Волшебное...

Для тех, кому лень идти по ссылке - текст полностью во вложении.

GreendeePinker,

[262x40]

Когда устанешь – скажи, и я подставлю плечо,
А если очень попросишь – так могу донести,
Ведь мы с тобою ведомы вавилонской свечой,
Куда она приведёт нас, я не знаю, прости.

А с неба капает дождь, и с неба сыплется снег,
Поди дождись от него обетованных нам манн,
Но если ты в этот миг решишь довериться мне,
То я не брошу тебя, ты это знаешь сама.

Пока на небе горит Луна, влекущая вдаль,
Пока таверны манят теплом каминных огней,
Я понимаю, что ты на самом деле звезда,
Но это знание я топлю в еде и вине.

Я буду просто молчать, поскольку если вдруг кто
Узнает тайну твою и твой почувствует свет,
Я потеряю тебя, мой серебристый цветок,
В остроконечной траве и пожелтевшей листве.

У окончательных врат, где неприветливый страж
Берёт за вход по монете минус скидка за опт,
Мы догадаемся вдруг, что мир по-прежнему наш
От огнеглавых глубин до запредельных высот.

Ты не устала? Скажи – и я подставлю плечо:
Наш путь – не женское дело, будь с собою честна,
Ведь мы с тобою ведомы вавилонской свечой,
Куда она приведёт, мы не обязаны знать.

(с)

Юрий_Стайер,

[202x287]

Деревья разговаривают шёпотом донных вод, шелестом у корней. Медленные слова капают, как смола или дикий мёд; я знаю, ты сейчас думаешь обо мне, поговори со мной.

Здесь ходят двое, вчера они были тут и резали имена на моей коре; она вся умещалась в его ладони, лёгкая, как прибой. Мне, наверно, больно, я до сих пор плачу горькой смолой; я, наверно, поэтому говорю с тобой.

Их отец иногда приходит, трогает мне кору, пробует на вес яблоки, зреющие к утру, – наливаются ли медовой горечью, сахарною тоской, чтобы было не поймать губами и не удержать рукой. Каждый раз по яблоку падает, обрывается в траву, когда ты там думаешь обо мне, говоришь со мной.

Их отец садовник, он вырастил и тебя; иногда я думаю, может быть, ты мне брат. Но тогда ведь ты должен быть рядом: деревья так не растут, чтобы между тобою и мною – целый его вертоград, зелёные заросли и озёра подземных вод. И я даже не знаю, – когда эти двое приходят, ломают ветки, чтоб развести костёр; когда я чувствую запах дыма у самых своих корней; когда я роняю яблоки и корни свои выдёргиваю из огня – слышишь ли ты меня?

Потому что деревья, не то что люди, умеют идти на зов; и эти двое, которые ходят, – я думаю, и они были деревьями с шелестом у корней, пока он не позвал её, пока он не пришёл за ней. И тогда они встали рядом, и земля их выпустила из рук, и отец-садовник забыл, где они растут. До сих пор ещё в том овраге, откуда она и он, не зарастают воронки ни вереском, ни лопухом; и донные воды обходят эти места стороной, делая землю немой. А я уже забываю язык корневого шелеста, шёпота донных вод, и слова уже не капают, как смола или дикий мёд, а бегут, расплавляя вены, прямо в мою ладонь, посуху, по щекам. Знаешь, я уже не слышу шороха тростника, мне кажется, я держу яблоко, и ветка моя – рука, и мне холодно, я по пояс стою в земле, в этой утренней тишине, с окровавленною росой; слышишь, слышишь меня, я думаю о тебе, приходи ко мне, поговори со мной.

(с)

Бинтовала рубцы и крепко сжимала зубы,
всё стремилась куда-то с рассвета и до отруба,
убегала тайными тропами, погребами,
а за мной ходила маленькая девочка Люба
с острыми окровавленными зубами.

И во мне горело прошлое, словно хворост,
застывало улыбкой скособоченной, беспокойной.
Я училась стрелять на меткость, потом на скорость,
я всадила в эту девочку две обоймы.

А она за мной ходила, не отставала,
от неё не спрятаться было под одеялом,
по ночам она из меня выгрызала куски,
поутру я вставала, и всё начиналось сначала,
и глаза её были внимательны и близки.

Я её травила ядом для тараканов,
я давила её колесами автомобиля,
но опять я слышала, как шагом она чеканным
приближается, как руки её пробили
тонкое стекло, выходящее в тёмный сад.

...нет, говорила я.
Не надо меня спасать,
не поможет ничья протянутая рука мне...

А потом я устала и села на старом камне,
слушая: вот неотвратимо, как прокажённого бубенец,
подходит всё ближе девочка с косичками-червячками,
вот сейчас дойдёт и дожрёт меня наконец.
Здравствуй, маленькая девочка моя Любовь.
И она подошла, и, дотронувшись еле до лба мне,
виновато поцеловала прощающимися губами
и ушла такими лёгонькими шажками,
что совсем не оставалось следов.

(с)

Вечный август, я знаю, где ты живёшь.
За брусничным мостом, там, где тёплый дождь
Мягко стелет свой шум на перину песка.
Там дрожит заводная пчела у виска.

Напевая о том, что сегодня – среда.
Видишь – август вокруг, и лишь он - навсегда.
И лишён он, как ты, и печали, и слёз.
Принимая сейчас только лето всерьёз.

Ты без мыслей, без слов, ты – звенящий сосуд,
Твои руки, как листья, впитали росу.
Так соцветия кашки легки и белы
За момент до пике медоносной пчелы.

(с)

Есть два варианта:
Первый - когда в толпе
Высматриваешь похожие силуэты,
Выслушиваешь похожие голоса,
Вынюхиваешь такие же сигареты.

Когда ходишь по городу как в полевой игре,
Ищешь кругом знаки, ключи, сигналы:
Вот кто-то крикнул в трубку "спишемся в сентябре!"
Или ребенок ноет "купи мне такого, мама!"

Хуже другой вариант, записывайте, друзья.
Когда в толпе
Ни один не похож на тебя.
Вообще ни одно плечо, ни одна рука.
Не встретишь ни интонации, ни запаха табака.

Когда всё, что есть - уместилось в одной горсти.
Вы знаете, сердце размером как раз с кулак!
И ходишь по кругу. И просишь: пусти, пусти.
А город молчит и душит.

У нас - вот так.

(с)

Я вышел вон, был день горяч и влажен,
А мир так густо смазан и налажен,
Что все его двенадцать колесниц
Беззвучно-плавно над землёю плыли,
Не торопясь, не поднимая пыли.
Так мы живём, не поднимая лиц.

Земля была черна, и в этом цвете
Хранилась память о грядущем лете.
Здесь будущие травы и цветы
В беззвучном вальсе путаясь, кружили
И, вырастая всё-таки, служили
Лишь подтвержденьем этой черноты.

Врастали в облака деревьев кроны,
Над ивою темнел полёт вороны,
Немыслимый, как поворот ключа,
Но полдень повернул его беззвучно;
Грач танцевал на пашне, потому что
Земля была под лапкой горяча.

И отворилась дверь, и там, за дверью,
За небом, за огнём, водой и твердью,
Пришедшими на небывалый смотр,
Ни пустоты, ни времени не зная,
Рыдают, потеряв ключи от рая,
Апостол Павел и апостол Пётр.

(с)

kurortomania,

[450x278]

We couldn't say them,
So now we just pray them
Words that we couldn't say

(c) The Seatbelts


я могла бы держать секонд-хенд несказанных слов,
непрошёптанных нежностей, фраз "на особый случай".
я храню их гербарием в книжице про любовь.
может быть, у кого-то другого им будет лучше.

я могу продавать их недорого, по рублю,
наблюдать из-за стойки лениво и неохотно,
как какая-то дама примерит моё "люблю" -
и повесит обратно, - мол, слишком уж старомодно.

только этот нелепый товар не в ходу сейчас.
и, наверное, всё это - просто ходьба по кругу.
я сжигаю гербарий и вместе с ним запас
неистраченных слов, не успевших родиться в муках.

кто-нибудь непременно использует против нас
всё, чего мы с тобой не сумели сказать друг другу.

(с)

*)
[700x515]

Уснул на груди у ветра... Зову, зову.
Не слышит, меня не помнит, себя не помнит.
Звонит в колокольчик медный — у колокольни,
Ласкает губами клевер да сон-траву.

Пошли ему, Боже, Боже, другую ночь,
Серебряный месяц сверху да землю снизу.
Веди его, Боже, голубем — по карнизу
От окон, от стен подальше, от боли прочь.

Паси его, Боже, Боже, — свою овцу,
И сердце его, и норов его упрямый.

...

Отсёк бы мне руку, Боже, — по локоть самый! —
Чтоб нечем тянуться было к его лицу.

(с)

Побережье пустынно, над волнами носятся птицы,
ты тревожишь морскую, солёную тишину.
Это море сумело когда-то тебе присниться,
ты зачем-то решила довериться этому сну.
Вот идёшь, и песок залезает к тебе в кроссовки,
южный ветер в лицо выдыхает ночную соль.
Ты всегда получалась всего лишь как часть массовки,
а теперь получила внезапно большую роль -
и играй, если можешь, и если не можешь - тоже,
и не жалуйся после, что хочешь начать с нуля.

Если держишь синицу в руках и как можно строже,
то и незачем вовсе разглядывать журавля.

Перед бурей особенно чувствуется затишье,
при котором всех звуков галактики в принципе нет.
Вот бы море смогло всё стереть, что считается лишним,
вспоминая которое, хочется цепенеть:
чтобы сразу, с размаху отрезать горчащие мысли,
чтобы больше не видеть убийственно точные сны...

Ты идёшь - и весь мир для тебя не имеет смысла,
как песок и вода для тебя не имеют цены.

Ты любимица высших, чуть что - так обнимет небо
и спасёт от смертельной, идущей к тебе беды,
ты уверена только, что этот эффект плацебо
заменяет всю действенность докторской ерунды.
То есть там, где ты будешь опять и довольно скоро,
всё сойдёт за ребячество, выдумку, баловство.

Но сейчас будет дождь, и осталось одно лишь море,
только море,
всё море - и, кроме него,
ни-че-го.

Ты сидишь на песке, строишь замки, рисуешь лица,
пишешь имя и ждёшь, пока волны его сотрут.
Ты когда-то нечаянно морю смогла присниться,
и теперь это море - лекарство от всех простуд.
Только здесь ты внезапно поймёшь: ты - совсем живая,
только здесь нужно чувствовать сутками напролёт.

...ты сидишь на песке, чьим-то именем оставаясь,
просто ждущим, пока
это море
его сотрёт.

(с)

Что ты, княже, говоpил, когда солнце меpкло?
Ты сказал, что лучше смеpть, нежели полон.
И стоим, окpужены, у pечушки мелкой,
И поганые идут с четыpёх стоpон.

Веют стpелами ветpа, жаждой pты спаяло,
Тесно сдвинуты щиты, отвоpён колчан.
Hам отсюда не уйти, с беpега Каялы, -
Пеpеpезал все пути половец Кончак.

Что ты, княже, говоpил в час, когда затменье
Пало на твои полки воpоным кpылом?
Ты сказал, что только смеpд веpует в знаменья,
И ещё сказал, что смеpть лучше, чем полон.

Так гоpи, сгоpай, тpава, под последней битвой!
Бей, пока в pуке клинок и в очах светло!..
Вся дpужина полегла возле pечки быстpой,
Ну а князь пошёл в полон - из седла в седло.

Что ты, княже, говоpил яpостно и гоpдо?
Дескать, Дону зачеpпнуть в золотой шелом...
Я лежу на беpегу со стpелою в гоpле,
Потому что лучше смеpть, нежели полон.

Как же мы забыли, князь, самое пpостое -
Что доводишься ты, князь, сватом Кончаку.
Hе обидит свата сват и побег подстpоит,
И напишет кто-нибудь "Слово о полку"...

(с)

и мгновенно воздух сгустился и опустел
смолк телефон, утих ежедневный эфир
неужели этого каждый из нас хотел
город полон пустых и бездушных тел
и у всех свой замкнутый и недоступный мир

посмотри - где проходит жало карандаша
остаются следы и шрамы
говорить так же трудно, как и дышать
и саднит в груди - где раньше была душа
пусто место до новой драмы

не моя граница, не мой отказник, не мой предел
говори, не спеши, прячься в моих руках
выбрасывай сломанные карандаши, оставайся совсем не у дел
не оставляй следов
не замедляй свой шаг

встань на поручень, парапет, поднимись к небесам
к самым заветным своим мечтам
обернись ко всем своим внутренним голосам
перейди рубеж

я буду ждать тебя
где-то там

(с)

Неуязвимая,

[380x236]

Ты целуешь себя перед тем, как покинуть дом.
Я целую дом свой перед отъездом в Канны.
Одиночество в сердце борется со стыдом,
Друг на друга ставя призрачные капканы.

Удержись, моя радость, покуда твой воздух чист,
В Нагасаки, в пыльной и тёмной утробе боли.
Ничему не верь, никого не слушай, лучись,
Научись, например, ходить по канату, что ли.

Ты целуешь себя перед тем, как сойти в весну,
Как шагнуть с ума и в зеркале отразиться.
Я целую время, которое протяну
До весны, что плачет, грезится и грозится.

Я целую дом перед тем, как уйти в кино -
Мне покажут жизнь в деревне под Хиросимой.
Одиночество неопасно, вполне смешно,
Как щекотка - и точно так же невыносимо.

Ты целуешь себя, чтоб вернуться в себя назад,
Но глаза грозят зелёным огнем номады.
И когда ты плачешь, и сны по лицу скользят,
Зеркала в прихожей мой бледный рот отразят
Сквозь кровавый оттиск бесстыжей твоей помады

(с)

И когда тёплый ветер пропоёт нам hasta luego, мы пойдём по вершинам, не приминая снега. Не оглянемся – всё равно уже не вернуться, станем, станем высокими – не дозваться, не дотянуться. Будут петь нам моря об уходах и расставаниях, о далёких портах, о загаданных там желаниях, о больших кораблях, не вернувшихся из похода, городах в облаках, появляющихся с восходом, о сокровищах, тайнах, водоворотах, бурях - обо всём, о чём ветер поёт, и о чём не дует, обо всём, о чём птица молчит, торопясь к рассвету, то ли есть мы теперь, то ли были, и больше нету. Вдоль земли, вдоль земли, рукава окуная в море, вдоль земли по широкой дороге не в такт прибою, всё вперёд и вперёд, огибая чужие страны, до тех пор пока судеб своих не покинем странных, и когда у нас спросят, кто такие, зачем, откуда, мы посмотрим на них, в ожидании слов, как чуда. Каждый слишком высок, слишком тонок, неузнаваем, мы не ведаем, кто мы, мы, правда, уже не знаем, слишком много прошло поворотов оси, событий, расскажите нам, кто мы, пожалуйста, расскажите, мы немного побудем для сказок и улиц ваших, только больше не надо спрашивать о вчерашнем.
Мы - круги на воде, поворот колеса в природе.
Мы идём – и уходим, мы скоро совсем уходим.

(с)

Наташульчатость,

[640x384]