там, в океане, где горло схватывает любовью к рыбам,
вода солона и немного зеленовата.
мы лежим на песке, вздыхаем, и ждём прилива,
и в щёлочку глаза высматриваем пиратов.

тысячу лет назад, когда ты был ещё зарницей,
а я была лунным камнем горы цейлонской,
феникс, искавший, где лучше переродиться,
выбрал вершину, уходящую прямо к солнцу.

нам матери пели песню о птице феникс,
о камне молочно-белом и отблеске предрассветном,
когда ещё качали нас в колыбелях -
но мы засыпали, не выслушав всех куплетов

об огненной птице, проснувшейся в двух младенцах
с блестящими волосами, сияющими глазами,
о медленных ритмах их общего полусердца,
о солнечном ветре их общих воспоминаний.

теперь мы лежим на песке и пьем ром с лимоном,
и тыльная сторона ладони твоей искрится,
и можно не говорить с тобой о радости быть влюблённым,
а просто поцеловать тебя в ямку между ключицами.

(с)

По мотивам притчи


Он итожил свой путь... Давней памяти дым
Собирая в неверное зыбкое кружево,
Переписывал в мыслях события нАбело,
Вопрошал то ли тень, то ли бледного ангела:
- Я - один. Почему я всегда обнаруживал
За своею спиною вторые следы?

И ответствовал тихо сидящий напротив:
- Я твой Ангел-хранитель. Назначен судьбой
Пребывать на земле в неустанной заботе
О тебе. А следы...
Я ходил за тобой.

Он итожил... Он жёг дневники и труды,
Утопая в несбывшемся, мучимый совестью...
И опять говорил, прерывая молчание:
- Ты меня предавал, обрекал на отчаянье,
И в минуты безумия, страха и горести
За спиной исчезали вторые следы.

И сидящий напротив с улыбкою смутной
Отвечал: - Я... с тобою прошёл этот страх.
А следы - не твои. Я в такие минуты
На руках тебя нёс,
нёс тебя на руках...

(с)

Ксан_Арьян,
[399x480]

Люди уходят тихо, почти неслышно. Просто кому-то ты перестал быть ближним, просто кому-то стал ты излишне важным, чтобы к тебе привыкнуть и потерять однажды. Люди уходят. То от скандальной пыли, то от того, что когда-то они любили... То от того, что так важно им до сих пор. Люди уходят, как будто другим в укор, словно сказать пытаются, как не надо.

Только у каждого - свой показатель правды, индекс терпения, степень "пошло всё к чёрту...", свой человечек в памяти перечёркнут... Так что не видят. Не знают чужих ошибок.
А за закрытой дверью тихо стучат часы. В каждом из вновь ушедших - встроенные весы. Боль перевесила снова запас улыбок.

Люди уходят. Медленно по ступеням, снова с седьмого на первый. Опять на дно. Думать о прошлом, скучать и цедить вино, мысленно каяться, падая на колени... Это так глупо, что надо бы перестать, вдруг задержаться, пусть даже у самой двери, вспомнить, что было - и снова себе поверить. Взвесить всё трезво - и только потом решать.

Люди уходят. Тихо. Почти неслышно. Просто кому-то ты перестал быть ближним, просто кому-то стал ты излишне важным, чтобы к тебе привыкнуть и потерять однажды... В каждом печать незаконченной им войны. Люди уходят, чтоб возвращаться в сны.

(с)

Как площадь просторна, погода проста,
когда королеву сменяют с поста.
Она, словно призрак, свободна
и может идти с кем угодно.

Угодно ей к старому другу шагнуть.
Он мимо прошёл, не рискуя кивнуть
той, нынче в подружки не годной, -
свободной, свободной, свободной.

Теперь ей укажут, чей дом из стекла, -
поменьше бы гонору, больше б тепла.
Укажут, и всё же боятся -
а вдруг ей угодно смеяться.

По праву рожденья, по праву родства
с тобой я хочу выпить яду, трава! -
зелёное ломкое поле...
- за волю, за волю, за волю.

Расправлены плечи, легка голова.
Всегда виновата уж тем, что жива.
Как прямо идёт королева,
чья свита уходит налево.

(с)

Поздно. Глаза закрывай и спи. Мама сказала – хватит.
Слышишь, зубастые звери-сны лезут из-под кровати?
Клацают когти, скрипит хитин, гложет в подбрюшье голод.
Значит, настала пора идти в светлый янтарный город.
Ночь – это время для тех, кто смел. Ты не боишься, мальчик?
Рыба-луна вынимает мел, станет дорогу пачкать.
Нам заблудиться никак нельзя в мороке серых буден.
Главное, ты не смотри назад – мамы с тобой не будет.
Ну, собирайся – чего ты ждёшь? Видишь, вдали над башней
Радужный мостик рисует дождь – тёплый, почти домашний.
Лето настало ещё вчера, вечером будет праздник.
В палевом небе шалят ветра – змеев бумажных дразнят.
В окна мансарды – медовый свет, можно черпать руками.

Только... отсюда дороги нет, чтобы обратно. К маме.

(с)

Свернёшь по темноте в лесную гущу
с разряженным ружьём наперевес,
на голос, так давно тебя зовущий,
и движешься наощупь в этот лес.
А там лишь бездорожье и вороний,
несчастье обещающий галдёж,
куда бы ни пошёл, ты - посторонний,
куда ни сунься - в пекло попадёшь.
А там ни декораций нет, ни фальши -
война и небо чёрное над ней,
чем дольше углубляешься, чем дальше,
тем всё невыносимей, всё больней.
Идёшь, не замечая, что кругами,
сгущённый мрак собою шевеля,
но вдруг под утомлёнными ногами
в мгновение кончается земля.
Посмотришь вниз и пробуешь схватиться
за что-нибудь, в пространстве семеня,
но падаешь, громоздко, как нептица,
в живую пасть всеядного огня,
и сердце, обречённое на вертел,
вращаясь, трепыхается в крови.

Ты говоришь, что я опять о смерти,
а это я, напротив, о любви...

(с)

следы помады
не на мужском воротнике,
а на крепкой сигарете.

волосы цвета меди
спадают, едва прикрывая глаза.

глаза - океаны,
глаза - потоп,
где же ной?

помни,
мы в ответе
за каждую
грустную леди,

курящую одну
за одной.

(с)

время лечит, всё прошлое - несколько строк
и гербарный цветок.
пустяки, сувениры.

только в сердце теперь есть пустой уголок,
даже комната - три на четыре.

я её не сдаю.
и вопрос не в цене.
да желающих, к слову, не так уж и много:
говорят, ночью призраки бродят по ней,
говорят, обстановка убога.

свято место пустует - и так день за днём.
и не скажешь, что здесь тоже жили когда-то.

...

нет, в груди не дыра, а оконный проём,
чтоб ты мог любоваться закатом.

(с)

Однажды на кувшинковом причале, забыв, что я – едок, а он – еда, мы с комаром лениво обсуждали мумидомА из янтаря и льда. Лакало солнце из озёрной миски не воду, а парное молоко, грядущее мерещилось неблизким, и потому болталось нам легко.

Разбрызгивая розовые слюни, комар пищал: "Конечно же, янтарь! Отсветятся сто тысяч полнолуний, а ты упырь всё тот же, что и встарь. Потомки тех, кто отрывал нещадно твои анофелесовы пяты, замрут, внимая пузырям и пятнам реликтовой нетленной красоты, ты будешь возлежать на шёлке красном в отделе раритетов и даров, а не валяться в талой луже грязной помоечным воронам на расклёв".

Так, воодушевившись не по-детски, он полетел и укусил сосну. Сосна залопотала по-немецки: "Leck mich am Arsch" (что значит "ну и ну"). Cломался хобот у жреца гламура, рассеялся мукой москитный моск – обмякшая тщедушная фигура недвижно уходила в жёлтый воск, и слышалась походка командора, и чудился валькирии полёт над камышами и недобрым бором, где вечность мухоклейкая живёт...

Потом пришла зима, и я уснула, как водится, в пропахшем тиной льду. Мне виделся сушёным Вельзевулом комарик в однокомнатном аду: он продан был кому-то на ибэе, но выброшен впоследствии долой, поскольку притворялся скарабеем, а покупатель был мужчина злой... Ему я посочувствовала скупо, но большего придумать не смогла: с куском наскипидаренного трупа какие, право, могут быть дела? А мне ещё в апреле просыпаться, ловить стрелу, отваживать стрекоз, царевича встречать и, может статься, идти к венцу с букетом белых роз... Взовьются итальянские каприсы, в бокалах заволнуется токай, он скажет: "Я вернулся, Василиса", а я отвечу: "Наконец-то, Кай!"

arhiewik,

[262x40]

У каждого мгновенья – свой резон,
свои колокола и всё такое.
Всё реже раскрывает пёстрый зонт
датчанин вредный, маленький Лукойе.
Подтягивай ремни, спускай собак,
заборы строй, воспитывай либидо,
поморщась иронически, "судьба"
произнеси – и улыбнись для вида.
Выпендривайся. Пей зелёный чай
и – по Вертинскому – "простой шотландский виски".
Забудь о тех, кого хотел встречать,
не провожая. Наливай до риски.
Курение весьма вредит здоровью.
Козел не доится, хотя и был любим.
Пробьют часы, и каждый час – неровен.
Ich bin больной, совсем больной ich bin...
Широким жестом постучи по гипсу.
Что выболит – отвалится само.
Остатки дня крошатся, словно чипсы.
Сегодня – лучше. Яд почти помог.

(с)

devilkaty,

[332x377]

Я понимаю, сейчас об этом смешно,
и вот на каждом слове немею...
Я за тобой ныряла сдуру на самое дно,
а плавать совсем не умею.
Тебя выпутывала из смертельных сетей,
вымаливала и выкупала.
А то, что ты не хотел от меня детей -
я думала, что понимала.

Из всех слагаемых я выбирала тебя -
и одного, и в любом комплекте.
Моя нежилая память глядела, скорбя,
как я запечатываю конверты
с просроченной болью, с пергидрольной зимой,
с застиранным небом над крышей.
А мне хотелось всё заменить тобой...
И у меня не вышло.

(с)

Почему-то летом всё время на всё плевать,
Небольшая бричка спрятана в перелеске.
Господа, Онегину больше не наливать,
У него дрожит пистолет и всё небо в Ленских.

Самый старший Ленский сутул, невысок, сердит,
Он корректен в формулировках, но зол до дрожи.
Кстати, облако, на котором он там сидит,
Принимает то форму кресла, то форму дрожек.

Самый младший Ленский летает туда-сюда,
Вот он, машет руками, неслышно о чём-то шутит,
А на нём нелепый заляпанный лапсердак,
И к щеке прилип одуванчика парашютик.

Двое Ленских отчаянно режутся в поддавки -
Но похоже, что Ленский Ленскому проиграет,
Третий смотрит на это дело из-под руки.
Солнце вспыхивает на острых фигурных гранях.

Ленский с удочкой меланхолик. "Скорей, тяни!" -
Восклицает Ленский, мнящий себя богемой.
Стайка Ленских о чём-то шушукается в тени,
Говорят, наверно, о Тане? О Геттигене?

И куда ни смотри - вот Ленский румян и бел,
Ленский взрослый и Ленский в тапочках и панамке...
Наконец, у рыбака клюёт воробей.
Он спускается вниз из всей этой коммуналки.

Под ногами тёплые камни, трава, земля,
Он снимает очки. Аккуратно цепляет леску.
"Ну так что", - говорит - "ты будешь уже стрелять?
Выбирай давай, какой тебе нужен Ленский.

Посмотри, это все бриллианты, графья, князья,
Выбирай, в кого отсюда попасть удобней."
Вот Онегин смотрит на удочку. Воробья.
И на Ленского. И на солнце из-под ладони.

И, зажмурив глаза, потому что такой сюжет,
Что нельзя не стрелять. В горячем июньском блеске,
Наплевав на всё, в тоске и на кураже
Он стреляет в воздух. А попадает в Ленских.

Он не пьян, он не понял, он помер, он слишком мал.
Он по мокрой траве обалдело бредёт куда-то.
Младший Ленский летит за ним, как большой комар,
На поляне застыли кони и секунданты.

Золотые блики скользят под густой листвой.
Пахнет мёдом и хлебом утреннего замеса.
Он стоит, обхватив руками замшелый ствол.
Между небом и ним удивительно много места.

(с)

В синем кувшине остыл компот,
страшный забыт чердак.
Элли теперь не одна - с ней кот,
встреченный просто так:
кот не чеширский и без сапог,
с миром накоротке,
просто сидит, подставляя бок
солнышку - и руке,
щурит внимательные глаза,
слыша шмеля в траве...

Элли смеётся, впервые за
целые жизни две,
за небольшое своё житьё
(тысяча лет до ста).
Элли понятно, что кот - её
и что она - кота.

Но, подбирая слова с трудом,
словно бросаясь в бой,
ей говорят: "У кота есть дом,
он не пойдёт с тобой.
Элли, пойми - и навек усвой,
дабы избечь невзгод:
каждой душе предназначен свой
хлеб, государь и кот".

...А у кота над бровями - знак,
тёмная буква "М".

Элли молчит и не помнит, как
жить без кота - совсем.

(с)

Tevi_Tamean,

[325x167]

Он украл меня вечером, там, где стоит распятье.
Подхватил, уволок в небеса и сказал – живи.
Приносил мне медовые яблоки, кольца, платья.
Ни полслова притом не сказав о своей любви.
За окном, словно кошки, мурлыча, дремали горы
И воздушные струны гудели в трубе печной,
Я ждала – поскорее вернулся бы тот, который
Становился всё ближе – и стал в одночасье мной.
Я училась готовить ему на обед жаркое
И залечивать раны отваром из горных трав,
И вдыхать его запах – железа, огня и хвои,
Засыпая с улыбкой в четвёртом часу утра,
И доверчиво прятаться – маленькой певчей птицей –
В убивающей прикосновеньем одним горсти.

А потом его сердце пронзил белокурый рыцарь,
Мимоходом сказав, что явился меня спасти.

(с)

Позвякивает тихо острый нож: готовится к свиданью с юной вилкой. Ах, Гретхен, Гретхен, ты меня поймёшь. Ты помнишь, как откалывала брошь и искоса дразнила взором пылким? Я, Meine Liebe, стал с годами туп: не ведал и не мыслил об измене. Да, я - простой и грубый лесоруб, но помню нежность тёплых, мягких губ и тонких рук твоих прикосновенье. Я помню, ты готовила бриошь и жарила колбаски мне на ужин, и звякал, звякал в кухне острый нож... Ах, как ты смотришь... Гретхен, не тревожь! Ведь я тебе давно уже не нужен...Ты руку мне навеки отдала, а сердце... сердце отдала другому. Ты знаешь, Гретхен, я не помню зла, и память светлой мятой заросла,и канула обида в тёмный омут. Ты вместе с ним за призрачной чертой, но ты обнять его вовек не сможешь. Твоя рука и обруч золотой на тонком белом пальчике – со мной. И этот ножик... острый, острый ножик...

(с)

Fine_Moon,

[262x40]