Как достать тебя, такого глубоководного, донного, золотоглазого? Что делать с кессонной болезнью, рыбами, плывущими сквозь лучи? Мы были подводными лодками, якорями и водолазами, но не смогли друг друга заполучить. Как рассказать тебе, что я задыхаюсь от свободы, от безысходности, от давления в тысячу чёртовых атмосфер? Солёное море где-то в сердечной полости, и острые лопасти разрезают волны – каждому по строфе.

Как не дать нам стать океаном...
...спиралью раковины...
...бесконечным шёпотом...
...искажением...

Как выйти на берег, в песке замедляя шаг?

Если я никогда не вынырну, заканчивай погружение.

И... дай мне ещё минуточку подышать.

(с)

Так не выйдет ни в эту осень, ни в этой жизни -
ни один из нас не способен себя терять.

Немота подступает к горлу - рискни, скажись ей. С каждым новым ушедшим ты просто отрежешь прядь,
одиночка и мастер, влюбленный в себя художник, по лекалам своим сочиняющий галатей.
Каждый новый под инструментом твоим не дожил до простого и человеческого. Пустей,
не прирученный, не отдавшийся и надменный. Несвободу от прочих расценивавший, как сплин.

Захотевших тебя эта осень убьёт мгновенно, нутряно, выжигая последний клочок земли
под ногами - поскольку ты любишь в других себя же. Потому что тобою взятый настолько нем,
что забыт, отработанный, только затем и важен, чтоб тебе любоваться игрою своих теней.

Мы не можем терять себя, смертники и скитальцы. Нас так много другим, заменивших им кислород.
Весь их мир - в наших тонких, восторженно-нервных пальцах, даже если мы жаждем, чтоб стало наоборот.
Ничего не меняется: осень на осень ляжет, как зарубки на камне, как кольца в шершавый ствол.
Без вины виноваты, мы живы сердечной кражей,
не заметив, что мы не крадём у них ничего.

(с)

Когда из памяти я лишнее сотру –
И письма лет, и все записки нежных вёсен –
Прими как дар мою молочную сестру,
Мою бесправную и праведную Осень...

И будь ей братом. Не скажу – поводырём.
Вы оба с нею как потерянные дети...
Но будет легче и светлее вам вдвоём
На этом странном, потерявшем имя свете.

Я передам её как миф – из уст в уста...
Вдохну в тебя с прощальным лёгким поцелуем
Всю безнадёжность облетевшего листа
И весь покой, что естеством не наказуем.

Я передам тебе умение читать
Всю эту клинопись исчезнувшую птичью,
Которой вписаны в небесную тетрадь
Пути к иному, изначальному обличью...

А если что-то в небесах не разберёшь
Или напуган будешь яростной зимою,
Взгляни в глаза безмолвной спутнице – там дождь...
И чувство главное, знакомое... Седьмое.

(с)

Feelloveever,

[400x317]

Это было не здесь, а в каких-то иных краях,
под оранжевым небом заоблачной красоты.
Там однажды слова стали крепкими, как коньяк.
А минуту спустя стали хрупкими, как цветы.

А ещё через час, совершенно утратив вес,
разлетелись по воздуху блёстками и пыльцой.
И была абрикосовой мякоть чужих небес,
и звенело пространство от голоса с хрипотцой.

Если б кто-нибудь понял язык, разобрал акцент,
разделил бы на веточки вереск, на нити шёлк,
и наполнил бы смыслом имевшее звук и цвет,
это было б не так упоительно хорошо.

Смысл, возможно, когда-то и был, но теперь размыт;
мы так мало приносим с собой из пространства снов -
только небо оттенков шафрана и куркумы,
только нежность изменчивых, неуловимых слов.

(с)

Эти письма требуют дать огня. Дождь терпел веками — не изменял. А любовь положено причинять, потому что нежность больнее силы. Договор подписан. Повергнут в шок. Без него — ни плохо, ни хорошо. Хочешь, провоцируй его ножом? Посмотри, какой он теперь красивый.

То дома, то пристани, то мосты... Он боялся верить в таких, как ты. У него — предчувствие запятых или, в крайнем случае, многоточий. Без твоих вопросов — ему не жить. Расскажи, пожалуйста, расскажи, как тебя любили твои пажи. Как тебя хотели, а ты не очень.

Аритмия страсти. Святой закон. Чтобы тосковать — намекни, о ком? Твой читатель, кажется, с ним знаком: от таких, как он, леденеет кожа. Он красив как демон, в его крови столько боли, нежности и любви, что пора себя от него привить, потому что ты без него не сможешь.

Зазеркалье — повод сойти с ума. "Он не бог, — прошепчешь, — придворный маг". Ты его из строк солгала сама, чтобы было в ком растворить чернила. То тоска, то скука — один итог: за тебя его не убьёт никто. Потому, пусть будет придворный бог. Раз уж ты таким его сочинила.

Происходит разное, посмотри: будет всё. Однажды не хватит рифм, и огонь извергнется изнутри, чтобы дать возможность пожать плечами. Будет площадь, осень и купола. И судьба разбита напополам. Это — он, и ты его позвала.

А ненужных мы ещё не встречали.

(с)

Увези меня, моя радость, к большой воде,
где сидеть у кромки, почти становясь водой.
где ни прошлых бед, ни обид горючих, ни глупых дел,
где с тобой и только,
с тобой и только,
с тобой...
Где и память канет, и время медлит, и тает боль,
где любовь везде.

Забери меня, моя радость, из этих мест,
тут такая осень, что стынет зрачок в глазу,
все дожди стекают на этот город с холста небес,
и сентябрь рисуют,
закат рисуют,
грозу...
И в изломах линий уже ни солнца вверху-внизу,
и печаль окрест.

Увези меня, моя радость, к большой волне,
где тугие чайки над белой пеной висят.
где качает время мои тревоги на самом дне,
где я буду вся тебе,
буду вся тебе,
буду вся...
Где на самом дне жемчуга ловить никому нельзя.
Только мне.

(с)

Луг стреножен. В шелестенье речи
шёпот оседает ниже трав.
Оборвётся и замрёт кузнечик,
музыку коленками прижав.

Не вертеть педали до рассвета,
скорость не раскладывать на дни.
В сумерках ещё маячит лето
лёгким стрекотаньем шестерни.

Как велосипедные восьмёрки,
музыка наматывает срок.
Корочка с остатками зелёнки
или в свежей ссадине песок.

Смяты спицы в музыку простую.
Ось Земли едва замедлит ход
и легко докрутит вхолостую
августа посмертный оборот.

(с)

Болеть любовью, смотреть загадочно – увольте, каждый давно привит. У нас сердечная недостаточность, нехватка опиума в крови. Давай же, доктор, введи нам острое, налей целительное со льдом. Нет, не любовью болеют взрослые, любовь – об этом, а мы – о том. О том, как душно бывает вечером, как жмут привычные этажи, и нет любви, и спасаться нечем, но в ключичной венке вскипает жизнь. О том, как голос звенит серебряный, она смеётся – сойти с ума, плутая улицами, деревьями, не возвращаясь в свои дома. О том, как крепко, в одно касание, всегда сливаешься с ней в ночи. Мы все диагнозы знаем сами, но спасибо, доктор, что ты молчишь. Болеть любовью – пустое, детское, стихами кашляешь, чуток сон. У нас с ней нежность такая резкая, часы до встречи стучат в висок. Давай же, доктор, оставь теорию, забудь бессмысленную латынь. Болеть любовью, войти в историю, гореть в агонии и остыть. Любовь безумствует лихорадочно, скоропостижен её конец.

У нас – сердечная недостаточность.

Нам недостаточно двух сердец.

(с)

кроме балагуров, унявшихся в прежней наглости,
престарелых красавиц, изогнутых боево -
кто ещё с нами дремлет на ветреных пляжах в августе?
только тучи и мидии, более никого.

кроме нас, выбывших из правдолюбивых, спорящих
(речи обличительны, добродетели показны),
кто ещё свидетель всей этой роскоши, этой горечи,
этой пегости, ржавчины, белизны.

потому что воюющий с адом всегда навлекает весь его
на себя,
тьма за ним смыкается, глубока.
только мы проиграли всё, это даже весело:
мы глядим, как движутся облака.

с мокрыми волосами, разжалованные, пешие,
бесполезные, растерявшие что могли,
мы садимся на берегу пожинать поспевшие
колыбельные, штормы, закаты и корабли.

да, мы слышали: хрипнет мир, и земля шатается,
как дурное корыто, стремится в небытиё.
шарлатаны вершат свои шарлатанцы и шарлатаинства.
может, только это удерживает её.

(с)

Крылатым пора на спасительный юг,
С души осыпается медь...
И сердце колотится – маленький Мук,
Спешащий повсюду успеть.
Бежит, спотыкается... Ветер в ушах
Свистит непонятно о чём.
А Время смеётся, как злой падишах,
Маяча за левым плечом.

Мой маленький Мук, для чего, и кому,
И, главное, что доказать
Ты хочешь, пока то суму и тюрьму,
То всю королевскую рать
Хозяин сулит, но безжалостно врёт
И вновь переводит часы,
Гоня за неведомым чем-то вперёд –
Сквозь дебри лесной полосы,
За бурные реки, крутые хребты,
По вязким барханам песка?..
Опять в проигравших окажешься ты –
А цель, как всегда, далека.
И всё-таки ты не сдаёшься, малыш...
Лукава судьба и хитра –
Но ты всё равно и её победишь:
Обгонишь дорогой добра.

...А если вдруг где-нибудь ты упадёшь,
Доверчивый маленький Мук,
Почти добежав, задохнёшься...

Ну что ж,
Пускай это будет душистая рожь –
И синее небо вокруг.

(с)

У нас ничего не будет, нам ничего не светит, с нами ничего, как водится, не случится, между нами рассыпалось небо из звёздной клети, оно становится всё огромнее и лучится. Мы молчим с тобой обречённо, а в небе солнце, и глаз его голубых не найти бездонней.

Это небо говорит со мной и смеётся. Я хочу просыпаться в его ладонях.

(с)

Оставаясь в тиши этих медленных внутренних вод,
По колено в разлуке своей, по ключицы в печали,
Я тебе говорю, что и это однажды пройдёт.
Чем глазастее страх, чем немыслимей ужас вначале,
Тем неистовей свет, тем уверенней бьётся внутри
Бесконечная жизнь, ничего не оставив снаружи.
Там одна пустота, если хочешь, иди и смотри,
Как рождается мир, лишь тобою себя обнаружив.

(с)

Орнамент снов не повторить воде,
Приученной к слепому превосходству,
Как зеркало, брезгливое к уродству.

Спи, дорогой. Разгадок нет нигде.

Шалтай-Болтай и прочие шуты
Остались погремушками в июле.
Разведены прекрасные мосты
И каменные рыбы утонули.
Небесный зонт похож на парашют.
Скажу, и – эхо выпорхнет протяжно.
Я трогаю губами горизонт:
Температурит, выглядит неважно... –
Всё потому, что мёд отравлен был!
И краска с сот, с сетчатки – не сотрётся,
Раз кто-то аки посуху ходил
По краешку расплавленного солнца.

(с)

дар мой, моё наследство, полкоролевства мои, полцарства,
как от тебя отвертеться, как отписаться, как отказаться,
ты мой июльский зной, мой вездесущий, мой неповинный,
наполовину со мной и ещё с кем-то наполовину;
каменная стена - ни суда, ни следствия, ни причины,
серый мой кардинал, никто и не понял, как всё случилось,
думала, что сама, всё сама, по собственному велению,
тихо сойдёшь с ума, опускаясь медленно на колени;
ты мой июльский зной, ко всему равнодушный, пожароопасный,
видишь - огонь стеной, леса до срока одеты в красное,
а тебя не поймаешь, ты неподсуден, ты неприметен -
тонкое летнее марево, дрожь водной глади, горячий ветер.

(с)

tinazeibert,
[350x450]

я говорю тебе: вместо смерти золотая летняя кровь
растечётся по венам, толкнётся в сердце - и поминай как звали.
смотри, я отныне ветер,
безымянный сторож пустых дворов,
голубых цветов, прорастающих из городских развалин.

я хранитель бумажной, ветхой и сладкой небыли,
я тот, кто за час до рассвета услышал выстрел...
я помню,
как потомок салемской ведьмы
мою душу
по буквам
на белый лист
выпускал из грохочущего "Ремингтона".

и с тех пор время суток прозрачные сумерки,
с тех пор время года лето,
время ранних яблок на солнечной стороне.
одуванчики тянут стебли из-под каменных склепов,
ибо летние травы бессмертней любых камней.

я говорю тебе, что ускользнуло во сне,
вернётся во сне же,
яблоком в руки, тёплой звездой над крышей...
в день середины лета бессильна любая нежить,
впрочем, мы сами не хуже нежити,
так уж вышло,
и когда оживают ночные тени в пустых лабиринтах улиц,
когда по спине мурашки и фары по потолку,
я вырезаю контур растущей луны
на серебряном теле пули,
я вырезаю свою улыбку на круглом её боку.
я открываю окно, говорю, смотри же, а ты не веришь,
ты подбираешь на слух,
забываешь на вкус,
переводишь на бред.
это дорога живых,
по колено травы
и лето за каждой дверью,
а смерти нет,
говорю тебе, смерти нет...

(с)

VALOVE.

[421x327]

Я ношу тебя точно у сердца, как талисман.
И ты сходишься в точку на шее между ключиц.

Ты - мой бережный штиль, лютый ветер в лихих штормах. Ты моя тишина, что всегда о тебе молчит.
Накрывая ладонью, плетёный держа шнурок, пропуская его сквозь пальцы, когда одна,
я тепло твоё осязаю - оно остро, мне отчётливо виден твой профиль, твоя спина,
и я знаю, как пахнет кожа. Твой вкус и цвет. И я слышу твой голос, дыхание, ломкий смех.
Я почти провожу губами по карте вен, прохожу по ним, как корабль, осев на мель
возле жилки височной. Не веря себе сама, я с тобой говорю, словно ты сейчас тут сидишь.

Я ношу тебя точно у сердца, как талисман,
накрываю рукой, и ты бьёшься в моей груди.

(с)

Слушай, пока тебя не увёл от меня конвой,
пока во мне вОда считает до десяти,
не осалив кого-то ещё. Пока мы с тобой
пересекаемся здесь - во времени и в сети.
Пока ещё город утренний глух и нем,
пока, как струна, натянута эта нить.
Слушай, пока распахнута дверь во мне
рядом с сердцем, - нам нужно поговорить.

Слушай, это на взлётной мы полосе,
это секунды колёс отсчитывает мотив;
поезд-самоубийца, в котором мы едем все,
не задаёт вопросов, а только летит, летит.
Верно нам спели - этот поезд в огне,
в общем-то, все мои танцы напрасны тут.
Я в соседнем купе, загляни ко мне, -
и можно смело отправиться в пустоту.

Слушай - стремителен поезд и ночь чиста.
Слушай, пока в углу мерцает моя броня;
да, я косноязычна, но воду не пить с листа, -
лучше приди и сядь напротив меня.
Может, продолжим путь хоть до следующего столба,
времени скажем - хотя бы на время - стой;
вдруг этот мир и жив тем, что летят слова -
рельсы над отступающей пустотой.

(с)