И снег этот мокрый,
и полночь, и ветер —
впервые.
На Невке, на Мойке
я в этом столетье
впервые.
И вьюга мазурки всё кружится.
Здравствуйте, Лиза!
Послушайте, Лиза,
куда вы торопитесь, Лиза?
Всё вьюжит и вьюжит.
Смотрите, вам холодно будет.
Кончается полночь,
а Германна нет
и не будет.
Ну, будет вам, Лиза,
не надо печалиться очень.
Вы знаете, Лиза,
ведь вы меня любите очень.
Недаром же дверцу
вы мне отворяете, Лиза,
и смутное сердце
вы мне доверяете, Лиза.
Мы снова и снова
всё те же мосты переходим,
и слово за словом
мы с вами на ты переходим.
Ты любишь, скажи мне?
Ты любишь?
Скажи мне, ты любишь?
А ты меня любишь?
А ты?
Ну, а ты меня любишь?
Люблю тебя, Лиза!
Нет, Ольга!
Зови меня Ольгой!
Как странно —
я звал тебя Лизой,
я знал тебя Ольгой.
Я всё тебя путаю
в этой старинной метели.
Я бережно кутаю
плечи твои
от метели.
И вьюга мазурки
меня навсегда засыпает.
И Лиза моя
на руке у меня
засыпает.
И боязно губ этих сонных
губами коснуться.
И трудно уснуть,
и совсем невозможно
проснуться.

(с)

Я их любила. Любовь – это острый нож,
который в руки любимому ты даёшь,
и, развернувшись спиною, удара ждёшь.
Память моя – глухой бездонный подвал.
Я любила каждого, и каждый меня убивал.

В сердце моё входили эти ножи.
Падала молча, потом обучалась жить.
Позже переставало болеть и колоть,
лезвия сталь врастала в тёплую плоть.

Каждого, каждого – я принимала спиной.
Каждый из этих ножей становился мной.
Больше стального и меньше тёплого, и
ныне железо в рёбра стучит мои.

Да, о такое – любой затупится нож.
Не поломаешь. Не вырежешь. Не пробьёшь.
Можно воскреснуть – и жить спокойно с людьми.

…Дай этот нож.
И вот ещё, на.
Возьми.

(с)

Не будет нам ни рая, ни покоя,
ни Дантовского ада... что с того?
Нам суждено ромашковое поле
за то, что мы придумали его.
Как будто бы из пены возрождаясь,
мы вынырнем из белых лепестков,
как солнца луч, как золотая завязь,
как долгий взгляд ромашковых глазков.
И всё, что было сорвано и смято, –
нетронутым потянется к весне,
и все, кого любили мы когда-то,
цветущими
увидят нас во сне.

(с)

[700x466]

Будет
и на моей улице
Питер.
Зря ли ветер
слёзы мои
вытер?
Только не знаю, что
озябшему сердцу милей:
пой, ласточка, пой
или пей, ласточка, пей?

Холодно.
Звонко и холодно.
Это сквозят поезда,
поезда уходят.
А значит,
нужно менять
имена, города, времена.
И всё же в последний момент
выскочить на
станции без названия.
И никому никуда
не названивать.

Пить
безымянный простор голубой,
жить –
пой, ласточка, пой.

(с)

"Здравствуй, - пишет она. -
У меня тут метель и мороз.
Я смотрю вечерами старинные сериалы.
На работу коллега сегодня печенье принёс.
А я вот сама не пеку".
"Ты, похоже, устала, -
пишет он. -
Не грусти. Отдохни. Промотай сериал.
У меня тут тепло, ты же знаешь, в Австралии лето.
В выходные поедем в леса посмотреть на коал.
Я уже и не помню, метель и морозы - как это?
Здесь лишь солнце опасно".
"О солнце, - напишет она, -
мы забыли ещё в ноябре и боюсь, что до мая".
"Знаешь, мне так приятно, что я тебе там не нужна, -
не напишет она. - Мне приятно, что я понимаю,
как живёшь ты, чем дышишь, каким предаёшься мечтам,
с кем ты дружишь, с кем спишь, кем спасаешься от заморочек.
Мне ужасно приятно, что я не нужна тебе там", -
не напишет она.
И он не прочтёт между строчек.

(с)

Небо перечёркивает комета,
дома серая башня глядит во тьму.
Там живёт хранитель моих секретов;
в тихих сумерках я прихожу к нему.

И, пока он не дремлет, - мои границы
никому не вскрыть, как ни бейся лбом.
У него в шкатулках моё хранится -
чертежи траншей и глубинных бомб,

запасное платье, пароль и имя,
пояс смертницы, выкройка паранджи,
драгоценные камни ночей с другими,
разноцветные фантики слов чужих,
ключ, отмычка и нож...

Ни одной собаке
не призвать на небо моё грозы.
Он надёжнее сейфа в швейцарском банке -
это очень развязывает язык.

Не заметишь, как кончится это лето,
как поднимется ветер, к утру колюч,

как во сне хранитель моих секретов
повернёт в моём сердце
холодный ключ.

(с)

Natali_F-de,

[262x40]

В такое время вряд ли случится что-нибудь,
помимо ночных кошмаров, простудных снов.
Ноябрь заполнил город и вырос до неба
над крышами серых, словно слоны, домов,
и я уснула, как и всегда, не вовремя,
в каком-нибудь четвёртом часу утра,
и мне приснился он, его руки добрые
и тёплый летний ливень как из ведра.

Какая осень, Господи, если выдано
каких-нибудь её девяносто дней?
И я живу её так, как пила б до дна,
живу и уже не знаю, как жить не в ней.
И я не хочу писать про него стихами, нет,
что он средоточье лучшего на Земле,
я просто хочу засыпать под его дыхание
и по утрам готовить ему омлет.

В такое время ждать совершенно нечего,
и даже мои часы замедляют бег,
но я засыпаю ещё одним странным вечером,
а ночью по всей Москве выпадает снег.
И кофе из автомата, и лёгкой поступью
идти к метро, оставив чуть-чуть на дне.
Мы точно будем счастливы, слышишь, Господи,
а кем и как скоро будем – тебе видней.

(с)

Отболи. Пожалуйста, отболи.
У меня нет сил закусывать и терпеть.
У меня нет сил выглядывать свет вдали,
И на скалы сели все корабли -
Не успеть ни выжить, ни умереть.
Дай уже хоть как-нибудь отболеть.

Перестань. Пожалуйста, перестань.
У меня нет сил смотреть на тебя во сне,
Видеть в каждой капле, во всех местах,
И в тетрадных - чистых совсем! - листах.
Рюкзаком носить тебя на спине
С каждым днём сложней, тяжелей, больней.

С каждой ночью - тяжестью всей Земли, -
У меня нет сил держать её на плечах.
Мне не надо даром такой любви.
Корабли окуклились на мели,
Променяв морское на три ручья,
Их уже и штормом не раскачать.

Отболи. Пожалуйста, отболи.
У меня нет сил
По тебе
Скучать.

(с)

КрошкаЕнот,

[278x182]

Кто приходит в твой дом, разуваясь неловко, -
бросит вещи у входа, пройдёт, озираясь,
заправляя за ухо волнительный локон.
Кто приходит в твой дом, созвонившись заранее,

без формального повода, после работы, -
сядет в кресло твоё, поджимая колени,
сразу сделав меня человеком за бортом
чашки чая и банки с вишневым вареньем.

Кто приходит к тебе, в это тихое место,
в это время, в которое осень окрепла, -
чтобы просто согреть, чтобы просто согреться,
чтобы просто сгореть до последнего пепла.

Чтобы просто смотреть - на тебя или фильмы,
говорить, говорить и не наговориться;
чтобы просто уйти, не сказав половины,
и кружить, и парить, как осенние листья.

Чтоб катиться по лестнице яблоком спелым,
замирать на минорной оборванной ноте.
Я посмела -
я просто слегка не успела.
Кто приходит к тебе,
кто приходит, приходит...

(с)

да, я знаю, бывает больно, реальность режет
и крутит в нить,
партизанский отряд ангелов, как назло,
далеко в лесу,
а дежурный, приставленный Богом, спешит безбожно
глаза залить,
оставляя тебя изо дня в день,
в одном и том же часу.

и зациклено время, и жизнь на Земле -
ролевая большая игра:
просыпаешься, ешь, достигаешь, любишь, и – оппа –
тебе пора.

ты не плачь никогда, не надо, в игре на плаксах
ставят клеймо,
то клеймо, превращаясь в мишень, загоняет слабых
как зверя в лесах,
жизнь – невиданно страшная штука - немного цирк,
немного кино,
и, наверное, всё-таки ад, потому что больно
в её тисках.

поделив на бесконечность себя, получаешь
чистейший ноль,
во вселенной, наверное, нет ничего сильней,
чем земная боль.

это правда: больно любить, больно рождаться,
больно рожать,
через боль, босые и голые, в жизнь приходим
со всех щелей,
так уж если мы здесь, давай с куражом неистовым
выживать,
без фальшивых идей, без поиска смыслов, без славы
чуждых ролей.

(с)

YOULIA,

[280x317]

В ночь с Хэллоуина на Ивана Купалу
святочная вода в проруби закипала,
выходил из той проруби страшный Лук-Пырей —
с одной стороны монголо-татарин, с другой — непало-еврей.

Гой, говорит, еси, кто ещё, говорит, не помер,
я, говорит, ваш гейм, который давно уже овер,
я, говорит, царевич, звали меня Иван,
я вас качал на руках, покуда был разливан,
покуда ходил на змия, пока становился змеем,
спали вы в седельной суме моей, ни о чём не жалея,
пока я искал своё чудо, пока летело на блюдо,
сам я теперь и есть недреманное Чудо-Юдо,
сам я себя и съем, всё просто — жуй да глотай,
сам себе и устрою чудоюденфрай.

А по блюду катится яблоко — всё в первородной шерсти,
вкусом горько-солёное и блестит, как поддельный перстень.

В ночь с Ивана Купалы на святой Хэллоуин
духи спящих вод боролись с демонами тихих долин,
храп стоял вполнеба, свист лежал вполземли,
выходили из всех морей затонувшие корабли,
нарисуй, говорили, нас, покуда не видит глаз,
покуда последняя краска на свете не пресеклась,
потом отдали швартовы из высушенной травы,
канули в свою глубину, как за рыбой морские львы.

А по блюду — синее яблоко, не было синей никогда,
Если попросишь — покажет, если запомнишь — беда.

(с)

Ирмо,

[342x412]

Свет за стеклом ни о чём, водяная взвесь,
город расколот на случай и неизбежность,
ты до сих пор нелегально прописан здесь,
в хосписе для любви, где сиделкой – нежность.

Сколько бы сердце ни затворяло слух,
ни превращало вечный сентябрь в изгоя,
или любить, или выжить – одно из двух...
Это проходит, и настаёт другое

утро, и мир из раковины ночной
тянет наружу, словно улитка, рожки.
Жить на миру тяжело, умирать – одной
проще, последнюю жизнь приручённой кошки

сбрасывая, как дерево жёлтый лист,
воздух стрелой пронзая – немого крика.
Ты его не услышишь, но оглянись! –
может, ещё с тобой твоя эвридика.

(с)

спрятано здесь

мой последний октябрь, как соки твои горячи,
так карманы плаща прожигают от дома ключи,
так целует ребенок, так в стенку соседка стучит,
выливается кофе из турки на чистую плитку.

забирай меня всю, оставляй мои руки в тепле,
чтобы эта зима не смогла подобраться ко мне,
я ещё так слаба, так нежна, так нуждаюсь в тебе,
что не песни пою — а беззвучно читаю молитвы.

каждый год этот круг, каждый год этот дивный обман,
паутиной тумана покроет оконный экран,
бесконечной зимы безобразный, пьянящий канкан
всю распустит по нитке меня, словно вязаный свитер...

но пока не пришло, не пристало к холодной спине,
оставайся со мной, мой октябрь, в моей глубине,
стуком в дверь, телефонным звонком, поцелуем во сне,
сохрани меня всю и не дай меня больше в обиду.

(с)

Дай бабочкам такие имена,
чтоб цвет их крыл звучаньем был угадан.
Дай зимним пчёлам мёда и вина,
а детям — смирну, золото и ладан.
Войди в мой дом — и я зажгу свечу,
в глухой ночи лицо в ладонях спрячу.
Скажи мне: "Замолчи", — я замолчу,
скажи: "Заплачь", — и я, как дождь, заплачу.

Свет льнёт к душе, как влага к кораблю,
как ласточка к пустому небосводу.
Скажи мне тихо: "Я тебя люблю", —
и я пойму, как пламя любит воду.
Как любит дух покинутую плоть,
как вечность любит бег секунд поспешных,
как безнадежно любит нас Господь —
нас, обнажённых, плачущих и грешных.

(с)

Андрею Розену


осень в реторте смешивает
розу с табачным дымом -
готовит парфюм для города
в упадочном ретро-стиле,
и лёгкая тень забвения
скользит по местам любимым,
по улицам глупой юности,
по тем, кого мы любили.

алхимия забывания,
секретное зелье чили,
в нём умбра, кармин и золото,
кровавый подбой и лилии,
и голоса далёкие
тех, кого мы любили,
тех, кого мы любили,
тех, кого мы любили...

"куда подевался мальчик,
которым я был когда-то?"* -
а он всё сидит, как птица,
над выцветшей картой мира,
и видит песок и камни,
моря, имена и даты,
и страны, в которых не был,
а годы проходят мимо.

а годы проходят рядом -
виска почти не коснулись,
и близкие страны дальше,
и дальние страны ближе,
и вот саграда фамилья
в конце патриарших улиц
и звонкое имя чили
на красном вине в париже.

а осень всё варит зелья,
забвенье мешает с явью,
сиянье мешает с кровью,
и соль, и песок, и эхо...
а мальчик сидит, как птица,
и видит иные страны,
которых никто не видел -
ну, кроме умберто эко.

(с)

* - так говорил хоакин мурьета