семи холмам, не помнящим родства, кто выпишет проверенное средство
бесплотного иного вещества, бескровного далёкого соседства —

не вечера на тайном этаже — о, призраки, кочующие в вышних! —
не жемчуга капризной госпоже, принцессе из черёмушек неближних, —

воды и хлеба, света и тепла, теперь и присно, вдоволь и до края,
и чтобы жизнь тянулась и была — нетронутая, нежная, любая.

беспамятства короткую печаль — большой зимы, окраинного тлена, —
возьми и никогда не возвращай, держи её, пусть будет неразменна.

храни меня, чудесный часовой, надёжнее, чем всякого больного,
когда парит над бедной головой зелёный морок пламени ночного,

когда по воле беспокойных вод внутри меня — от самого начала —
нескучный сад, кленовый камелот, плывёт и плачет, обречён причалу.

(с)

Когда поёживается земля
Под холодным пледом листвы,
В деревню "Малые тополя",
А может, "Белые соболя",
А может, "Просто-деревню-мля"
Хмуро входят волхвы.

читать дальше

[355x414]

Спасибо, что читаете меня!
Моей души метания ночные,
Под звуки сердца, словно позывные.
Спасибо, что читаете меня!
Что тонко чувствуете всё, о чём скажу,
Что понимаете, когда бывает трудно,
И, улыбаясь строчкам безрассудным,
Вы всё же ждёте, если не пишу...
Спасибо вам за жизнь моей строки!
В открытое окно, сквозь злую полночь,
Ворвётся ветер ледяной... Бог в помощь!
Всем тем, кто пишет душу, как стихи...

(с) Юлия Ботнева

Ну давай соберём этот год по кубикам – в пирамиду потребностей и потерь. Понимаем, что счастье никто не купит, но всё равно продолжаем его хотеть. Прозреваем, утрачиваем иллюзии, постигаем истину день за днём. Счастье очень опасное, я боюсь его. Если ты не о счастье, то я – о нём. Нам бы стать другими – спокойней, проще ли, не горели б в памяти до сих пор крепкий кофе, мороз, суета на площади, эскалатор, поезд, аэропорт. Нам бы стать другими – каких невидимо, совпадать, не думать, чеканить шаг. Но Господь снимает такое видео, что никто не хочет ему мешать. Треугольник вписан в окружность намертво, золотое сечение – как печать. Кто-то мудрый отчаянно спорит с нами, и ты не знаешь, что ему отвечать. Всё стоит на крохотном основании – нулевой километр, земля, кружись.

Этот год меняет своё название, мы хотели про счастье, а он – про жизнь.

(с)

Чей-то приёмник слышен на фоне гор.
Звук его не вмещается в разговор
тающих, убегающих с ледяной.
Не говори, говори, не со мной, со мной.
Всё это расстояние - это я.
Слушаю белый шум пространства и бытия,
и никаких прав, никаких вех,
только смотреть вверх.

Кто бы мы ни были... были ли эти мы?
Сколько угодно лиц наберу из тьмы.
Как-то звучим, а ветер нас бьёт под дых.
Звук улетает. Это сигнальный дым.
Где-то за ним, под ним, глубоко в горах,
плещет огонь молчанья, сжигает прах.
Звук его отрицает, но выдаёт.
Ветер в него плюёт.

Что-то соединяет туман и лес.
Это уже не ловится через треск.
Борется с рекой безнадёжных слов
весь мой улов, а там я и сам улов.

Преобрази, господи, поменяй -
так и просил, пока находилось сил.
Больше не говори за меня ни дня,
я и того, что было, не пережил.
Я и того, что не было, не сумел.
Я - ничего взамен.

Делал что мог. Не сделано ничего.
Голое, уличённое существо
радо бы потеряться за тишиной.
Не приходи, приди, не за мной, за мной.


...Не говори - ори, никого вокруг.
Это не отменяет, хоть и меняет звук.
Пусть он ляжет на тишину как шов.
Так хорошо.

(с)

Иногда испытываешь облегчение от того, что тебя удалили из списка друзей )

- Как сама? Привет. Не виделись сотню зим.
- А сто первая будет легче. Я верю зимам.
Я иду по кругу, который непроходим,
Но пройти его - это жизненеобходимо.
И не в вёснах дело, которыми жаждем жизнь,
и не в летах, которыми эту жизнь проживаем.
- Ты мне снишься...
- Да брось ты, не верь искажению призм.
Всё, что снится ночью, в явь не допускаем.
Я серьёзно. Смотри, заснежило через край.
Занесёт и нас, да так - будто не были вовсе.
Не читай моё, что вышло из-под пера.
- Нас там нет?
- Там нет жизни. А я доверяю вёснам.
Вот придет и сто первая - солнечного луча,
ярко-свежего, и голубо-зелёного полная!
- Я приеду к лету.
- Не смог сто раз уже. Помню я.
Но я выжила. Понимаешь?
- ...
- Не отвечай.

(с)

Приходит человек из прежних лет, а за окном зима метёт и крутит, и спрашивает тихо: выпить нет? Нет, говорю, и думаю, не будет, а, впрочем, может быть, на Новый год, коль будут гости и найдутся силы, мне плохо, мне совсем не до него, зачем я двери в дом ему открыла, я всё забыла – тающие дни, упругий вечер на аллеях тёмных, одна была я, были мы одни, а, может быть, не с ним, а с кем – не помню, и где-то там всё крутится кино – а лиц совсем не разглядеть под снегом – мы пили полусладкое вино с каким-то очень нужным человеком, и было безрассудно и тепло, и чьи-то лица мимо проплывали... я сквозь него гляжу, как сквозь стекло, но вижу то обрывки, то детали.

Всё где-то там, как будто не со мной, как будто что-то жгло и отпустило, нет, выпить нет, всё выпито давно – и время, и вино, и всё, что было, застыла память, раскололся звук на несколько сюжетов и мгновений, когда ещё хотелось чьих-то рук – но тают дни и исчезают тени. Уходят по маршрутам поезда, уходят электрички и трамваи, уходят лица, люди, города, и тает снег, и нас во сне качает, нам оставляя только тихий след нечётких, недописанных мелодий... и человек уходит в этот снег, и я смотрю в окно, как он уходит.

(с)

Снег в начале декабря
Пляшет возле фонаря —
Красный, розовый, медовый,
Золотой,
Хрустящий,
Новый!
Снег янтарный у окна,
Дальше — синий, как волна,
Фиолетовый, лиловый,
Голубой,
Вечерний,
Новый!

(с)

Он к ней приходит не слишком часто; ну что поделать, не может чаще.
А в ванной – тюбик с зубною пастой, ему два года принадлежащий.
Когда он где-то – невыносимо.
И жизнь чернеет, как Хиросима.
Она – как робот. Её Азимов с неё и пишет свои законы.
Её глаза – как глаза иконы.
Его любовь – словно код Симсима.

Ему открыты её пенаты; она – и речка, и переправа...
А он – женатый. Совсем женатый. Хотя об этом не стоит, право.
Ей больно думать: с чужим-то мужем!
Но быть одной многократно хуже.
Иначе – темень. Иначе – стужа в соседстве с Цвейгом и Грэмом Грином.
Весь свет окрестный сошёлся клином
на нём. Ей больше никто не нужен.

Они читают одних поэтов, не любят танцы и папиросы.
И нет у них никаких ответов на заковыристые вопросы.
Слегка помялась его рубашка.
Его ждёт дома дочурка Машка.
Сказать, что всё это рай – натяжка, и это будет звучать манерно.
Но без него ей настолько скверно,
что даже думать об этом тяжко.

Цветочки в вазе. Дивана мякоть. Конфет вчерашних сухая сладость...
Она давно отучилась плакать, ведь слёзы – слабость. Нельзя, чтоб слабость.
В колонках тихо играет Брубек.
Зубная паста. Всё тот же тюбик.
Они в чужие дома не вхожи. Их нет в театре, в кино и в клубе.
Зато она его очень любит.
И он её очень любит.
Тоже.

(с)

Который год под огненным дождём идём с тобой и от себя идём, гало-эффект, причудливые тени, фонарь-аптека-улица-ступени. Вооружён, но не предупреждён наш город, погрузившийся во тьму, забравший нас с собой – хвала ему – иначе чем нам было бы гордиться? У нас такие ангельские лица, в аду нас обязательно поймут.

И шли, и шли, и говорили так, и каждый был провидец и дурак, и всё сбывалось, как и обещали, и обрастали песнями, вещами. Отдай колечко, разожми кулак.

И шли, и шли, и вот настал предел страданиям и прочей ерунде, аптеке, аду, улице, погоде. Отныне этот текст нам не подходит, он многого от авторов хотел.

Поэтому под огненным дождём мы никуда сегодня не идём, фонарный нимб, спокойствие святое. И город больше ничего не стоит, он безоружен, но предупреждён. Хвала ему, и вам, и тем двоим, вот третий Рим, второй Ершалаим, и семь холмов для сорока поклонов.

Столбы вбивают ямбом, безусловно.

Отмучайтесь. Потом поговорим.

(с)

Оскома ноября. Пустые зеркала.
Зелёный стынет чай. Допей, а хочешь – вылей.
Последнюю листву съедает полумгла.
Пора перечитать "Собаку Баскервилей".
На крыше лёгкий снег, на стёклах первый лёд...
Заройся в тёплый плед, замри женою Лота.
Держаться в стороне от торфяных болот
немыслимо, когда вокруг одни болота.
Как хочешь, так и дли неприбыльное шоу,
скукоженная тень в застиранном халате...
Сэр Генри, ты один. И Бэрримор ушёл
к тому, кто меньше пьёт и регулярней платит.
А скомканная жизнь летит, в глазах рябя.
И красок больше нет, и век уже недолог,
да сети, как паук, плетёт вокруг тебя
свихнувшийся сосед, зловещий энтомолог:
он фосфором своих покрасил пуделей,
чтоб выглядели те чудовищно и люто.
Покоя больше нет. Гулять среди аллей
рискованнее, чем со скал – без парашюта.
Ты весь скурил табак. Ты рад любым вестям,
но телефон молчит. Часы пробили восемь...

На полке Конан-Дойл. Метафоры – к чертям.
На свете смерти нет. Но есть тоска и осень.

(с)

Не торопи осеннюю печаль,
бегущую за порыжевшим летом
с норштейновским туманом по ночам,
куда "ау" уходит без ответа,
где тонут в молодильном молоке
ершистые рябина с бузиною,
куст сентябрин, не сорванный никем,
и тусклый свет, что держит надо мною
фонарь согбенный - отставной маяк
над островком верандной панорамы...
...И запах яблок - путеводный знак
со смены припоздавшему адаму...

(с)

Осень готовит горячий глинтвейн.
инк в инкассаторе.
золото движется в узкую дверь:
сати — и са́тори!

green — пилигрим — получает пинка.
перераскрашивай.
в парках решительно пляшут канкан
pink и оранжевый.

перезагрузка. утруска принта.
ваза этрусская.
лето бабетта семь бед
от винта
семечки лузгает.

лета усушка утруска улёт
в парках и сквериках.
в шкуре тигриной фемина поёт
песню о звериках.

тина ундина едино сорог
сор из монетного
дворник сметал драгметаллы стерёг.
всем лисистратам — по паре серёг.
где ж оно?
нет его.

(с)

Воскресает Рыжая в пять утра.
Тянет руки, переплетая пальцы.
Рыжая ответственна и мудра,
слева на груди у неё дыра -
спишем это на недостаток кальция.

Рыжая встаёт и, свистя дырой,
шлёпая ногами, стремится в ванну.
Банки и флакончики - целый строй...
Как ни удивительно, но порой
Рыжая красавица. Это странно.

Надевая алое, в тон, бельё,
Рыжая не смотрит туда, где лифчик.
День уже практически настаёт.
Рыжая задумчиво запоёт,
тихо намяукивая мотивчик.

Рыжая мурлычет его весь день,
ждёт, что боль уймётся и станет легче.
Скрещивает руки, ныряет в тень,
на вопросы - морщится: "Дребедень!
Нет, не кровь. Конечно же, это кетчуп".

Но пятно на платье её растёт,
и от боли Рыжая сводит брови.
Не поможет бинт, не поможет йод,
голубой, из песенки, вертолёт...
И всегда тошнило от вида крови.

Вдруг: "Привет! Звоню тебе от ребят,
там на вписке не было интернета,
встретимся? Чего ты молчишь? А я..." -
Рыжая ощупывает себя,
ищет край. А края дыры - нету.

Заросло. И зажило. И сбылось.
Рыжая, как пламя. Она горит.

"Ты же хочешь, Рыжая, ладно, брось.
Детка, я же вижу тебя насквозь...
Я же знаю, что у тебя внутри".

(с)

subj

Есть множество способов убить время - и ни одного, чтобы его воскресить.

М.М.Генин, писатель

Выбор сделан... их два. У птицы
бьются в ярости два крыла:
ни одно не смогло смириться.
Полуптица на полуптицу
половинкой войны пошла.

Перевёрнутой каруселью
завертелись, разорвались,
и одна накрывает землю,
а другая несётся ввысь.

Глубоко, далеко ныряет,
удаляется от земли.
В чистом воздухе высекает
поднебесные корабли.

И живёт полуптица-скульптор
выше облака долгих лет,
и зовёт она: не тоскуйте!
Не жалейте, здесь только свет.

Я так долго туда летела
и касалась других краёв,
что я чувствую это тело,
полу-птичье, полу-моё.

А другое - оно похоже,
на себя ведь походишь сам?
Отличается не по коже,
не по перьям, а по глазам.

- Не смотрите в такие дали! -
здесь оно обрывает нить.
Здесь, куда бы мы ни летали,
надо выдержать - отменить.

Тут играю. И проиграю,
если мне не нужна земля.
По асфальту передвигаю
деревянного короля.

Полуптицею-шахматистом
я спускаюсь к земле. На ней
нет ценнее упавших листьев
и невзрачных речных камней.

...Пусть двукрылый теперь бескрылый,
враг зеркален, неуловим, -
птичье сердце неразделимо
бьётся в каждой из половин.

Так тотален разлад единых,
так ужасен их равный бой,
что двурукий не может двинуть
ни одною своей рукой.

Разлетелись, а всё им тесно
между облаком и травой.
В них самих не хватает места,
чтоб себя прирастить собой,
чтобы выйти из-за границы,
чтобы контуры двух пустот,
полуптицы и полуптицы,
завершили
один
полёт.

(с)

потом ты превращаешься в блокнот
заполненный взволнованной шифровкой
в которую заглядывать неловко
хотя её сам чёрт не разберёт
а главное не станет разбирать
кому они нужны твои герои
кто был на первое кто на второе
и почему четвёртый любит врать
и почему шестнадцатый горчит
а двадцать первый всё молчит молчит

а кто-то говорил допустим юра
тебя полюбит как никто другой
и день жужжал придавленный июлем
и он бежал по радуге нагой
и можно было так легко-легко
из сладких ослепительных оков
любимые мужчины о других
и сотку коньяку на ход ноги

и где-то на семнадцатой странице
записана случившаяся месть
которую краснеешь перечесть
и перечесть нельзя остановиться
как россыпь поцелуев запрещённых
сухих голодных жадных обречённых
и их неизгладимая печать
такое дело стоит лишь начать
и вот уже до дна до фитилька
покуда чья-то властная рука
не уведёт к жене родного мужа
и это навсегда пока-пока
и самая короткая строка
и этот повторяющийся ужас
и греет и хранит тебя живой
а больше не напишешь ничего

и где-то там под жирною чертой
тебе опять твои смешные тридцать
и первая пора остепениться
и покурить выходишь без пальто
и как любить не показал никто

(с)

уступает небо винограда
время небу мёда-молока
звёздный баца собирает стадо
вот она, молочная река

утро в волосах твоих росится
в них туманы лентой заплести
где найти длинней твоих ресницы?
в Буковине целой не найти

видишь, месяц-шалопут уткнулся
головой рогатою в овёс
земляничины горят как бусы -
те, что из Метохии привёз

помнишь, помнишь ли?.. ещё так рано
не словами - сердцем говори
только губы, терпкие как вранац,
лишь глаза, хмельные от зари.

(с)