогу дышать. Но пережить ее оказалось почти невозможным, непосильным мне делом.
Мой март, так похожий на февраль снаружи, проверял меня на прочность каждую секунду, не отпуская, не позволяя вздохнуть хотя бы чуть глубже, чем это запланировано им самим. Он выбивал из мня воздух – резкими точными ударами, выдергивал твердь из под ног – холодно, расчетливо. Гасил свет. Замыкал время в узкое душное кольцо. Замуровал все выходы, оставив лишь одно узкое оконце, ничем не замаскированное, даже не застекленное. На высоте девятого этажа. Чтобы знала: вот оно - Небо, но не для меня; вот он – выход, самый простой.
Операция матери, болезнь отчима, смерть деда. Отсутствие денег, отсутствие еды. Отсутствие тепла. Сна. Покоя. Мир сжался до одной маленькой мысли – «Надо что-то делать». И я делала. Бежала, доставала, говорила, успокаивалась, ухаживала. И я была… почти счастлива. Я наконец-то чувствовала себя нужной. Мне всегда казалось, что это очень важно – быть нужной тем, кому ты обязан своей жизнью, самим своим существованием.
Но апрель с его дерзкой прямолинейностью привычным, натренированным, слегка театральным жестом распахнул мне глаза. Маленькой девочке в очередной раз напомнили, что она уже давным-давно взрослая. Стоило мне добиться того, чтобы мать наконец выписали из больницы, как в первую же ночь я услышала: «Собери свои вещи и уходи. Я не хочу тебя видеть. Или ты забыла?» Нет, не забыла. У меня хорошая Память. Просто в добавок к ней – богатое воображение. Конечно, ничего не изменилось.
Пришлось вспоминать, что это такое – бороться за собственное существование. У меня почти получилось.
Вот только в мае…
- Поющая? Это ты?...
- *взгляд из-под отросшей челки * Наверное, это я…
- Ты сама на себя не похожа…
- А на кого я должна быть похожа, Кот?
- *пожал плечами, развернулся и пошел дальше. По своим кошачьим делам, крайне важным – понятное дело…*
В мае я снова была готова говорить с миром. Пусть это с большой натяжкой можно было назвать полноценным диалогом – я с трудом выходила наружу – но все-таки больше не пряталась. И меня не оставляло ощущение какой-то… собственной лживости, не то незавершенности.
И я все билась в попытке понять – что же со мной не так, что от меня ушло? Пока вновь не услышала «Спой, а?»…
И тогда я узнала, что умею плакать. Потому что не смогла. Сразу – не смогла. Не было слов. Я не слышала Ветер. Я совсем ничего не слышала. Пуста, слепа, глуха и нема… Тогда я даже не смогла с уверенностью ответить на вопрос, жива ли я… Правда ли существую?
Всю свою короткую жизнь не знать ничего, кроме того, что должна петь… И вдруг оказалось, что можно жить и так. Не просто можно, я ведь и жила – молча.
Уже потом, когда Кот, ничего не объяснив, потащил меня в горы… Когда мы стояли над обрывом – я на самом краю, а он за моей спиной, держа меня за ворот, он кричал: «Пой, или упадешь! Пой, или не лги больше ни себе, ни миру! Тебя нет… Пой. Или я не побоюсь столкнуть тебя вниз.» Я не запела – закричала:

Рука на плече. Печать на крыле.
В казарме проблем - банный день. Промокла тетрадь.
Я знаю, зачем иду по земле.
Мне будет легко улетать.

Без трех минут бал восковых фигур. Без четверти смерть.
С семи рваных шкур хоть шерсти клок.
Но как хочется жить -- не меньше, чем спеть.
Свяжи мою нить в узелок.

Холодный апрель. Горячие сны.
И вирусы новых нот в крови.
И каждая цель ближайшей войны
Смеется и ждет любви.

Наш лечащий врач согреет солнечный шприц.
И иглы лучей опять найдут нашу кровь.
Не надо, не плачь. Сиди и смотри,
Как горлом идет любовь.

Лови ее ртом -- стаканы тесны.
Торпедный аккорд до дна!
Рекламный плакат последней весны
Качает квадрат окна.

Эй, дырявый висок, слепая орда,
Пойми, никогда не поздно снимать броню.
Целуя кусок трофейного льда,
Я молча иду к огню.

Мы - выродки крыс. Мы - пасынки птиц.
И каждый на треть до сих пор патрон.
Лежи и смотри, как ядерный принц
Несет свою плеть на трон.

Не плачь, не жалей. Кого нам жалеть?
Ведь ты, как и я, сирота.
Ну, что ты, смелей! Нам нужно лететь!
А ну от винта! Все от винта! (с)

Естественно, я рванулась вперед. Естественно, он рванулся назад и потянул меня за собой. Мы долго катились по камням. Помню, как упала оцарапанным лицом в какую-то жесткую траву и снова заревела в крик. А Кот просто встал и снова ушел. Как всегда – молча, не оборачиваясь.

Сегодня я схоронила свою Весну. На краю того самого обрыва. Мы с Ветром отпели ее. Пусть покоится с миром.

(с – СашБаш, конечно…. Что же еще по такой истерике да в больную головушку придет? )) )

PS: Чудо... Я скучаю!

"Настоящему Коту и в декабре - март". А если февраль?

Мой Февраль это.... Пепел. Нет, не от сгоревшей надежды, не от обугленного сердца, не от разбившейся мечты... Пепел памяти. Тот что пахнет лавандой и перечной мятой. И на вкус - как горький миндаль.
Воздух - морозный, прогорклый, густой. Как... кокаин (?) Пьянит. Не окрыляет - прижимает к земле, втаптывает в нее. Но дает такое ощущение нереальности. Безграничности. Безвременья.
Если заглянуть в глаза моему Февралю, то можно увидеть… небо. Светло-серое, высокое, как свод церкви, безграничное, как горе матери, потерявшей единственное дитя. Небо в черных точках беспутного, бестолкового воронья (опять пепел?). Небо, тысячу лет назад отражавшее удары колоколов первых православных соборов Руси (тогда еще не Всея). Отразившее. И вернувшее мне все эти колокола – все, до последнего звона, до последнего удара.
И чудится в бесконечном беге по обледеневшим городским улицам – тонким, серебряным, как шприцевая игла – падает Колокол. Падает, бьется, теряет голос. Глас Божий, Глас Людской смешиваются в предсмертном крике падающего колокола. Навсегда. И телом ощущаешь силу удара, и серый лед вздрагивает под ногами. Споткнуться, упасть, выставив руки перед собой, приземлиться на ладони. И глядеть, глядеть… в пустоту. Расширенными от напряжения глазами вглядываться в глубину городской обледенелости <«… Ох и намучились мы, а святая вода – на метр из святого и серого льда» (с - Башлачев)>… Следы, нет – всего лишь отпечатки обуви – свои, чужие… И вдруг. Там. На. Дне. Обнаружить Весну. Даже не Ее, а самое Ее предчувствие. Предвкушение. Но проще говоря – сквозь толстую корку льда увидеть асфальт. Тот самый, по которому летом босиком, наперегонки с Ветром.
Мой Февраль – это Бред. С большой буквы.
Голоса. Ни одного моего, но все – во мне. Смех («Солнце…» - я? почему?), крик («Я ненавижу тебя!» - меня? за что?), плач («Помоги мне…» - тебе? чем?), шепот («Я тебя не отпущу…» - а я и не убегу…). Ну что еще?
Пепел. Как само собой разумеющееся.
Солнце. Не. Взойдет. Веришь?
Бред.

Ни ночью, ни даже при свете дня
Я не пьянею от этой любви.
Себя по имени назови,
Ты, наставшая прежде меня.

Цветок сжимающая, дразня,
Губами ловящая майский дождь.
Ты по дороге моей идешь,
Дева, наставшая прежде меня.

Я не умею тебя понять,
Поймать и изгнать из себя не могу,
Но тот цветок еще берегу -
Слышишь, наставшая прежде меня?.

Голос звенит и дрожит, звеня -
Меняешь небо на леденец,
Меняешь дом на терновый венец,
Дева, наставшая прежде меня??

Дай обменять, дай мне обвинять
В прошлых ошибках тебя сперва!
Что ты скажешь на эти слова,
Дева, бывшая прежде меня,
Идущая в городе вместо меня,
Познавшая счастье раньше меня...

Руки отдернула от огня
И испугалась любви слепой.
Увы, я не стану снова тобой,
Девушка,бывшая прежде меня.

Её некогда шикарное платье казалось бы здесь неуместным, если бы все окружающие давно не привыкли к сумасшествию вечно непрекращающегося этого бардака. Потёртый бархат, свисающие клочьями грязной пены кружева. Облезлая горностаевая муфта не грела её озябшие ладони. Шляпка уж полтораста лет, как вышла из моды. Ещё бы знать, в каком грязном тамбуре осталось лежать выцветшее павлинье перо — картина была бы закончена.


Она пробиралась в хвост поезда, словно пытаясь тем самым хоть немного задержать неумолчный стук колёс, уносящий её в далёкие дали, которые ей были неведомы и не нужны. Она осторожно обходила прокуренные толпы горланящих по вагонам подростков, аккуратно переступала катающиеся по нечистому полу пустые бутылки. Но нет, не грязь пугала её, заставляя горько плакать, не память об утерянном — от той памяти не осталось уж и следа — и даже не визгливые вопли громкоговорителя «Стнш-ш остржн...Да н'держи т'дверь, урод!» под стук трогающихся вагонов. Пугали её немытые окна, сквозь которые долгие годы не светило солнце, пугал её стук раздвоенных копыт о железо, пугал вечный закат.


Иные старушки с букетами увядающих астр провожали её взглядами, но тут же снова возвращались к своим невесёлым мыслям об оградках и памятниках. Да и растворялись спустя минуту в заоконном водовороте небытия. Седые ветераны с орденскими планками её не замечали. Их жизнь уже давно осталась там, за плечами, а здесь не было уже ни жизни, ни смерти. Один тесный угол в коммуналке, за который в своё время было пролито больше крови, чем за время Берлинской операции, да старый сарай за гаражами, где под прессованными картонками плескалась на дне поллитры их смерть.


Остальные её и вовсе не замечали. Её босых ног. Её заплаканных глаз. Её юного лица, пережившего и не такое. Она мелькала мимо них тише ветра, не останавливаясь и на миг, глядя только вперёд. Против хода электрички. Не встречая никого. Уже давно отчаявшись кого-то встретить.


Почти отчаявшись.


— Здравствуй, Счастье.


— Здравствуй, Судьба.


— Куда спешишь?


— Спешу обратно. В своё детство, в свою юность, в свое замужество, в своё материнство, в свою старость, в свою смерть. А ты?


— Я не спешу. Мне нечего спешить. Поезд идёт в мою сторону.


— Ну, тогда прощай.


— Прощай.


Юная особа с обветренным жёстким лицом, со сжатыми губами, в камуфляже и с сапёрной лопаткой в крепких руках. Она не знала сомнений и ни о чём не собиралась просить. Она раздвигала толпу твёрдым плечом, не терялась, отдавив чью-то ногу. Била, если надо, жестко и в кадык. Вытаскивала, если надо, тоже жестко, но зато на твёрдую почву. Её не смели останавливать кондукторы, её до чёртиков боялась встречная копытная шушера. Её не видели вымирающие деревенские старушки, её не ругали оставшиеся навеки в прошлом старики. Каждому — своё. Она шла вперёд.


И лишь иногда оборачивалась, мучительно вспоминая, и тут же озаряясь редкой улыбкой. В точности такой же памятной — тихой, юной. И слёзы блестели в её глазах. Добрые, ласковые.


Когда-нибудь и она пойдёт по обратной дороге. Чтобы стать чьим-то счастьем. Чтобы встретиться со своею судьбой.

Тебя будут звать - Икар,
А лучше - Карл-
Вильгельм-Отто Лиллиенталь.
Давай, взлетай!

Тебя будут звать - смотри -
Антуан де Сент-Экзюпери,
а лучше - Сен-Жермен де Пари.
Давай, пари!

Ты сможешь вернуться назад, если я смогу
Выложить слово "вечность"льдинками на снегу.
Но у меня изрезаны пальцы в кровь -
Как ни стараюсь, выходит "любовь, любовь".
Тает, капает, букву к букве не донести,
Как ни крути, выходит "прости, прости".

Воск растекается, айсберг, заплыв в Гольфстрим,
Тает, пока мы тут о вечности говорим.
Думаешь, вечность? Точно удар поддых,
Сверху отлично видно: "Ich liebe dich" -
Как ни прикладывай - лёд - погоди - не тай -
Падает Карл-Вильгельм-Отто Лиллиенталь.

Даже из космоса, из нежилых систем
Звездных - отлично видно: "Je t'aime, Je t'aime" -
Лётчик мой растворяется в утреннем молоке
С огненной Розой в юношеской руке.
Ах, недолет, воздушный звенит поток.
Каждый земной сверчок должен знать шесток.

Глупая Эльза, не прогадай, смотри!
Глупая нежность, глупая Роз-Мари...
Стеклышко продыши, сказочку расскажи,
Смирительную рубашку ему свяжи.


...Марта, терзая пальцами флердоранж,
Крикнет - и он услышит, мин херц, мон анж, -
Не про люблю-люблю, не про жду назад, -
Он услышит, как льдинки ломаются и скользят:

- Карл!.. Они положили в пушку сырой порох

Кто для него пожалел тепла?
Ночь ли холодной такой была?
Шепот ли бабки всея Руси
Дрогнул на «Господи, упаси»?
Кто от него не отвел беды?
Вьюга разматывала бинты…

Как же я страшно тогда спала –
В снах этих немощна и стара,
Обескуражена и нема,
Спряталась, выжила из ума,
Выжгла на сердце ошметки слов:
«Боже, возьми для него тепло!».

Как же наутро мне молодой
Горько дышалось его бедой,
Как же не плакалось тяжело…
«Боже, возьми для него тепло!».
В высохших веках толкалась резь…
«Боже, возьми все, что только есть!..»

Как же потом, у другой межи,
Осознавая: «Он будет жить!» -
Счастлива, выстужена, пуста,
Я становилась одной из ста,
Тысячи, двух, четырех, восьми…
Как же ревела я, черт возьми…

Холодная,
Чистая,
Полна непонятных оттенков,
По вкусу похожа на крепкий чай или тропический фрукт,
Декорированная надписями на стенках
"Козлы", "люблю" и "такие-то были тут",
Предназначенная для двоих (а достается кому попало),
Ограниченная по скорости примерно до ста двадцати,
В среднем - сине-серая, но то и дело взрываясь алым,
Так легко позволяющая мимо себя пройти,
Ни на что не годная кроме как выпить пива,
Очень боящаяся, что воспримут всерьез,
Со стороны выглядящая счастливой,
Поскольку видна улыбка, а не дорожки от слез,
Моя - до последней капельки, ноты, блика,
Пытающаяся подхватить аритмию этих неровно ползущих строк,
Не верящая самым неопровержимым уликам,
Неведомо до какого взрыва прилежно отсчитывающая срок -

Ночь...

Можно жить спокойно и размеренно. Можно жить ярко и прерывисто (как дыхание – перед смертью не…). Можно жить сегодняшним днем и не думать о Завтра… Тешить себя иллюзиями о том, что у тебя все под контролем, ты вольная птица, и всегда можешь остановиться, если что-то не устраивает. НО…
Однажды в твою жизнь приходит Кот (вариант для тех, у кого нервы покрепче – Кошка).
И ты понимаешь, что это – все. Нет, это не тупик, не конец, не финал. Это обрыв. Остановка сердца. Дисфункция мысли. Потеря равновесия. За гранью реальности… «По ту сторону рассвета».
Вот оно – твое лезвие бритвы, твоя противопехотная мина осколочного типа, на которую ты наступил по неосторожности. Миг – и ты балансируешь на грани сознания и рефлексов. Невесомость. Безвременье. Ты задыхаешься рядом с ним (от обилия кислорода тоже можно задохнуться), ты задыхаешься без него (кто сказал, что нельзя дышать в пустоте?).Его страсть порабощает. Его бесстрастность – что может быть страшнее и… прекраснее? Злой внимательный зеленый взгляд из-под полуприкрытых (полуоткрытых?) век. Ленивая грация и точность движений. Печальная задумчивость, яростная решимость. Нет, он не играет. Он так живет.
Самые крепкие цепи мы придумываем себе сами. И вот тебе уже никуда не сбежать. Потому что не хочется. Тебя никто не держит, уходи, никто не станет тебя останавливать. Но максимум на что тебя хватит – добежать до ближайшего перекрестка. А дальше? Ты осознаешь, что слаб. Что добровольно жертвуешь единственным, что у тебя есть – своей гордостью (свобода – штука иллюзорная). Ты объяснишь себе, что это – ненадолго, но все кончится только тогда, когда он скажет «стоп». И ты вернешься. И забудешь обо всем: о гордости, об иллюзиях, о необходимости, о чувстве вины или стыда. Нет грани между черным и белым, когда рядом с тобой – Кот. Нет прошлого и будущего, когда хищник смотрит тебе в глаза. Ты отпускаешь себя, потому что он контролирует ситуацию. Но не стоит обманываться в том, что ты всего лишь маленькая мышка, угодившая в лапы кота. В этот момент он живет тобой. Он не лжет тебе, потому что не лжет прежде всего самому себе. Но все это – до момента, пока он не поймет, что пора сказать «стоп».
А когда ты всего лишь отражение… Коты не смотрят в зеркало, потому что Коты тоже бояться. Ведь это очень страшно – посмотреть в зеркало и не увидеть там ничего.
Но я не могу отразить тебя, поэтому тебе нечего бояться. Наш вариант гораздо страшней.

Осень.. Я лечу к тебе. Падаю в тебя. Ветер с северо-запада. Первые желтые листья шуршат по босыми пятками: «Слышишшшь? Слышишь…» Конечно, я слышу. По крайней мере, стараюсь...
По нагретому последними солнечными лучами асфальту, покрытому золотистыми осколками тополиных листьев (тополя облетают раньше всего), я бегу босиком, в драных джинсах (никакого пафоса! Просто так надо…) навстречу своему безумию. Я блуждаю по коридорам собственной памяти, и они уже не пугают меня. Потому что ты рядом. Потому что ветер – северо-западный, самый жесткий, но самый родной, самый правильный.
Я улыбаюсь каждому встречному. Я – всего лишь отражение. Отражение отражения. Не отводите взгляд! Я улыбаюсь именно вам. Я – все, что хотите: смех, понимание, сочувствие, ярость, счастье, печаль - отражение ваших желаний и снов, и даже подсознания, даже того о чем вы не догадываетесь, но оно безусловно, безусловно вам... понравится. Вам ведь так хочется, правда?
А мне… Мне прожить еще день, отражая. И отражаясь: в осенних лужах – наравне с небом, в вечерних окнах – тенью города.
Но я не ветер. И тень из меня плохая. Я застываю в бессилии отразить… высокое (быть может, вы знаете слово лучше? Я нет...). Останавливаюсь, замираю… Оно настолько нереально, это ощущение близости к тому, кто выше тебя, чья чистота и глубина чувств не просто поражает – позволяет чувствовать себя свободной. Нет, не так… Позволяет Чувствовать. Самой. Не отражая. Осознание того, что это – мое, это я, такая, какая есть.. Как будто научился дышать или видеть заново. Как полет, как падение, как невесомость. Можно кричать, можно молчать… Но как удержать это рядом? (В себе?) И даже страх потери не затмевает блеснувшего тебе неожиданно счастья. Может быть, не самого счастья, а только его возможности. За одну эту возможность – почувствовать себя живой, живущей, свободной, чувствующее – можно отдать многое.
Спасибо тебе. Я думала, живее и свободнее быть нельзя. К счастью, я ошибалась.

Рыжая
Никто не знал, откуда она пришла. Никто не знал, куда она идет. Люди звали ее просто - Рыжая. Она приходила с весной, когда сады начинали расцветать, и радовались люди ее приходу. Она пела, и люди любили эти песни, но никто не знал, о чем она поет. Каждый слышал в них что-то свое.

Пела Рыжая владыке города, и слушал ее сам он, и слушал ее и сын владыки. И настал черед Рыжей уходить, но попросил ее сын владыки:
- Останься. Ты ведь поешь о мудрых правителях и их прекрасных землях. Настанет то время, где и я стану великим владыкой.
- Это ты так меня слышишь, - улыбнулась Рыжая ему в ответ. - Что же ты сможешь дать мне, если я останусь?
- Я стану владыкой, - ответил ей сын владыки, - обо мне будут слагать песни. И ты разделишь мою власть со мной.
Но только рассмеялась Рыжая ему в ответ:
- Власть, сын владыки, не моя дорога. Властвуй надо всем, звезды над дорогой не знают власти. Прощай, сын владыки.

Пела Рыжая просто народу, и слушал ее ученик воина, которого не ждал еще и первый поход. И настал черед Рыжей уходить, но попросил ее ученик воина:
- Останься. Ты ведь поешь о славных героях былых битв и былых сражений. Настанет то время, и я стану славным героем.
- Это ты так меня слышишь, - улыбнулась Рыжая ему в ответ. - Что же ты сможешь дать мне, если я останусь?
- Я буду славен! - похвалился ученик воина, - обо мне будут слагать песни. И ты разделишь мою славу со мной.
Но снова смеялась Рыжая ему в ответ:
- Слава, ученик воина, не моя дорога. Будь ты прославлен по всему миру, звезды над дорогой не восславят тебя. Прощай, ученик воина.

И звенела песня Рыжей, и слушал ее купеческий сын, еще не державший в руках собственных денег. И настал черед Рыжей уходить, но попросил ее купеческий сын:
- Останься. Ты ведь поешь о хорошей жизни, а в чем она может быть, как не в достатке и богатстве? Настанет то время, и я буду богаче всех.
- Это ты меня так слышишь, - улыбнулась Рыжая ему в ответ. - Что же ты сможешь дать мне, если я останусь?
- Я буду богат, - удивленно ответил ей купеческий сын. - Я смогу купить все. Богата будешь и ты, если будешь со мной.
Но снова смеялась Рыжая:
- С богатством, сын купца, мне не по дороге. Скупи весь мир, звезды над дорогой тебе не купить. Прощай, купеческий сын.

И слышал звенящую песню Рыжей ценитель красоты и утонченных наслаждений. И настал черед Рыжей уходить, но попросил ее ценитель красоты:
- Останься. Ты ведь поешь о красоте, непонятной этим профанам. Кто способен оценить тебя лучше, чем я?
- А нужна ли мне твоя оценка? - улыбнулась Рыжая ему в ответ. - Но что ты сможешь дать мне, если я останусь?
- Дать? Я научу тебя умению наслаждаться, и дарую тебе все красоты этого мира.
- Смел же ты, ценитель красоты, - усмехнулась Рыжая, - разве они твои? Нет, ни одной дороги не делить мне с тобой. Всех красот мира пребудут прекраснее просто звезды над дорогой. Прощай, ценитель красоты.

А в его дом Рыжую загнала непогода. Он ярче развел огонь в очаге, обсушил и отогрел. И Рыжая запела ему. И тогда он попросил:
- Останься. Ты ведь поешь о том, что в твоем небе слишком холодно. Мне нечем тебя манить и нечего тебе дать, у меня ничего и нет, кроме огня в очаге и обычной земной любви.
- Ни клетки власти, ни клетки славы, ни золотой, ни роскошной, - тихо ответила Рыжая, точно еще напевая песню, - только оковы любви держат крепче всего. Но я не останусь. Там, над дорогой, все так же светят звезды, которые нельзя любить. Но спасибо тебе.

Пролетали над миром года и года, и никто из них уже не был юным. И настало то время, когда уже перестают мечтать.
Настала весна. И старый владыка, бывший когда-то юным сыном владыки города, неожиданно для себя услышал снова звонкую песню Рыжей. Но в этот раз гневом звучала она:
"Что была твоя власть? - спрашивала песня, - тайная подлость и явная жестокость, ты у своей власти был последним из рабов. Что была твоя власть? - лесть в лицо и отравленный кинжал, ждущий своего часа. Что была твоя власть? - одинокая жизнь, вечный страх удара в спину и внезапно ожившая нечистая совесть. А звезды в небе все так же светят холодно и высокомерно, как взгляд истинного владыки".
- Холодно и высокомерно, как твои глаза, - прошептал старый владыка, - Прощай, Рыжая. - И закрыл окно, чтобы не слышать песни.

И старый воин, бывший когда-то юным учеником воина, услышал песню Рыжей, но в этот раз - скорбью звучала она:
"Что была твоя слава? - спрашивала песня, - Седыми ковылями над полями былых битв, выросшими на крови. Что была твоя слава? - Незнанием, что делать дальше после слова "победа". Что была твоя слава? - одинокая жизнь, старые шрамы и сожаление о том, что остался жив. А звезды все так же светят холодно и беспощадно, как клинок у горла".
- Холодно и беспощадно, как твои глаза, - ответил песне старый воин, - Прощай, Рыжая. - и потянулся рукой к старому и верному другу - к клинку.

И старый богач, наследники которого уже начинали мечтать о его смерти, а когда-то он и сам был юным купеческим Читать далее...