Вот наконец выглянуло солнце - с самого утра, раздвинув тучи лучами, и светит вниз. Река сверкает и слепит глаза. И хочется прыгать через скакалочку и писать в дневник. Но писать-то, в сущности, не о чем.

Вот, к примеру, мы сидели полчаса назад с Шалин на крыше архива и пускали мыльные пузыри, а снизу по улочке проходил вице-мер с супругой, и махал нам приветственно рукой. Это было смешно и озорно-весело.

А еще на каштане у моего окна какая-то птица вывела птенцов в птичьем домике и они пищат целый день напролет. Иногда мне хочется чем-нибудь в них кинуть, но останавливает белый хохолок на голове взрослой особи. Наверное, когда птенцы вырастут, у них будет такой же.

И - ах, да. Я завел кота - только, ввиду моих частых остутствий не в собственном доме, а в архиве. Кот размером с полладони, ярко-рыжий и с зелеными глазами. Пьет кофе со сливками, оглушительно мурчит и смешно караькается по лестнице с широкими ступенями. Интересно, что из него вырастет.

szeretlek

Белая Гвардия.

4:17 мин, 2.95 Мб.

чувствую себя замыкающим круг. Королевский архив не похож на туристическую компанию так же, как города западного побережья на шумную столицу, и мне нравится тишина утреннего моросящего дождя, живущая в этих стенах. Наши гости – наши посетители – все больше чопорные старцы, студенты и чиновники; они носят плащи и котелки, и трости с резными ручками изо дня в день строятся в ряд у окна, смотрят на меня птичьими, кошачьими, драконьими глазами, и молчат так торжественно и задумчиво, что мне порой кажется - я лишний в этом холле, среди этих кресел и у этого камина. За прошедшие три месяца я так и не смог понять, чем же я занимаюсь здесь и что представляет из себя это место: небольшая библиотека, маленькая кофейня и несколько комнат с каминами, это что-то среднее между кафе и гостеприимным домом. Наверное, это клуб. Сюда приходят общаться, платят за время и место, за беседы с нами, работниками архива, больше похожими на хозяев дома. Нас пятеро, мы работаем посменно – и мы столь чертовски хорошо подходим друг другу и этим стенам, что я позволю себе рассказать вам о каждом из нас и об архиве.

Здание красного кирпича, незатейливое, двухэтажное, с одной маленькой башенкой и жестяным флюгерком на крыше, стоит на набережной маленькой тихой Митойи, окованной чугунными перилами. Дом стоит ровно между двумя мостами, и на той стороне реки блестят серебром рельсы, по которым ходят два трамвая – Симиль и Ретая. Все дома в этом районе – историческом центра Верна – не выше трех этажей, большинство с барельефами и лепниной; улочки узкие, и часто между домами перекинуты балконы, на которых летом выращивают цветы. Мостовая кое-где вымощена булыжником, а по тротуарам местные фирмы (район в основном офисный) выложили яркие мозаики.

В Королевском архиве (интересно, почему он так называется?) работают сейчас пять человек, не считая временной прислуги. Только двое из них занимаются, по-моему, разумным делом: сэр Акрен, которого мы прозвали Мастером, и леди Миина, его жена – они содержат кофейню при архиве. Не сказал бы, что у них так уж много посетителей, зато есть шахматы и странная игра с фишками на треугольном поле, смысл которой я никак не могу постичь – они скрашивают ею пасмурные утренние часы. Мастер вовсе не стар, но у всех вызывает ощущение мудрого и одинокого ворона. Его жена, напротив, выглядит пожилой, но всякий раз, когда она входит в комнату, комната будто озаряется светом, словно в нее заглянуло солнце.

Остальные трое работников не имеют нормального рода занятий. Они ходят по комнатам, расставляют свечи, прибирают; встречают гостей и проводят их в помещения. Иногда нам звонят и просят заранее обставить комнату тем или иным образом или подобрать в библиотеке подходящие книги и оставить их на столе забронированной комнаты. К вечеру (а иногда и днем), начинают приходить люди; мы встречаем их и общаемся, как хозяева дома общаются с гостями, или, быть может, как работники гостиницы – с постояльцами.

У каждого из нас есть свои комнаты, за которыми мы следим. За двумя гостиными и библиотекой на первом этаже смотрит Ричард, человек неопределенного возраста и удивительно незапоминающейся внешности, в вечном шарфе, небрежно перекинутом через плечо. К нему чаще всего приходят пожилые политики и светские львы. Мы с Шалин, девушкой лет двадцати (недавно она призналась – восемнадцати, но мне велено об этом тактично молчать) поделили между собой второй этаж, при чем ей достались комнаты с окнами, выходящими в сад, а мне – те, что смотрят на реку. Шалин удивительно женственна, хоть и острижена коротко, как мальчишка и совсем не использует косметики; она носит брюки и рубашки, на которых ее младшая сестренка, только заканчивающая младшую школу, вышивает цветы и диковинных птиц. Часто Шалин сидит в библиотеке на лестницах, что ездят на колесах вдоль стеллажей и служат для того, чтобы доставать книги с верхних полок, обняв руками кружку с имбирным чаем и листает иллюстрированные каталоги столичных картинных галерей. Жаль, я почти не знаком с нею, она обворожительно неприступна и я даже не знаю, о чем с ней завязать разговор – все мои слова кажутся кощунственными… Нет, ее нельзя назвать красивой, но лицо у нее оригинальное, узкое, острое, очень живое и даже какое-то птичье.

Последний обитатель архива (себя я, пожалуй, описывать не стану, упомяну лишь, что мне достались три комнаты, одна из которых в той самой башенке), хоть и не является постоянным работником, но, тем не менее, довольно много времени проводит в доме. Я не помню его настоящего имени, мы зовем его отчего-то Гю – откуда взялось это прозвище, я не знаю, ибо Гю появился на Соленой улице раньше меня. Он клерк, вечно юный мальчишка (хотя, как я вчера выяснил, у него есть жена и даже двухлетняя дочь), рыжий, пухлый и конопатый. Он носит клетчатые рубашки и брюки с подтяжками, просиживает несколько часов не неделю за бумагами в кабинете, высчитывая что-то и заполняя бесконечные таблицы округлым ровным почерком. У него совершенно невоспроизводимая подпись и Читать далее...

Приходить вечером в квартиру и знать, что тебя там никто не ждет… вешать пальто на вешалку, раскрывать зонт (быстрый клекот рассыпающихся по полу капель), ставить его в углу комнаты. Скидывать сапоги, отвернувшись от зеркала. Черт возьми, мне нужно завести фотографии кого-нибудь близкого, расставить их на тумбочках, чтобы иногда натыкаться взглядом, останавливаясь. У кровати лежит книга, она раскрыта на середине и перевернута текстом вниз. Я читаю ее третий раз. В моем холодильнике полный набор продуктов для приготовления романтического ужина, но я ограничиваюсь чашкой травяного чая с кусочками льда. Я включаю центр - эти чертовы изобретения техники – музыка льется отовсюду, обволакивает меня, заполняет все мое пространство. Я стою на балконе и смотрю вниз, на трамвайные рельсы, и еще чуть дальше, на берег Аны. Город притворяется пустым и темным, но всего шесть, и скоро школьники пойдут домой пестрыми стайками, заливая смехом все улицы…

Если бы ты знала, как мне тебя не хватает.




Облако и ветер.
Верн - мой город-в-дожде.
2:42 мин, 6.21 Мб.

Зи-ма.
Мелкий противный монотонный холодный дождик. С утра до вечера. Перманентно мокрые волосы, дворники, читсящие лобовые стекла, лужи, зонт-трость. Смена вида (рода?) деятельности сказалась на моих утренне-вечерних маршрутах. Теперь мой трамвай зовут Симиль. Она старуха; бодрая, но сухонькая старуха, с дурным характером, портящимся день ото дня. Она все время дребезжит на любую тему. Заднюю дверь все время заклинивает, и немногочисленные пассажиры выбираются через переднюю, норовя заглянуть в лицо водителю - девушке с золотыми волосами. Она отворачивается. Я еще ни разу не видел ее лица.
Симиль везет меня тридцать минут - для Верна это довольно много - через восемь мостов, по краешку старой королевской резиденции, мимо Западного Дворца, затем по набережной Митойи, притока Аны. Останавливается, раскрывает двери. Я выхожу в узкую улочку Соленого (кого? чего?) и машу ей вслед. Девушка с золотыми волосами снова отворачивается - и я снова не успеваю разглядеть ее лицо. Наверное, она внучка Симиль и старуха не разрешает ей общаться с незнакомцами...
Приветственно и мягко звенит колокольчик на дверью.

В моем городе снова дождь. Осенний дождь. Он выстужает улицы, смывает с желтых листьев тепло и ручьями уносит к реке. А она - к морю. Осенние дожди... время кофе. Время вечерних прогулок под пестрыми зонтами.Время джаза. Время знакомств. Время простуд.
Причем одно и то же время, заметьте.
Среди последствий - я валяюсь в постели с температрой и книжкой, а девушка, которую я встретил только вчера на трамвайной остановке, варит мне зелья и развлекает беседами. Наверное, так и выглядит налаживающаяся жизнь. И, если повезет, то даже личная.

Туристический сезон потихоньку заканчивается. Все меньше на улицах города дам в соломенных шляпах, все реже по ночам меня ослепляют вспышки фотоаппаратов (добро еще хороших - так нет, у всех мыльницы...). Все меньше возможностей встретить прекрасную незнакомку, неспособной сказать на твоем языке ничего, кроме "Доброе утро" и "Где здесь туалет".
Кажется, рай все ближе...
Ближе...
Бли-и-и-иже...

Некто Святой (тот, что рано или поздно придет спасать твою душу) вернулся из маловразумительного и короткого (извне) отпуска човершенно усталым и очень довольным. Счастлив, что удалось повидать кучу различных мест, почувствовать, что жизнь не так плоха и посушить старые косточки под сотней-другой различных солнц. Моя неуловимая Леди, особенное спасибо за Черное море. Астрид, тебе - за Красное. Остальным - за то, что было, почти_было или могло_бы_быть (не плчачь, Котенок, просто не со мной, не здесь и не сейчас).

Всем рад.
Пишите. Отвечу.

Ваш (по-прежнему и, видимо, снова надолго) Мартин.

Все остальное, как прежде, есть.
Канал Связи работает исправно.

Я соскучился о тебе, Брат.
Я рад твоему возвращению, Сестра.
Мне жаль с тобой расставаться, Мари.

Клери завтра выходит замуж. Я в числе приглашенных. Она будет в светло-голубом платье, которое мы придумали вместе: оно очень ей идет. Она так красиво улыбается, когда думает о завтра... она похожа на картину, которую нарисовала Аниссен, только на картине у девушки волосы светлые, а у Клери - черные, как ночь.
Клери сказала, что, если у нее когда-нибудь будет сын, она назовет его в мою честь.

Я ревную ее ко всем, кого она любит. А любит она многих - просто не умеет жить по-другому. Я ревную, мечусь зверем в клетке, пью свой бесконечный кофе и жду, что хоть один из них сделает ее счастливой. Но мои ожидания не оправдывается. Все они способны подарить ей лишь кусочек счастья, краешек неба. А обещают - звезды.
Он ведь тоже не справился, моя леди?

Как легко говорить о смерти, ни разу ее не касаясь, втрое легче говорить о смерти, глядя в ее глаза изо дня в день. Циничные патологоанатомы, восхищенные подростки, меланхоличные следователи...

И, конечно, герои, идущие на смерть во имя великой цели.

К кому относился он, я не берусь судить - из меня вообще судья ни к черту, а тут уж и вовсе ни капли объективности у меня не осталось. Ни капли. Впрочем, как любит говорить ее Светлоть, в жопу вашу объективность, господа. Он решил умереть - что ж, он мертв. Он считал свою жизнь бессмысленной и конченной, он был прав. Никто не плачет по нему: его мать давно спилась, его отец не знает его имени, его сестра третий год лечится от психического заболевания с трехступенчатым названием, она не узнает даже своего отражения в зеркале. У него не было ни детей, ни даже любимой женщины, была лишь одна девочка с соседней улицы, которая смотрела из окна на то, как он каждое утро уходит на работу и возвращается по вечерам домой, пиная опадающие листья. Как зажигает на кухне свет, садится к окну с книгой - и читает.

Девочка тоже не плачет. В ее глазах безысходность. В ее чужих, незнакомых карих глазах. Она вертит в руках осколок стекла его окна с капелькой крови на кромке. Она зажигает свечу каждую третью ночь с его смерти - с того мгновения, как их взгляды встретились, как он улыбнулся ей за миллиметр до земли.

Она забудет его.

Когда она вдруг объявилась на пороге, мокрая, как мышь, и дрожащая, как осиновый лист, я действительно, по настоящему, искренне - удивился. Она только спросила "Можно?", и, получив в ответ маловразуметельное "Ммм..." и утвердительный кивок, просокльзнула в ванную, не обясняя причин.

Послышался звук льющейся воды.

Я закрыл дверь и пошел на кухню - варить для нее кофе с виски, чтобы согрелась (неестественно-фиолетовый цвет ее губ не оставлял мне сомнений правильности этого действия).

Она плакала.
Я слышал сдавленные всхлипы сквозь шорох и плеск душа.

Кофе не должен кипеть.

Я снял джезву с огня, взбил сливки, открыл бутылку виски. Смешал все это (вместе с кофе) в стакане. Принес в комнату. Она вышла, кутаясь в большое желтое полотенце, мокрая и с опухшим носом. Движения ее были резкими, ломаными, она выглядела, как испуганная птица - в любой момент готова сорваться, но так устала от бешеного стука сердца в груди...
Она постриглась. Теперь кудряшки плясали уже самых висков. И никаких кос. Конечно...

- Пей, - сказал я, отдавая ей стакан со смещной ручкой у самой ножки (каламбур...).
Она послешно взяла кофе в руки. Я набросил ей на плечи плед.

- В твоем доме пахнет женщиной, - сказала она.
- Да, - ответил я.
- Я знаю ее? - спросила она.
- Да, - ответил я.
- Это... она? - спросила она.
- Это она, - ответил я.
- Я останусь у тебя на ночь, ладно? Она простит.
- Конечно, - ответил я.

Она пришла через час. Переступила порог с какой-то растерянной улыбкой. Долго смотрела на спящую гостью сквозь стекло стакана с недопитым ирландским (на стекле остались следы женских губ). Молчала. Легла головой мне на колени (черные/рыжие волосы рассыпались по моим ногам, по золоту паркета), перебирала пальцами мои бусы.

"Что с девочкой?" - промолчала она так, как умеем молчать только мы вдвоем.
"Не знаю," - так же молча ответил я.
"Я за нее беспокоюсь," - она нахмурилась, словно небо, но прошло мгновение, и ее лицо снова стало ясным и каким-то... отрешенным.
"Я тоже."
"Сообщи мне, если что..."
"Конечно."
Она неслышно исчезла.

Тасья всхлипнула во сне.

Какой-то дурацкий выходит день – всюду опаздываю. Встали трамваи – я полчаса просидел в набитой битком Мирели, а потом еще столько же добирался до работы пешком по рельсам. Романтика. Экзотика. Солнце так печет, что хочется стать пингвином, жить у себя на соответствующем полюсе и горя не знать. И купаться три раза в день. Вот оно, простое такое счастье… Мари, добрая душа, позвонила мне в самой середине пути, когда я шел через мост над парком и издыхал от жары, сообщила заговорщическим шепотом, что у нее сегодня выходной и она едет к морю. Гадина. Никогда не прощу.

 

Ненавижу лето.

Ты для меня - больше, чем просто имя.
Больше, чем подпись в конце письма.
Больше, чем три листа, исписанные мелким убористым почерком.
Больше, чем просто обещание вернуться.
Больше, чем следы мокрых ног на паркете.
Больше, чем силуэт в окне напротив.
Больше, чем подруга из далекого мира.
Больше, чем несбывшаяся мечта.
Больше, чем попутчица, спутница, провожатая.
Больше, чем фея.
Больше, чем художница с ворохом страниц в руках.
Больше, чем просто любимая женщина.
Больше, чем я мог предположить.